Потомок Рюрика, белоэмигрант, зэк, а позже банкир, коллекционер, советник De Beers. Князь Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский, один из немногих американцев русского происхождения, преуспевших в бизнесе.
С Никитой Лобановым-Ростовским беседует Надежда Данилевич.
Надежда Данилевич: Во времена Ивана Грозного ваши предки княжили в Ростове Великом. Им дана была привилегия въезжать в город под звон колоколов. Это правда?
Никита Лобанов-Ростовский: Так это и было. Потом обычай этот был забыт. Одному из моих предков захотелось его возродить, а царю это не понравилось. Спасаясь от царского гнева, Лобановы бежали во Францию. Там до сих пор сохранились следы той давней эмиграции Лобановых-Ростовских. Шато под Парижем. Ипподром в Шантильи. А в Ментоне — большая вилла с родовым гербом над парадными воротами.
Н.Д.: Пушкин в "Медном всаднике" обессмертил растреллиевский дворец князей Лобановых-Ростовских. Вам не приходило в голову, что вы имеете право владеть этим домом в Петербурге, как и московской усадьбой ХVIIIвека на Мясницкой,43?
Н.Л.-Р.: Я не собираюсь возвращать имущество своих предков по финансовым соображениям. Дом в Питере, который так поразил несчастного Евгения, занимает целый квартал. В нем около 400 комнат. Мне обошлось бы содержание дома в миллион долларов ежегодно. За эти деньги можно припеваючи жить в роскошной вилле в Монте-Карло. В России жить трудно. Я бы не смог.
Н.Д.: Почему ваша семья эмигрировала в Болгарию, а не во Францию, где у вас были родственники?
Н.Л.-Р.: В Болгарии тогда еще была монархия и правил царь Борис. Мой дед решил поселиться именно в Софии, так как больше всего на свете любил музыку, а в соборе Александра Невского по воскресеньям пел великолепный хор софийской оперы. Покидая Россию, он не заботился о вещах. Взял с собой только скрипку Страдивари.
Н.Д.: Позже вы с родителями бежали уже из Болгарии...
Н.Л.-Р.: После 1946 года в Болгарии стали строить социализм по образу и подобию советского. Начались репрессии. Жить в Болгарии становилось страшно. Побег не удался, нас схватили в Салониках у границы с Грецией и посадили в тюрьму.
Так в одиннадцать лет я стал зэком. Научился воровать. Носил мешок из-под лука, прорезав в нем три дырки. В таком виде меня увидел Володя Макаров — потомок известного адмирала. Мы с ним попали в одну тюрьму. Паек был скудный, и я заболел дистрофией. Чтобы я не умер в тюрьме, меня выпустили на свободу. Зарабатывал себе на хлеб тем, что чистил сапоги "товарищам". Собирал окурки, выбивал из них табак и на килограммы продавал цыганам.
Н.Д.: А что стало с вашими родителями?
Н.Л.-Р.: Спустя год после заключения отец исчез, это случилось в 1948 году. Тогда многие "исчезали". Вышел из дома за молоком, и больше мы никогда его не видели. Недавно я узнал, что отца отправили в специальный истребительный лагерь около Пазарджика. Когда лагерь закрыли, всю стражу расстреляли, здания снесли. Сейчас на этом месте роща. Уцелел тогда только начальник лагеря. Живет сейчас как почтенный человек в Старой Загоре в Болгарии.
Отца убили 13 октября 1948 года, а официальный документ о его смерти я получил только в конце 1992 года. Моя мать умерла от рака, когда мне был двадцать один год.
Н.Д.: У вас не было ни денег, ни связей в Англии. Как вам удалось поступить в Оксфорд?
Н.Л.-Р.: Мой дед по линии матери Василий Васильевич Вырубов помог нам вырваться из Болгарии, мы поселились у него в Париже, жили от его щедрот. Мне надо было выбирать свой путь. К счастью, какой-то анонимный благотворитель учредил в Оксфорде стипендию для беженцев из Восточной Европы. На эту стипендию претендовало 25 человек. Мои шансы были равны нулю. Но принят был именно я.
Спустя годы один из членов комиссии сэр Исайя Берлин мне сказал, что в те годы было важно избавить британскую казну от потенциального безработного-гуманитария. Все мои конкуренты хотели заниматься историей или философией, а я выбрал профессию инженера-геолога. Комиссия решила, что я смогу после Оксфорда найти работу и одним нахлебником станет меньше.
После Оксфорда я продолжил образование в США. В 1960 году в Колумбийском университете получил степень магистра экономической геологии, а в 1962 году в Нью-Йоркском университете — степень магистра банковского учета.
Н.Д.: Почему вы вдруг занялись банковским делом?
Н.Л.-Р.: Я понял, геологи никогда не руководят нефтяными компаниями. Я искал нефть в Патагонии, ртуть — на Аляске и в Тунисе, железо — в Либерии... Но я мало что с этого имел. И тогда я написал своему товарищу по Оксфорду, который учился в школе бизнеса в Стэнфорде: "Как на Западе можно сделать состояние?" Он принял мой вопрос совершенно всерьез и ответил, что есть три способа. Брак по расчету, работа в престижном инвестиционном банке (здесь нужен блат или семейные связи) или, третий, — делать карьеру в банке, начиная с самой нижней ступеньки, с клерка. Я выбрал последний.
Н.Д.: В каких банках вы работали?
Н.Л.-Р.: C 1961 по 1967-й занимал должность помощника заведующего международным отделением Chemical Bank. В 1967-1970-м — пост помощника вице-президента Bache & Co также в Нью-Йорке. С 1970 по 1979-й был вице-президентом Wells Fargo Bank в Сан-Франциско, а также возглавлял его отделения на Ближнем Востоке и в Африке. С 1980 по 1983-й занимал пост старшего вице-президента International Resources and Finance Bank в Лондоне.
Н.Д.: Вы стали состоятельным человеком благодаря успешной карьере, а известность вам принесла ваша коллекция русского искусства. В России впервые узнали о вашем собрании из статьи Ильи Зильберштейна в "Огоньке". И кажется, Софронов, главный редактор журнала того времени, "получил по шапке" от КГБ...
Н.Л.-Р.: Это было еще до перестройки. Зильберштейн написал статью в 1983 году, а начальник пресс-бюро КГБ СССР Киселев запретил публикацию. Софронов, как и все главные редакторы советских изданий, был послушным "товарищем". А Зильберштейну удавалось чувствовать себя свободным человеком даже в те годы. Он решил бороться за свою статью. И через полтора года тот самый товарищ Киселев дал разрешение на ее публикацию.
Н.Д.: А как удалось устроить первую выставку вашего собрания в Москве?
Н.Л.-Р.: В 1984 году отмечалось 50-летие дипломатических отношений между СССР и США. Американский посол Артур Хартман решил показать в Москве работы русских художников из нашей коллекции. Он пригласил нас с женой на выставку и предложил остановиться в его резиденции. Но в день вернисажа мы в Москву не попали — советское посольство отказало в визе. Пришлось покупать тур в СССР, и Хартман специально для нас устроил второй вернисаж.
Н.Д.: Что подтолкнуло вас к коллекционированию театральной живописи?
Н.Л.-Р.: Этот огонь во мне зажег Ричард Бакль, театральный критик. В 1954 году он организовал в Лондоне выставку, посвященную Дягилеву. Я только что поступил в Оксфорд, и моя крестная мать Екатерина Ламперт, внучка графа Бенкендорфа, последнего посла русского царя в Англии, повела меня на эту выставку. Тогда я впервые увидел живопись Бенуа, Бакста, Гончаровой, Ларионова, всех двадцати двух художников, которые работали для Дягилева. Мне захотелось иметь такие же картины у себя дома.
Н.Д.: Как вам удалось собрать такое большое количество шедевров не располагая большими средствами?
Н.Л.-Р.: Сомерсет Моэм дал мне хороший урок. В поисках картин Гогена он поехал на Таити, где жил сын художника. Он увидел двери хижины, с внутренней стороны расписанные Гогеном. Когда Моэм прощался, он предложил в качестве благодарности за гостеприимство заменить старые двери на новые. Заплатил плотнику и забрал с собой чудесную живопись Гогена. Эта история подсказала мне, что искусство следует искать там, где оно создавалось.
Везде, где бы я ни был по делам моего банка, я искал семьи русских художников, встречался с их детьми, женами, любовницами. Мне пришлось выпить с ними очень много чая, чтобы заслужить их расположение.
Н.Д.: Универсальное правило в любом бизнесе: покупать у производителя, избавляясь от посредников. Так Хевемейеры собрали своих лучших импрессионистов, они покупали картины в парижских мастерских по 500 долларов. А два месяца назад пастель Дега из их коллекции была продана на Sotheby's за 8,7 миллиона.
Н.Л.-Р.: По тому же принципу создал свою коллекцию Nabis Альтшулер, совладелец инвестиционного банка Goldman Saks. На каникулы он отправлялся в Бретань — посещал кафе, гостиницы, рестораны, где останавливались художники, расплачиваясь за еду и ночлег своими картинами. Через пятнадцать лет Альтшулер стал владельцем первоклассной коллекции французской школы Nabis, потратив минимальные деньги. И к тому же, он провел много времени в приятных путешествиях.
По делам банка я постоянно ездил по миру. Главные очаги моих приобретений — Париж, Мадрид, Финляндия, Греция и в какой-то момент Италия.
В то время на Западе никто не интересовался русским искусством. Мою ситуацию можно сравнить с ситуацией Костаки. Он был рыболовом, который сидел один в лодке на середине озера. И когда все увидели, какой большой рыбы он наловил, бросились за ним, но им досталась мелочь.
Мне удалось побывать в семьях Бенуа, Добужинского, Экстер, Ларионова, Гончаровой, Судейкина, когда никто ими не интересовался. Все самые качественные картины мы с женой покупали, когда не было ажиотажа. Выбор был за нами и зависел всецело от нашего вкуса. Вот почему Джон Боулт, специалист по русскому искусству, сказал о нашей коллекции: "Сегодня, имея даже неограниченные средства, нельзя составить такую коллекцию".
Н.Д.: В процентном отношении какая часть вашей коллекции приобретена без посредников?
Н.Л.-Р.: 90% работ. Когда мы начинали, в магазинах и на аукционах русское искусство не продавалось. Работы Экстер в начале шестидесятых мы покупали у ее наследника Семена Лисима. Он расставил перед нами все вещи: выбирайте, другого случая не будет. И мы купили все, что нам хотелось.
Семен Лисим дал нам рассрочку на два года и разрешил самим назначить цены. Я тогда только женился, и средства у меня были скудные. Я мог тогда предложить 30 долларов за эскиз. Он сам был театральным художником, работал в подмастерьях у Бакста. Когда мы встретились, Лисим читал лекции о русском театральном искусстве в Нью-Йоркском университете. Ему пришлось по душе наше желание пропагандировать русское искусство, которое в те годы никого на Западе не интересовало.
В 1962 году в дар музею в Филадельфии мы предложили несколько картин Экстер. Нам ответили: спасибо, принять не можем, мы такого художника не знаем. А в 1986 году на аукционе Sotheby's картину Экстер продали более чем за миллион долларов.
Н.Д.: В 1994 году Министерство культуры РФ хотело купить ваше собрание для Музея личных коллекций. Обсуждались даже детали, казалось, все было решено. Но сделка не состоялась. Почему?
Н.Л.-Р.: Речь шла не коллекции в целом, а только о двухстах работах, отобранных закупочной комиссией с нашей выставки в Музее личных коллекций. Ирина Александровна Антонова, директор ГМИИ, проявила большой энтузиазм и решилась даже потратить все деньги, которые были на счету музея.
Формула предложения была такая: 500 тысяч долларов сразу, а затем в течение трех лет выплачиваются остальные деньги — по 500 тысяч долларов ежегодно. Я был рад, что часть нашего собрания попадет в хорошие руки, и согласился на рассрочку.
Но музей — орган не финансовый, а культурно-филантропический. Чтобы принять окончательное решение, мне нужно было подтверждение банка, гарантирующее платежеспособность музея. Сроки нашей выставки в Музее личных коллекций прошли, работы надо было снимать и отправлять в хранилище в Германию. Подтверждения от банка я, к слову, до сих пор не дождался.
Н.Д.: Вам делали более выгодные предложения, почему вы отказались?
Н.Л.-Р.: За все работы с выставки в Москве Мартин Мюллер, владелец галереи Modernism в Сан-Франциско, предложил мне 5 миллионов долларов. Он приехал к нам в Лондон оговорить условия. Но мы с женой не смогли их принять.
Н.Д.: Почему?
Н.Л.-Р.: Мартин Мюллер не стал скрывать от нас своих намерений. Он честно признался, что покупает всю выставку оптом, чтобы распродавать работы по одиночке. Наша коллекция имеет определенную идеологию, мы не занимались просто накопительством картин. Нам важно было воссоздать историю развития русского театрального дизайна с 80-х годов ХIХ в. по 30-е годы ХХ в., то есть периода его расцвета. Ради этой идеи мы с профессором Боултом двадцать лет изучали этот предмет и выпустили двухтомный каталог нашего собрания, который весит более трех килограммов. Мы не хотим разбазаривать то, что с большими жертвами создавали всю жизнь.
Н.Д.: Вы могли бы назвать сумму, сколько стоит ваша коллекция?
Н.Л.-Р.: Раз в два года Sotheby's делает товарную оценку нашего собрания для страховки. Каждый раз это большой том в двести страниц. Если просмотреть все эти тома за последние тридцать лет, можно увидеть, что стоимость коллекции — величина не постоянная. Последнюю оценку специалисты Sotheby's делали совсем недавно для страхования картин, которые 22 февраля будут выставлены в Греции. 350 работ — это 3,5 тонны груза в 28 ящиках — оценены в 6 миллионов долларов.
Н.Д.: Во сколько вам обходится страховка всей коллекции?
Н.Л.-Р.: 25 тысяч долларов в год.
Коллекция требует постоянных расходов. У нас 1044 работы. Их нельзя развесить в квартире. Они хранятся на складах компании Hasenkamp в Кельне и в Гамбурге. За это надо платить. Надо платить за реставрацию, за издание каталогов и т.д.
Н.Д.: Почему западным коллекционерам потребовалось так много времени, чтобы оценить русское искусство эпохи модернизма?
Н.Л.-Р.: На Западе не было коллекций, представляющих живопись этого периода. И не было изданий, объясняющих ее ценность. В СССР нельзя было писать статьи о "Мире искусства". Владельцы, боясь ареста, уничтожали картины, прятали их под кроватями, на чердаках. Иностранцы, приезжая в Россию, не имели возможности познакомиться с русским искусством на его родной почве. Первая публикация о Бенуа после многих лет замалчивания появилась в 1960 году. Это был некролог без подписи. Его написал Илья Зильберштейн.
Выставки в мировых музеях, каталоги и книги открыли глаза иностранцам. Цены на русское искусство за последние 35 лет выросли в десятки раз, и главным образом потому, что оно попало в сферу интереса Sotheby's.
Последние русские аукционы в Лондоне показали, что спрос на русское искусство растет, а хороших картин на рынке мало. Отсюда бешеные цены.
Н.Д.: Вы жили во многих странах, где вы чувствуете себя, как дома?
Н.Л.-Р.: В Соединенных Штатах. Мне было двадцать три года, когда я попал в Нью-Йорк, полный энергии и амбиций. Я не жалел себя. Работал днем, вечером учился. Я строил карьеру, которая после двадцати лет напряженного труда сделала меня финансово независимым человеком. Соединенные Штаты — поразительная страна. В отличие от Европы в Нью-Йорке человек, независимо от его происхождения и акцента, может чувствовать себя как дома.
Н.Д.: Почему же тогда вы вернулись в Англию.
Н.Л.-Р.: В Лондон мы с женой переехали семнадцать лет назад. Мне тогда предложили интересную работу в лондонском отделении Канадского банка. Здесь я встретил своих старых оксфордских приятелей и вошел в прежнюю светскую жизнь. Лондон — прекрасное место для обеспеченного человека. По природе англичане нелюбопытны и ненавязчивы, а эксцентриков, таких как, например, я, не считают злонамеренными чудаками.
Н.Д.: Вы подарили музеям мира около 500 работ. С ними ваше собрание было бы еще больше...
Н.Л.-Р.: Я хотел бы быть Лоренцо Медичи, чтобы жертвовать на искусство с безоглядной щедростью. Я не так богат, как он, а потому не могу позволить себе роскошь подарить музеям все, что у меня есть.
-------------------------------------------------------
Никита Лобанов-Ростовский: Я не собираюсь возвращать имущество своих предков по финансовым соображениям. Дом в Питере, который так поразил пушкинского Евгения, занимает целый квартал. В нем около 400 комнат. Мне обошлось бы содержание дома в миллион долларов ежегодно. За эти деньги можно припеваючи жить в роскошной вилле в Монте-Карло.
Никита Лобанов-Ростовский: Мою ситуацию можно сравнить с ситуацией Костаки. Он был рыболовом, который сидел один в лодке на середине озера. А когда все увидели, какой большой рыбы он наловил, и бросились за ним, им досталась одна мелочь.
--------------------------------------------------------
Подписи
Никита Лобанов-Ростовский у фамильной усыпальницы в Рождественском монастыре (Москва), основанном в 1386 году княгиней Марией Ивановной Лобановой-Ростовской в память о Куликовской битве.
Московская усадьба Лобановых-Ростовских по улице Мясницкая 43 (XYIII век, допожарная Москва).
Никита Лобанов-Ростовский в интерьере своего дома в Лондоне.
Эскиз костюма Клеопатры для Иды Рубинштейн к балету "Клеопатра", Лев Бакст (1909), из собрания Лобановых-Ростовских.
Эскиз Казимира Малевича к опере "Победа над Солнцем" (1913). Из собрания Никиты и Нины Лобановых-Ростовских. Афиша ночного праздника на Монпарнасе из собрания Лобановых-Ростовских. Илья Зданевич в соавторстве с Андре Лотом (1922).
Dom Ruinart — любимое шампанское Никиты Лобанова-Ростовского.
Никита Лобанов-Ростовский в Болгарии.