Евгения Ъ-Альбац
И причина — не в западных кредитах. Напротив, понятно, что, успокоив фондовый рынок, проблем бюджета кредиты не решат, невыплаты зарплат будут продолжаться, а значит, и социальное напряжение как минимум останется на прежнем уровне. И тем не менее бунтов не будет.
Почему возникают кровавые протесты? Мировая политологическая наука в XX веке имела самое широкое поле для изысканий: только за семь лет, с 58-го по 65-й год, в Латинской Америке, Азии, Африке и на Ближнем Востоке произошло 68 мятежей, восстаний и переворотов. Специалисты выделяют четыре главных фактора, из которых в России очевиден один — слабость государственной власти, и с натяжкой (которая, впрочем, может исчезнуть по мере развития финансового кризиса) второй — конфликтующие между собой элиты. (Два других фактора — резкий прирост населения и неожиданная интервенция — для нас неактуальны). Механизм, приводящий в движение протестную волну, тоже понятен — он сродни тому, что происходит с засоренным туалетом: социальное недовольство не находит выхода через легитимные каналы — партии, парламент и т. п. (в силу их отсутствия, или неразвитости, или узкой клановости), давление снизу нарастает, все больше людей включаются в стихийную политику, в результате мутная волна вываливается на улицу, круша все, что попадается под руку. Элиты — военные, финансовые или политические, не важно,— как правило, инициируют и (или) направляют этот протест, а потом, в случае удачи, естественно, пожинают его плоды. (Помните, у Троцкого — "Мятеж не может быть удачен, а если он удачен, он называется иначе").
Итак, лавинообразное включение людских масс в стихийную политику становится движущей силой мятежей и революций. Однако опросы показывают: социальная энергия российского общества скорее находится в минусовой зоне. То есть, недовольство — оно, конечно, есть: зарплату не платят или платят мало, цены высокие, с работой плохо. Однако недовольство под подушкой — это еще не протест. По данным ВЦИОМа, в прошлом году лишь 3% опрошенных приняли участие в забастовках и лишь 5% — сказали, что готовы к более решительным действиям. Более того, во всех возрастных группах всех социальных слоев, в том числе в тех, где социологи фиксируют наибольшую степень недовольства — в среде неквалифицированных рабочих и в возрастной группе около или за пятьдесят лет, большинство полагает насильственные протесты в их городах и поселках маловероятными и свое участие в них — весьма сомнительным ("скорее всего нет"). Но и этого мало. При всех тяготах времени — и вопреки тому, что говорят политики разного толка — почти 52% считают, что "все не так плохо и можно жить" либо что "жить трудно, но терпеть можно". Правда, эта цифра на 6 пунктов ниже той, что была в январе 1996-го — то есть усталость растет. И тем не менее почти 34% опрошенных, по данным того же ВЦИОМа, полагают необходимым продолжение реформ, против — 21%, остальные не знают, что лучше: туда или обратно. Все эти данные говорят только об одном (а вовсе не "за" реформы или "против" них) — страна пережила колоссальный стресс, за которым последовала тяжелейшая психическая депрессия всего общества. Пик этой депрессии пришелся на 93-94-й годы, когда число самоубийств выросло, по самым скромным данным, в десятки раз. В состоянии депрессии — тот, кто пережил, знает — люди хотят двух вещей: чтобы их не трогали и чтобы, не дай Бог, ничего вокруг не менялось — они хотят сохранения статус-кво. (К слову: именно так — "не надо никаких перемен" — вопреки всем прогнозам повела себя в ходе выборов 1994 года Мексика, страна наиболее похожая на Россию и по характеру политических, и по характеру экономических процессов).
История мятежей и революций второй половины века учит: мясом насильственных протестов почти всегда становятся, во-первых — люди молодые, во-вторых — достаточно образованные, то есть способные идентифицировать общность своих рациональных интересов, в-третьих — жители достаточно крупных городов. Статистика свидетельствует: именно в возрастной группе до 29 лет — то есть потенциально самой активной — сейчас меньше всего людей, готовых к каким-либо выступлениям — меньше, чем во всех остальных группах. Что касается активности городского населения, то она наименьшая в крупных городах (Москва и Санкт-Петербург и вовсе спят), напряжение же растет в маленьких городках и поселках, на небольших по размеру предприятиях (с государственной и смешанной формой собственности), в среде неквалифицированных рабочих — то есть там, где ожидать массовых протестов или спровоцировать их труднее всего. И еще один факт: осенью 97-го года, когда сильнее всего, как мы помним, обострилась ситуация с задолженностями по зарплатам, социологи зафиксировали наименьшую (в сравнении с другими месяцами этого года) готовность к каким-либо протестам.
Теперь — элиты. Знаменитый политолог Тилли писал, что конфликты внутри элит, конечно, могут привести к революциям, но только в том случае, если есть поддержка снизу. О том же за два века до него предупреждал и большой любитель прямой демократии Жан Жак Руссо. Однако социологи вновь свидетельствуют: доверие сограждан к Государственной думе, политическим партиям и профсоюзам стремится к нулю. Конечно, у представителей финансовой элиты есть такой мощный инструмент "раскачивания лодки", как деньги. Но тут уже по классику: "страшно далеки они от народа". К тому же, сколь бы ни было велико желание представителей разных кланов малость поубивать друг друга, они отдают себе отчет в том, что управлять мутной волной, коли она выйдет из берегов, не удастся никому — может накрыть всех. Г-н Ходоровский сейчас приобретает опыт общения с недовольными массами в казалось бы контролируемом им Нефтеюганске и, вероятно, сможет поделиться ощущениями с коллегами по элитному клубу. Другой вопрос — дворцовый переворот, но для этого бунт вовсе не нужен.
Наконец стихийный, лавинообразный, неконтролируемый протест — тот самый ужасный и беспощадный русский бунт, о котором вслед за Пушкиным так любят поговорить на страницах просвещенных изданий известные и не очень политики и коллеги-журналисты. Смею утверждать, что такого бунта — даже если бы социальная энергия вдруг резко возросла, достигнув точки кипения, и даже если бы власть совершила сразу все возможные глупости (например: одновременный разгон Думы, запрещение всех политических партий или даже только КПРФ и удушение разноголосицы СМИ) — такого бунта в обозримом будущем — пока не уйдут из жизни поколения, жившие при советской власти — не предвидится. И за это надо сказать большое спасибо партийным чиновникам, которые "Историю пугачевского бунта" прочли весьма внимательно, а потому (в отличие от правителей целого ряда стран Латинской Америки и Африки) всячески поддерживали иллюзию пусть и фиктивных, но тем не менее представительных политических институтов в виде Верховного Совета, партийных ячеек, съездов, собраний, массовых манифестаций. Эти квазиполитические институты не только позволяли контролировать и канализировать всякое недовольство, но и приучали сограждан к тому, что любая политическая жизнь может идти только внутри и через них. Именно поэтому диссидентское движение в России не нашло поддержки ни у социально близких (интеллигенция), ни у социально далеких групп. Именно поэтому и все без исключения существующие ныне партии и движения родились внутри КПСС и суть не что иное, как различные ее фракции. Таким образом, дело не в том, что люди, жившие при советской власти, опасаются политической борьбы (молодые люди, не жившие при ней, повторю, такой борьбы отнюдь не ищут) и не в особом долготерпении нации, дело в том, что сограждане пока просто не представляют себе протест вне организованных институтов, способных оформить этот протест. Советская власть если в чем и преуспела, так в этом — в деле искоренения бунтарских традиций и приучении сограждан ходить строем.
Потому осенью вновь будет битва за урожай. Но революций и бунтов не будет.
52% россиян считают, что "все не так плохо и можно жить" либо что "жить трудно, но терпеть можно"