Священный авось

Экономическое чудо в православной стране возможно. Но только если православие не подменяется косностью и патернализмом. Пока же их уровень в нашем обществе таков, что и предприятия, и граждане не готовы к разумному риску, но при этом полагаются на русский авось.

НАДЕЖДА ПЕТРОВА

Момент воспроизводства

Российское православие — это мираж. Одним он дает надежду на утешение, другим внушает страх за судьбу страны: того и гляди превратится в оплот религиозного фундаментализма. Есть чего бояться: действия так называемых православных дружинников больше напоминают бандитизм, чем охрану правопорядка, творчество Аркадия Мамонтова не похоже на возрождение духовных ценностей, и, простите банальность, не у каждого повернется язык назвать приговор Pussy Riot торжеством правосудия (даже в возмущение православной общественности верит, по опросам "Левада-центра", меньшинство — 41%).

Слабое утешение для верующих: к христианству вообще и к православной религии в частности все вышеперечисленное не имеет особенного отношения. Зато имеет отношение к власти.

По сути, речь идет о демонстрации силы из тех, какие в новейшей истории России можно наблюдать каждые четыре года. Война на Северном Кавказе или война на Южном, дело ЮКОСа или дело Pussy Riot — все эти действия "связаны с моментами воспроизводства власти — прежде всего светской, конечно, но, соответственно, и церковной, как стремящейся показать, что она эту власть поддерживает", полагает руководитель отдела социально-политических исследований "Левада-центра" Борис Дубин. Характер власти является, по его словам, определяющим для системы символов, в которой Россия предстает великой державой с громадной территорией, неисчерпаемыми запасами духовности и особым характером человека. С властью связаны и главные страхи, и главные надежды.

Отчасти это вызвано стечением исторических обстоятельств, отчасти — результат того, что бывшие советские люди в большинстве своем чувствовали себя некомфортно в новой экономической и политической реальности. Естественной реакцией на изменение условий стали настороженность, отторжение и желание к кому-нибудь прислониться — к власти или к церкви. А церковь и сама с годами стала все больше "прислоняться" к власти и выражать державные идеи, близкие многим гражданам еще с советских времен. "Движение было с нескольких сторон — и со стороны церкви, и со стороны власти, и со стороны большинства населения",— констатирует Борис Дубин. В 2000-х годах наметившийся ранее союз укрепился.

"Люди чувствуют некую опору в том, что власть не чуждается православия и что православие не чуждается власти,— говорит социолог.— Это не временный симбиоз. У него более глубокие корни и, мне кажется, более далекие перспективы, чем даже шесть лет текущего президентского срока".

Вот только это перспективное сотрудничество, построенное на отказе от ответственности за себя, к сожалению, не сулит ничего хорошего российской экономике.

Культурный код беззакония

Будь наши сограждане просто религиозны, это было бы еще полбеды. В конце концов, хотя православие, как и вообще иерархические религии (католицизм и ислам), считается не самым удачным для экономического роста фактором (в отличие от протестантизма и конфуцианства), но сама по себе вера в ад и рай еще никому всерьез не навредила. Есть даже работы (Роберт Барро, Рейчел Макклири, Гарвард, 2003 год), показывающие методами статистики, что вера в ад и царствие небесное способна оказать положительное влияние на экономический рост. Правда, попутно выяснилось, что регулярное посещение гражданами церкви дает обратный эффект, но авторы нашли объяснение этому парадоксу, заметив, что в отличие от церковных обрядов прокладка дороги в ад или рай — личное дело каждого. Так проблема свелась к индивидуализму, о котором говорил еще Макс Вебер, рассуждая о протестантском духе капитализма.

Однако у россиян (75% которых считают себя православными) плохо и с верой (в царствие небесное верят 58% населения — "Левада-центр", 2010 год), и с индивидуализмом. По методике голландского социолога Герта Хофстеде уровень индивидуализма россиян был оценен в 39 баллов из 100 возможных. Кроме того, россияне получили 36 баллов за маскулинность (что подразумевает настойчивость, стремление к успеху, желание быть победителем), 95 — за избегание неопределенности и 93 — за дистанцию власти (условно говоря, готовность считать, что власть в обществе распределена неравномерно и одни "равнее" других, склонность к патернализму и авторитаризму). Оценка россиян по параметру "долгосрочная ориентация" на сайте центра Хофстеде не приводится, но в ранних его работах и в работах ряда сторонних социологов этот показатель оценивался в диапазоне от 40 до 50 с небольшим баллов.

Этот национальный культурный код, если проецировать его на данные Роксаны Михет из МВФ о корреляции между характеристиками национальных культур по Хофстеде и качеством социальных институтов, не оставляет особенных шансов защите прав собственности, эффективному взысканию долгов, принуждению к исполнению контрактов, а также институту банкротства.

Решающими во всех случаях оказываются индивидуализм и дистанция власти — которые также обнаруживают корреляцию с эффективностью правительства, верховенством закона и результативностью мер по борьбе с коррупцией. Соответственно, уровень коррупции в России должен быть высоким, а верховенство закона и эффективное госуправление не предполагаются. Кроме того, коэффициенты Хофстеде оказываются значимы для уровня диверсификации экономики и, разумеется, для экономического роста. Неприятно признавать, но картина получается очень похожая на окружающую реальность, хотя оценки России Михет в базу для расчетов не включала.

Надежно тонущий бизнес

На уровне компаний российский культурный код означает их неготовность принимать риски (помните о нашем избегании неопределенности?), что сильнее всего сказывается на отраслях, рискованных по определению, например на развитии финансового сектора, сектора высоких технологий или геологоразведке. При этом готовность принимать риски тем меньше, чем крупнее организация (спасибо высокой дистанции власти).

Если малый и средний бизнес готов на все в надежде получить "царскую дочку и полцарства в придачу", то крупные организации оказываются не способны "создать ориентированную на инновации корпоративную культуру", говорит партнер компании "Эрнст энд Янг" Галина Малошенко. По ее словам, это наиболее заметно в компаниях, образованных много лет назад и не преодолевших ментальность советских времен. Избегание неопределенности проявляется и в том, что для доступа к новым технологиям компании предпочитают покупать небольших игроков, которые эти технологии уже успешно опробовали.

Менеджеры стремятся не столько изменить что-то к лучшему, сколько минимизировать возможный убыток от каких бы то ни было перемен, а их личная мотивация все чаще сводится к высокой зарплате. "Народ все больше понимает, что инициатива наказуема и проявлять ее не стоит — исполнители ценятся в нашей экономической системе в целом выше инноваторов",— объясняет завкафедрой социально-экономических систем и социальной политики ВШЭ Наталья Тихонова.

Те же, кто на свой страх и риск занимается инновациями, вынуждены приспосабливаться к российским институциональным особенностям. Так, по словам научного сотрудника петербургского Центра независимых социологических исследований Бориса Гладарева, отечественные предприниматели, чей бизнес связан с разработкой новых технологий, имеют короткий по сравнению с зарубежными коллегами горизонт планирования, "по деньгам где-то на год, а по технологиям — на пять лет", тогда как "хорошие технологии требуют цикла до 15 лет". При этом, хотя все технологические предприниматели вышли из академической, научной среды, между разными их поколениями есть существенное различие: на господдержку рассчитывают главным образом старшие, а молодые "очень прагматичны и стараются действовать в тех условиях, которые есть".

Матрица: перезагрузка

Ценности и поведенческие установки (и, соответственно, коэффициенты Хофстеде) со временем могут меняться, но это медленные перемены. "Просто надо работать над такими вещами, как высокий уровень избегания неопределенности или высокая дистанция власти",— указывает экономист Александр Аузан.

Он отмечает, что, по данным корреляционного анализа, помимо трех коэффициентов по Хофстеде (низкая дистанция власти, высокий индивидуализм и долгосрочная ориентация) с модернизацией также связаны рост секулярной (светской) рациональности вместо традиционных ценностей и самореализации вместо стремления к выживанию. При этом, судя по примеру наших соотечественников, занятых в инновационном секторе в Германии, США и России, россиянам присущи и индивидуализм (впрочем, конфликтный), и стремление к самореализации. С остальным проблемы — поэтому они хорошо вписываются в малые предприятия Германии и Америки и лучше других справляются с нестандартными задачами, но построить карьеру в больших компаниях им не удается.

Несколько лет назад на основе этих данных консультативная группа существовавшей тогда комиссии по модернизации при президенте России предлагала некую идеологию модернизации, которая обсуждалась на разных уровнях и, возможно, продолжает обсуждаться до сих пор. Идея состояла в том, что, раз поведенческие установки наших сограждан препятствуют инновациям в массовом производстве, нужно сделать ставку на то, чему они способствуют,— уникальные проекты и опытные производства. "Мы предлагали первое десятилетие двигаться в этих нишах, а за десять лет средствами культурной политики, образования сделать сдвиги в поведенческих установках по Хофстеде",— рассказывает экономист.

Религия, уверяет он, не помеха процессу — чужой опыт показывает, что вопрос о соотношении церкви и модернизации способен иметь "вполне позитивные" решения. Примером может служить скачок, который совершили в конце прошлого века католические южные регионы в Германии, когда "баварцы стали в чем-то большими протестантами, чем сами протестанты, потому что за десятилетие после Второго Ватиканского собора католическая церковь сильно поменяла интерпретацию ценностей и поведенческих установок".

Более того, введение, по одному из европейских образцов, селективного церковного налога могло бы способствовать модернизации. Речь идет о том, чтобы гражданин сам указывал, на нужды какой церкви направить уплаченную им сумму налога, или даже — такая опция возможна в Исландии — вовсе отдать университету на развитие фундаментальной науки. "Селективные налоги меняют поведенческие установки,— разъясняет Аузан.— Люди начинают трактовать государство как такое... турагентство по поездке в будущее. Дистанция власти снижается. Люди начинают думать, что надо развивать и кому поручить администрирование налога. Повышается рационализм. И так далее. Институты, которые мы вводим, меняют мозги".

Впрочем, в том будущем, куда движется Россия сейчас, государство не поставщик услуг и не наемный служащий. А тех, кто считает, что власть должна базироваться на подобных принципах, всего 24%, тогда как в 2001 году их было 32%.