Дело о клевете в печати

500 рублей серебром должен был выплатить по приговору Санкт-Петербургской судебной палаты редактор "Петербургской газеты" Илья Арсеньев за публикацию серии статей, критикующих проводившуюся в то время в Российской Империи судебную реформу, судейских чиновников, прокуроров и полицию и признанных клеветническими. Вдобавок надворного советника Арсеньева приговорили к четырем месяцам заключения и лишению права руководить периодическими изданиями сроком на год. Автора одной из статей Дмитрия Звенигородского — к пяти месяцам заключения. А газету закрыли. Ведь во все времена обвинения в клевете использовалось для того, чтобы заткнуть рот неугодным власти авторам.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Боярский лай

7 марта 1640 года думный дьяк Разрядного приказа Иван Гавренев объявил обвиняемым — окольничему Федору Васильевичу Волынскому и казначею Павлу Ивановичу Волынскому — приговор царя Михаила Федоровича по их делу:

"Вы, Федор да Павел, бранились с боярином с князь Борисом Александровичем Репниным, а называли его своим братом. И боярин князь Борис Александрович Репнин бил челом на вас Государю о бесчестье, что вы его тем обесчестили. И Государь указал, велел вам сказать, что вы называли боярина князь Бориса Александровича Репнина своим братом, а вы его тем обесчестили".

Несмотря на всю по нынешним меркам пустячность дела, в те времена оскорбление было весьма серьезным. Причем проблема заключалась не только в том, что люди, стоящие в придворной иерархии намного ниже боярина и князя, назвали его братом, пытаясь сравняться с ним в знатности. Назвав Репнина братом, Волынские публично поставили под сомнение его происхождение, честь его матери, а также его право на владение унаследованным от отца имуществом.

Требовалось либо подобные заявления подтвердить, либо в полной мере принять наказание за распространение лживых слов — клевету. Понятно, что никакими доказательствами незаконности рождения князя Репнина Волынские не располагали. Они просто в пылу словесной ссоры — лая — ляпнули лишнее. А потому должны были смиренно выслушать приговор, зачитанный думным дьяком Гавреневым:

"А за бесчестье боярина князь Бориса Александровича Репнина велел Государь вас обоих послать в тюрьму".

Однако, если бы доказательства все же были, дело могло иметь совершенно иное продолжение. Как свидетельствовала судебная практика той эпохи, никакая правда, за исключением той, что задевала царя и его близких, не считалась клеветой и бесчестьем.

В следующее царствование, при Алексее Михайловиче, это положение вошло в его уложение 1649 года, где описывалось, как следует поступать в случае самого страшного, как считалось тогда, клеветнического измышления о знатном человеке:

"А будет кто с кем побраняся, назовет кого выблядком, и тот, кого он назовет выблядком, учнет на него Государю бить челом о бесчестье, и с суда сыщется про того челобитчика допряма, что он не выблядок, и ему на том, кто его назовет выблядком, велеть по сыску доправить бесчестье вдвое безо всякой пощады".

Штрафы, положенные в подобных случаях для людей служилых, равнялись их годовому жалованию, причем, если оклеветанный был женат, полагался дополнительный штраф за бесчестье жены вдвое больше основного. Кроме того, если у пострадавшего были дочери, то им полагался учетверенный штраф за клевету на отца. Поэтому иногда штрафы доходили до огромных размеров, и заплатить их могли только самые состоятельные люди в стране. К примеру, один из князей Пронских за оскорбление князя Воротынского попал в тюрьму и должен был выплатить 1400 руб. штрафа. Поэтому удвоенный еще вдвое штраф должен был остужающее действовать на горячие головы.

Но если в ходе расследования — сыска — выяснялось, что обвинение имеет под собой основания, пожаловавшийся на клевету, в соответствие с уложением сам подвергался суровому наказанию — лишался всего, что имел:

"А будет про того челобитчика в сыску скажут, что он прямой выблядок, прижит он у наложницы до законной жены, или и при законной жене, или после законной жены, и таким выблядкам в бесчестьях отказывати, и к законным детям того, кто его у наложницы приживет, не причитати, и поместий и вотчин того, кто его беззаконно прижил, ему не давать. А будет тот, кто того выблядка у наложницы прижил, на той наложнице и женится, и ему того выблядка в законные дети не причитати же, и поместий его и вотчин тому его выблядку не давать по тому, что он того выблядка прижил у наложницы своей беззаконно до женитьбы".

Как утверждали историки русского права, это положение в дальнейшем стало применяться для всех видов клеветы, и не имело значения, называли кого-либо вором или казнокрадом.

Отдельным случаем стали ситуации, когда клеветнические обвинения оказывались взаимными. Так, 9 декабря 1692 года в доме боярина Петра Васильевича Шереметева произошел скандал, запомнившийся надолго. История умалчивает о том, что именно стало причиной раздора между полководцем, а впоследствии первым русским генералиссимусом боярином Алексеем Семеновичем Шеиным и недавним киевским воеводой боярином князем Михаилом Григорьевичем Ромодановским. Возможно, родственник ближайшего помощника Петра I — всесильного князя-кесаря Ромодановского, как и он, входивший в петровский "Всепьянейший собор", счел себя более значительной фигурой, чем военачальник Шеин. Осталось лишь описание их свары:

"Боярин Князь Михайло Григорьевич Ромодановской бранил Боярина Алексея Семеновича, бесчестил всячески и бил, и вынял нож, хотел его резать, и себя называл Московским Князем, а прадеда его Боярина Михаила Борисовича называл изменником и деда его Ивана Михайловича и отца его Семена Ивановича и мать его Боярыню Авдотью Ивановну Черкасскую бранил и бесчестил всякими словами и его называл изменничьим внуком; а Боярин де Алексей Семенович бесчестил его Боярина Князя Михаила Григорьевича, всячески ж и называл малопородным человеком и худым Князишком, и отца его Боярина Князя Григория Григорьевича неслугою и бранил всякою неподобною бранью и бил палкою, а то де видели и слышали Бояре и Окольничие и Думные и ближние люди".

Клеветы, причем публичной, хватало с обеих сторон. Боярин Шеин, причем безосновательно, называл князя Ромодановского-старшего неслугою — уклоняющимся от службы. Ну а обвинения, брошенные Ромодановским, хотя и имели некоторые основания в отношении прадеда его оппонента, были пустой, в общем, болтовней.

Однако царь хотел как можно скорее уладить дело и потому поручил князю Борису Алексеевичу Голицыну быстро расследовать взаимные обвинения. В ближайшие дни были допрошены десять свидетелей, присутствовавших при ссоре и драке, которые показали, что все написанное Шеиным правда, а Ромодановский лжет, и Шеин называл его только худым, то есть плохим, князем.

Свидетели рассказали, что Ромодановский ко всему прочему ставил в вину Шеину, что того пожаловали в бояре совсем недавно, в царствие старшего брата Петра I Федора Алексеевича. И это обстоятельство особенно разозлило царя, выдвигавшего за заслуги и знания, а не за древность и знатность рода. Ко всему прочему присутствовавшие при "лае" бояр люди подтвердили, что Ромодановский называл себя князем Московским. А титул великого князя Московского принадлежал на Руси государю. Так что в итоге царь рассердился настолько, что даже то, что в словах Ромодановского было верным,— об объявлении прадеда Шеина изменником — превратилось в недоказанную клевету, и в указе Петра и его соправителя Иоанна Алексеевича говорилось:

"Великие Государи, слушав того дела, указали и Бояре приговорили за бесчестье Боярыни Княгини Авдотьи Ивановны и сына ее Боярина Алексея Семеновича взять на Боярине Князь Михаиле Григорьевиче бесчестья по Уложенью; а что он же прадеда его Боярина Михайлу Борисовича и сына его Ивана, а его, Боярина Алексея Семеновича, деда называл изменниками недельно, и за то указали Великие Государи и Бояре приговорили послать его, Боярина Князя Михаила Григорьевича, за бесчестье его, Боярина Михаила Борисовича, и сына его Ивана в тюрьму, потому что они в измене ни коли не бывали, да на нем же указали Великие Государи взять Боярину Алексию Семеновичу бесчестья".

Правда, князь Ромодановский пробыл в заключении не слишком долго. Указ о его наказании появился 10 января 1693 года, а уже в марте его определили в новую службу. В последующие годы царь то миловал, то карал князя, а под конец жизни он побывал даже московским губернатором — почти что московским князем. Однако слава клеветника осталась за ним навсегда.

Княжеская клевета

К прочим клеветникам, не входившим в его ближний круг, Петр I относился с предельной жестокостью. В своих Воинских уставах он ввел наказание для новомодных для того времени клеветников — авторов пасквилей, причем даже в тех случаях, когда написанное ими оказывалось правдой:

"Кто пасквили или ругательные письма тайно сочинит, прибьет и распространит, и тако кому непристойним образом какую страсть или зло причтет, чрез что его доброму имени стыд причинен быть может, оного надлежит наказать таким наказанием, каковою страстью он обруганного хотел обвинить; сверх того палач такое письмо имеет сжечь под виселицею. Ежели же дело, в котором будет в пасквиле обруганный обвинен, весьма о том будет доказано, то, правда, хотя обыкновенное наказание не произведено будет, но однако ж пасквилянт, по рассмотрению судейскому, тюрьмою, сосланием на каторгу, шпицрутеном и прочим наказан быть имеет, понеже он истинным путем не пошел, дабы другого погрешение объявить".

Его последователи внесли в вопрос о клевете немало путаницы. По частным случаям выходили взаимоисключающие указы, так что при создании единого Уложения о наказаниях 1845 года получилось весьма туманное собрание постановлений, которое многие судьи попросту боялись применять, опасаясь дальнейших жалоб, отмены решений и следующих за этим неприятностей по службе.

К примеру, в законе нечетко прописывался вопрос о том, являются ли клеветой лживые высказывания, сделанные в присутствии человека, против которого они направлены. Трактовать законы можно было двояко. Судья мог отказать в иске, ведь у оклеветанного имелась возможность тут же, на месте, ответить на все обвинения и тем самым разрешить проблему. Однако обвинения могли оказаться такими бессмысленными и бездоказательными, что оправдываться не имело смысла. А иные люди, попав в подобную ситуацию, терялись и не находили сразу слов, чтобы достойно ответить на обвинения.

Существовали и другие неясности и пробелы в законодательстве. Например, споры вызывало и то, сколько слушателей должно быть у клеветника. Если он передал лживые сведения только одному человеку, было ли это распространением клеветы или только частным разговором двух людей, один из которых конфиденциально поделился своими сомнениями с другим? Словом, при подаче исков о клевете возникало такое множество проблем, что если обиженные и подавали иски, то происходило это не часто.

Иногда же, наоборот, российские власти всемерно содействовали появлению и развитию дел по обвинениям в клевете. Так, например, произошло, в интереснейшем деле князя Семена Михайловича Воронцова против князя Петра Владимировича Долгорукова. Начало его положила история, произошедшая в 1856 году, о которой в описании дела говорилось:

"Князь Петр Долгоруков занимался генеалогическими и геральдическими изысканиями древних русских дворянских родов и приступил к изданию частью компилированного, частью критического сочинения своего об этом предмете. По его мнению, княжеский род кавказского наместника и фельдмаршала кн. Воронцова не имел никакой связи с древним боярским родом сего имени, упоминаемым русскими летописями, тогда как князья Воронцовы указывали на обладание документами, по которым связь эта и непосредственное происхождение князей Воронцовых из древнего боярского рода вполне доказывается. Князь Долгоруков не скрыл своих сомнений, порожденных в нем его исследованиями о непосредственной связи этих двух родов. Для устранения этих сомнений кн. Воронцов прислал ему целую кипу документов. Это было в 1856 году. Когда же кн. Долгоруков приступил к изданию четвертого тома своего сочинения, то написал из России письмо к князю наместнику, лечившемуся в то время в Вильдбаде. Письмо это, писанное на французском языке, прибыло к месту назначения в то время, когда старый князь окружен был своим семейством и друзьями, в присутствии которых оно и было распечатано".

Кроме письма, как утверждалось потом, в конверте нашли записку на французском языке без подписи, написанную почерком князя Долгорукова. В основном письме говорилось:

"Князь, я ивожу к окончанию 4-й том родословного сборника; в этом томе будут помещены Вельяминовы, а следовательно, древний род Воронцовых. Я со вниманием рассматривал документы, доставленные мне вашею светлостью, и до настоящего времени не мог найти в древних актах и хрониках доказательства их достоверности и подлинности. Чувства высокого уважения, которое я питаю к вашей светлости, побудили бы меня с особым удовольствием сделать вам приятное, но я буду вынужден напечатать эту часть моего сборника в смысле, совершенно противном вашим желаниям, князь, если вы не поспешите прислать мне дополнительные документы, которые, объяснив мне темные вопросы дела, могли бы устранить все затруднения. Время идет; нужно торопиться присылкою документов. Я останусь здесь в деревне до первых чисел октября. Прошу вашу светлость принять выражение моего глубокого почтения и искренней преданности, с которыми имею честь быть. Ваш покорнейший слуга кн. Петр Долгоруков".

А вложенная в письмо записка гласила:

"Его светлость кн. Воронцов имеет верное средство к тому, чтобы его родословная была напечатана в Российской Родословной Книге в том виде, как он желает. Это средство состоит в том, чтобы подарить кн. Петру Долгорукову 50 тыс. рублей серебром. Тогда все будет сделано по его желанию. Но не надобно терять времени".

Однако фельдмаршал платить не стал и написал князю Долгорукову:

"Князь, спешу отвечать на письмо ваше от 4/16 июня; вы просите от меня доставления документов в дополнение к тем, которые я передал вам в Петербурге и которые казались мне достаточными доказательствами, что теперешние Воронцовы одного происхождения и в непрерывной линии от отца к сыну нисходят от тех, которые играли значительную роль в нашей истории до гибели их при царе Иване Васильевиче. Рассмотрев тогда эти документы, вы мне откровенно сказали, что не получаете из них убеждения в том факте, который нам кажется так ясен, но, чтобы сохранить беспристрастие между нашими противоположными взглядами, вы напечатаете в вашем последнем томе все то, что я вам сообщил, предоставляя публике решить наше несогласие. Теперь же вы хотите от меня новых документов, которых я не могу иметь, и еще менее здесь, в Вильдбаде, а между тем вы торопите меня, и я должен доставить их вам немедленно, потому что вы приступаете к изданию вашего тома, где будут помещены Вельяминовы и, следовательно, как вы их называете, древние Воронцовы. Вы совершенно вольны поступить в этом случае, как вы хотите. Но я верю в подлинность документов, переданных мною вам, и не хотел бы, чтобы было сказано без возражений, что теперешние Воронцовы не имеют ничего общего с прежними и что мы происходим от какого-нибудь бродяги, который лет полтораста тому назад принял имя рода, из которого он не происходил, а потому оставляю за собою право протестовать со своей стороны пред публикою и передать на ее суд предмет существующего между нами по этому вопросу разногласия. Между тем позвольте мне благодарить вас за взятый на себя труд в этом деле. Сожалею лишь, что вы не находите возможным исполнить данное мне обещание и напечатать мои документы вместе с теми, которые у вас уже были о нашем роде, не высказывая с вашей стороны решительного о них заключения, а предоставляя это суду публики. Прошу принять уверение в совершенном моем почтении".

Князь Воронцов в постскриптуме письма сообщил адресату о странной записке, приложил ее копию и сообщил, что оставляет ее у себя, чтобы передать лично князю Долгорукову для отыскания автора. Долгоруков ответил, что публиковать документы Воронцова не будет, а в случае опубликования фельдмаршалом протеста опубликует их со своими комментариями. Собственно, на этом дело и кончилось, Долгоруков, как и обещал, в IV томе своей родословной книги указал род Воронцовых-Вельяминовых как угасший. Но ему никто не возражал, поскольку князь Михаил Семенович Воронцов скончался еще до ее выхода.

В 1860 году князь Долгоруков, уже живший за границей, опубликовал книгу "Правда о России", которую современники называли весьма злым описанием российской действительности. И в парижском журнале Courrier du Dimanche был опубликован отзыв о ней следующего содержания:

"Будучи лишен возможности серьезно проверить слова автора, библиограф рискует сделаться его сообщником чрез распространение с его слов фальшивых или ошибочных фактов. Недавно мы имели намерение приступить к разбору одной книги, которая с первого взгляда казалась нам очень любопытною. Содержание ее было — родословные биографии аристократических родов одной иностранной земли. Но вдруг нам сообщили письмо от автора этой книги к одному из значительных лиц, родословная которого должна была появиться в его сочинении. Этим письмом категорически предлагалось заплатить автору сумму в 50 т. рублей, за что он обязывался уничтожить бывшие у него документы, делавшие, по его мнению, сомнительным прямое происхождение и род того лица, к которому письмо было обращено. Это лицо в благородном негодовании, видя в таком предложении постыдную проделку, велело снять автографные снимки с наглой записки автора и разослало их в тысячах экземпляров. Один из этих снимков попал к нам в руки и, показав нам нравственное значение писателя, заставил нас отказаться от задуманного разбора его сочинения, которое в наших глазах было уже ничто иное, как низкий пасквиль".

Петр Долгоруков не стал молчать и написал в журнал письмо, в котором среди прочего упоминал и о пресловутой записке и его последнем письме фельдмаршалу:

"Это письмо было не более как учтивость и выражение уважения к старику, который не раз водил наши войска к победе. Можно себе представить, как я был поражен, в какое пришел негодование, когда в ответ получил от фельдмаршала письмо, в котором он, оскорбляя мою честь, писал мне, что будто бы в письме, которое я ему послал, он нашел записку не моей руки и что в этой записке ему предлагали прислать мне 50 т. рублей. В негодовании я отвечал фельдмаршалу не очень вежливым письмом и требовал, чтобы он предъявил мне оригинал этой записки. Намерение мое было добиться судебного следствия".

Князь Долгоруков писал, что на его требование о проведении следствия был получен отказ. А раз князь умер, добиться начала следствия стало совсем невозможным. Долгоруков подозревал, что историю эту подняли российские власти, разозленные "Правдой о России". И лишь для того, чтобы представить его читателям как порочного и лживого человека. Он приводил еще множество аргументов в свою защиту, и журнал, чтобы не быть обвиненным в клевете, напечатал его письмо.

История вновь могла бы завершиться, но в 1861 году сын фельдмаршала Воронцова Семен Михайлович Воронцов подал в парижский суд иск, обвиняя Долгорукова и Courrier du Dimanche в клевете. Собственно, все рассмотрение свелось к тому, насколько схож почерк в анонимной записке с почерком князя Долгорукова. В 1862 году суд счел, что почерк похож, и признал князя клеветником. Император Александр II потребовал, чтобы князь немедленно возвратился на родину, а до тех пор велел арестовать все его имущество в России. А когда тот отказался, дело передали в суд, лишивший Долгорукова всех прав состояния и российского подданства. А в 1862 году в России было опубликовано подробное описание процесса с факсимильным воспроизведением писем и записки.

Что стояло за всей этой историей, так и осталось неясным. Была ли история с вымогательством 50 тысяч выдумкой, использованной затем властями для расправы с оппозиционером, или будущий оппозиционер действительно собирался разжиться на тщеславии князя Воронцова, так и осталось тайной. В пользу первой версии говорило недовольство властей Долгоруковым, в пользу второй — некоторая путаница в его показаниях о деле. Ведь он писал, что требовал записку у фельдмаршала Воронцова, а тот, судя по его письму, сам предлагал ее передать. Возможен и третий вариант: князь попытался выманить у старика деньги, а этот факт ловко использовали затем против него. Как бы то ни было, но после скандала его книга о российской действительности уже не пользовалась достойной ее популярностью.

Суд для критиков суда

После начала реформ Александра II и либерализации цензурных правил количество дел о клевете, в особенности в печати, стало расти как на дрожжах. И, чтобы не возвращать старые нормы, но поставить прессу на место, судебные власти взялись за нее всерьез. Естественно, в числе первых попали под раздачу те, кто критиковал правоохранительную систему — реформированные суды, полицию и прокуратуру.

Так, в 1867 году возникло дело о серии статей в "Петербургской газете", на протяжении нескольких номеров публиковавшей критические отклики на работу исполнителей закона.

"Поводом к настоящему делу,— говорилось в его описании,— послужили четыре статьи, напечатанные в издаваемом Надворным Советником Ильею Арсеньевым повременном издании "Петербургская Газета". В первой из этих статей, помещенной в N106 означенной газеты и написанной, по показаниям Арсеньева, им самим, автор утверждает, что судебные учреждения, образованные на основании Уставов 20 ноября 1864 года, решают дела нисколько не скорее и не правильнее, чем они решались в прежних судах, и что общество, желавшее судебного преобразования, вследствие несовершенства и злоупотреблений прежних судов, не перестает жаловаться и ныне.— Объяснив тому причины, которые, по мнению автора, заключаются, между прочим, в том, что новые судебные учреждения замещены преимущественно лицами, получившими воспитание в Училище Правоведения, вследствие чего в них существует вредный для дела дух товарищества, и что судейские должности вверены слишком молодым людям, автор, в подтверждение всего сказанного, ссылается на два известные ему процесса, из которых один не был будто бы подсуден "новому суду, но был принят им к своему рассмотрению потому только, что того хотел новый адвокат одной из тяжущихся сторон", и что, приняв это дело к своему разбирательству, новый суд действовал не на основании закона и святых начал права и правды, а противозаконно и произвольно. А по другому Товарищ Прокурора объявил свое мнение, не заглянувши в дело и руководствуясь только тем, что ему было сказано.— Этот порядок вещей, говорит автор, должен неминуемо измениться".

Собственно, все эти высказывания Арсеньева мало отличались от того, что писали другие издания. Ведь, как и в прочих вопросах, вся пресса России мгновенно делилась на два лагеря отстаивающих и критикующих некое явление общественной жизни. К следующей его статье — о том, что судьи должны отвечать за свои ошибки по закону,— тоже трудно было предъявить претензии. Но затем Арсеньев совершил ошибку многих неопытных редакторов. Он позволил губернскому секретарю Дмитрию Звенигородскому, втянутому в долгое судебное разбирательство, написать статью о своем собственном деле и опубликовал ее. История действительно выглядела катастрофически. Следователем по делу Звенигородцева, как он утверждал, оказался любовник его жены, который делал все, чтобы его посадить и завладеть его имуществом. Насколько все это соответствовало действительности, имело не самое первостепенное значение, ведь у Звенигородцева не было твердых доказательств выдвинутых обвинений.

В последней же статье из серии рассказывалось о некоем чиновнике, который впал в нищету, обнищал и оголодал и умолял полицию выполнить приговор суда — посадить его в долговую тюрьму, чтобы он не замерз насмерть или не умер с голоду. Но полиция отказывалась превращать долговую тюрьму в приют для нищих и отказывала ему. Как только статья вышла в свет, чиновника арестовали и оформили дело так, что с момента приговора он находился в бегах.

Затем как по мановению волшебной палочки появились иски от полиции, судебного следователя, поминавшегося в первой статье прокурора, и судьи, обвинявшие газету, ее издателя и Звенигородцева в клевете. Санкт-Петербургская судебная палата решила, что статьи злонамеренно подрывают авторитет правоохранительных учреждений и доверие обывателей к ним, а потому приговорила Арсеньева к штрафу 500 рублей серебром, к четырем месяцам заключения, а после отбытия наказания — к лишению права руководить периодическими изданиями сроком на один год. Дмитрию Звенигородскому присудили пять месяцев заключения. А "Петербургскую газету" закрыли.

Арсеньев и Звенигородцев подавали апелляции, а их адвокаты указывали на имевшиеся в ходе следствия и суда процессуальные ошибки. Однако Правительствующий Сенат как высшая судебная инстанция страны отклонил все претензии, но наказание снизил. Он счел, что автор не может быть наказан строже, чем редактор. А самому редактору снизили срок ареста до трех месяцев. Столько же получил и Звенигородцев. Запрет на издание газеты, как и годичный запрет на профессию Арсеньеву, Сенат отменил. И в этом проявлялась обычная чиновничья сметка. Ведь хорошо напуганный редактор лучше, чем еще не пуганный. А в целом всему пишущему сообществу преподали урок, повторенный затем еще не раз: тот, кто решается критиковать власть, должен быть готов к обвинениям в клевете.