Дело об оскорблении покойного величества

300 руб. в виде штрафа для издателя Флорентия Павленкова и полного уничтожения тиража книги, содержание которой сочли непристойным и возмутительным, потребовал прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты в 1867 году. Главным аргументом против сочинения революционного демократа Дмитрия Писарева стало то, что в нем помимо рассуждений о свободной любви содержались фразы, оскорбляющие императора Петра I. Причем на Руси во все времена обвинения в оскорблении величества заканчивались для виновных самыми суровыми наказаниями. Однако наказания за поношение имени покойного члена царствующего дома не существовало, и заурядное дело превратилось в процесс, за которым следили все образованные подданные Российской империи.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Раздорная статья

Дело против 28-летнего отставного поручика Флорентия Федоровича Павленкова возникло совершенно на пустом месте. Просто из ничего. В 1867 году этот довольно известный петербургский издатель приступил к выпуску собрания сочинений одного из властителей дум того времени — критика Дмитрия Ивановича Писарева. Никаких новых произведений автора включать в собрание, во всяком случае в первые его тома, не планировалось. А все собранные для публикации произведения в момент первого выхода в свет уже проходили цензуру. Так что никаких возражений и препятствий со стороны властей при издании собрания возникнуть вроде бы и не могло.

Первый том собрания в соответствии с действующими законами после печати передали на рассмотрение цензоров и, получив разрешение, выпустили в продажу. Однако со вторым, уже отпечатанным, томом неожиданно возникли серьезные проблемы. Цензура наотрез отказывалась давать разрешение на продажу книги, ссылаясь на то, что помещенная в ней статья Писарева "Бедная русская мысль" непристойна и возмутительна.

Павленков доказывал, что эта статья уже публиковалась в журнале "Русское слово" пятью годами ранее, в 1862 году, и тогда, как говорилось в те времена, была дозволена цензурой. Но обе стороны прекрасно понимали, насколько шаток этот аргумент. Ведь в 1862 году в России произошла цензурная реформа, отменившая многие из существовавших веками ограничений для сочинителей и издателей.

Однако уже в 1865 году император Александр II, напуганный растущим свободомыслием и появлением революционных идеологов, которые, пусть и в завуалированной форме, обнародовали свои крамольные мысли в печати, пошел на резкое ужесточение цензурных правил. Так что ссылка на разрешение цензуры, данное в 1862 году, в 1867 году не сработала.

Кроме того, "Русское слово" в 1862 году из-за публикаций, подобных писаревским, временно закрыли. А после данного в 1866 году разрешения на возобновление выпуска журнала редакция успела выпустить лишь один номер, после чего издание по инициативе цензуры вновь закрыли. Поэтому ссылка на первую публикацию в таком издании только раздразнила цензоров.

Основные претензии цензуры касались той части статьи, где Писарев рассуждал о вещах, считавшихся для той эпохи непристойными и крамольными,— о свободе любви:

"Область неизвестного, непредвиденного и случайного еще так велика, мы еще так мало знаем и внешнюю природу, и самих себя, что даже в частной жизни наши смелые замыслы и последовательные теории постоянно разбиваются в прах то об внешние обстоятельства, то об нашу собственную психическую натуру. Кто из нас не знает, например, что ревность — чепуха, что чувство свободно, что полюбить и разлюбить не от нас зависит и что женщина не виновата, если изменяет вам и отдается другому? Кто из нас не ратовал словом и пером за свободу женщины? А пусть случится этому бойцу испытать в своей любви огорчение, пусть его разлюбит женщина, к которой он глубоко привязан! Что же выйдет? Неужели вы думаете, что он утешит себя своими теоретическими доводами и успокоится в своей безукоризненно-гуманной философии? Нет, помилуйте! Этот непобедимый диалектик, этот вдохновенный философ полезет на стены и наделает таких глупостей, на которые, может быть, не решился бы самый дюжинный смертный. "Чужую беду я руками разведу, а к своей беде и ума не приложу",— говорит русская пословица".

Цензоры сочли, что в этой части "Бедной русской мысли" содержится покушение на основы брака, освященные церковью. Однако вопрос был весьма спорным, и дискуссия между издателем и цензорами могла растянуться на очень долгое время. А потому цензорское начальство передало дело прокурору Санкт-Петербургской судебной палаты, который сразу же принял сторону цензоров. Чтобы усилить свою позицию на предстоящем суде, прокуроры сделали ставку на другую часть статьи Писарева. На тот фрагмент, где автор рассуждал о личности Петра I и его месте в российской истории.

Прежде в Российской Империи, как правило, писали о царе-реформаторе исключительно в комплиментарном духе. Но после начала александровских реформ все чаще стали появляться авторы, ставившие под сомнение и достижения Петра I, и цену, которую за них пришлось заплатить, и, наконец, само его право именоваться Великим.

Спорная статья, в общем-то, не слишком выходила за эти рамки, но в пылу заочной полемики с защитниками первого русского императора Писарев привел аргумент, который и стал объектом пристального внимания прокуратуры. В нем упоминалось о главе Стрелецкого приказа Федоре Шакловитом, который во время стрелецкого бунта 1698 года собирался убить молодого царя Петра Алексеевича и возвести на престол его сестру Софью Алексеевну:

"Славянофилы и западники преувеличивают значение деятельности Петра; одни видят в нем исказителя народной жизни, другие — какого-то Сампсона, разрушившего стену, отделявшую Россию от Европы. Метафорам с той и с другой стороны нет конца, потому что только метафорами можно до некоторой степени закрасить нелепость того или другого положения. Деятельность Петра вовсе не так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам. Жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не изменилась бы в своих отправлениях, если бы, например, Шакловитому удалось убить молодого Петра. Конечно, очень может быть, что у нас не было бы столицы на берегах Невы и, следовательно, не было бы ни кунсткамеры с раритетами, ни академии наук, ни даже исследования г. Пекарского, удостоенного полной демидовской премии. Все это очень возможно, но скажите по совести, положа руку на сердце, какое дело русскому народу до всех этих общеполезных учреждений? Многие ли из этих семидесяти миллионов знают о их существовании?"

Прокуроры сочли, что Писарев в этой части статьи завуалированным образом одобряет цареубийство. Кроме того, в "Бедной русской мысли" нашелся и еще один повод для обвинения автора и издателя. Рассуждая о петровских преобразованиях русской жизни, автор писал:

"Если в этих образованных нациях трудно или невозможно увлечь за собою толпу, действуя только на ее воображение, то тем более трудно или невозможно повести эту толпу за собою насильно. В Африке, в какой-нибудь империи негров-ашантиев, властелин, имеющий под своим начальством преданное войско, может, пожалуй, по своему благоусмотрению изменять у жителей моды, обычаи, образ жизни; он может насильно дать им новую религию, новые законы, новые увеселения. Не составив себе ясного понятия о своих чисто человеческих правах, бедные ашантии покорятся, привыкнут, может быть, к новым, искусственным порядкам и даже, может быть, согласятся быть в руках своего властелина послушными орудиями для дрессирования своих упорных или непонятливых соотечественников. В образованном обществе, конечно, немыслима даже подобная попытка. Самый сумасшедший из римских цезарей, какой-нибудь Кай Калигула, Коммод или Гелиогабал, не пытался произвольно перестроить социальные отношения, установленные обычаи, существующие законы. В новейшее время самое легкое посягательство отдельного лица на такие права, которые общество привыкло считать своею неотъемлемою и законною собственностью, вело за собою самые резкие и решительные перевороты".

Здесь усматривался не только призыв к антиправительственным действиям, но и куда более страшное преступление. Писарев сравнил Петра I с самыми сумасшедшими из римских цезарей. А это квалифицировалось как оскорбление величества — преступление, влекущее за собой самые страшные наказания.

Поносные слова

На Руси с незапамятных времен покушение на честь государя входило в число самых главных, а потому и каравшихся по максимуму преступлений. В разные времена в эту категорию попадали разные деяния. К примеру, по Уложению царя Алексея Михайловича, вступившему в силу в 1649 году, покушением на честь государя считались любые преступления, совершенные в царском дворце. К той же категории относились слова о царе, которые могли быть сочтены оскорбительными — поносными. Преступлением против государевой чести считалось и неправильное произнесение или ошибочное написание его весьма длинного титула с упоминанием всех подвластных ему царств, земель и народов. За эти прегрешения чаще всего полагалось единственное наказание — смерть. Хотя бывали и исключения.

Так, в 1664 году в Переславле-Рязанском среди заключенных тюрьмы произошел разговор, который имел далеко идущие последствия. Некий Ивашко Татарин сказал сокамернику Демке Прокофьеву, что тот ему господин. А присутствовавший при том другой арестант, Пронька Козулин, видимо, подначивая, сказал, что Демка Ивашке не господин, а царь. Но царь на Руси был только один — Алексей Михайлович. А наименование царем любого другого человека считалось покушением на государеву честь — оскорблением величества.

Сидевший вместе с болтунами Васька Лукьянов, обвинявшийся в краже из церкви, а потому, можно сказать, уже покойник (см. "Дело о типичном святотатстве", "Деньги" N34, 2012 год), решил, что доносом об особо важном преступлении избежит смерти. Его донос в самом скором времени доложили самому царю, и Алексей Михайлович отправил в Переславль-Рязанский приказ "пытать церковного татя Ваську Лукьянова". А в случае, если он под пыткой подтвердит свои показания, пытать остальных, чтобы и они сознались в содеянном. Если же в доносе святотатца все окажется правдой, то Проньку Козулина не казнить смертью, а вырезать ему язык. Однако этот случай был исключением, лишь подтверждающим правило. Любое серьезное покушение на государеву честь каралось с максимальной суровостью.

К примеру, в 1673 году в степях на юге Малороссии появился самозваный сын царя Алексея Михайловича Симеон Алексеевич со свитой из казаков и бродящего люда. Царевич с таким именем действительно существовал, но умер в 1669 году четырех лет от роду. Царь немедленно отправил указ кошевому атаману Запорожского войска Ивану Серко с требованием изловить лже-Симеона и доставить его вместе с подельниками в Москву. Исполнение воли царя затянулось, но 15 сентября 1674 года самозванца доставили в Москву. На радостях царь исполнил все просьбы запорожцев о поставках оружия и боеприпасов, с которыми прежде не спешил. А также послал им денежное вознаграждение:

"А что вы, Нашего Царского Величества подданный Кошевой Атаман Иван Серко и все войско Запорожское, Нам, Великому Государю Нашему Царскому Величеству, били челом о Нашем Царского Величества жалованье, и о ломовых пушках, и о гранатах, и о чиненных ядрах, и о мастерах, которые б умели стрелять, и о всяких воинских и о хлебных запасах, и на наем сторожи, которые всегда для защиты от неприятеля стоят под граничными городками по Днепру: и по Нашему Царского Величества указу пушки и всякие воинские запасы для неприятельского отпора присланы к вам будут вскоре. A ныне Наше Царского Величества жалованье вам на войско Запорожское золотых червонных пять сот, сто пятьдесят половинок сукон, пятьдесят пуд зелья, свинцу то ж, послано к вам с Жильцом с Ермолою Мясоедовым".

Щедрость царя можно было понять. Вокруг лже-царевича могли объединиться все недовольные, и на Русь вполне могло вернуться Смутное время. Однако допрошенный преступник долго не называл своего имени, несмотря на пытки. Затем он путался и лгал, но признал, что его отец — человек польского князя Вишневецкого, отчего позднее возникла версия, что за всей историей стоят ненавистные русским поляки. Вот только на деле, скорее всего, все было куда проще. Молодой парень бежал из родных мест на Дон, но вел там жалкое существование и решился на побег из казачьей станицы. Вместе с вором Мисько и еще семью товарищами они украли лошадей и отправились к запорожским казакам, чтобы найти счастье там, но затея вновь не удалась, и тогда, по наущению самого опытного из товарищей, он и назвал себя царевичем Симеоном.

По сути, никаких действий против царя и его власти лже-Симеон и его соратники совершить не успели. Скитаясь по степям, они именем царевича добывали себе пропитание. Последователей у них не появилось, народ они возмутить не успели или не собирались. Так что главным обвинением для Матюшки, как в конце концов стали именовать самозванца, оказалось оскорбление величества. Ведь он самовольно объявил себя государевым сыном. А потому царь приговорил его к казни "таковой же, какова богоотступнику и клятвопреступнику Стеньке Разину",— четвертованию.

Оскорбление величества как главное обвинение в тех случаях, когда ничего другого обвиняемому предъявить не могли, существовало и в более поздние времена. Например, после стрелецкого бунта 1698 года, когда победивший царь Петр Алексеевич расправлялся с соратниками проигравшей в борьбе за власть царевны Софьи Алексеевны, он не смог предъявить сколько-нибудь серьезного обвинения фавориту сестры князю Василию Голицыну. А потому князя и его сына обвинили в оскорблении величества.

Скорее всего, идея писать указы не от имени царя Петра Алексеевича и его соправителя и брата Ивана Алексеевича принадлежала царевне Софье. Но в том, что появились распоряжения от имени "Сестры их Великих Государей, Великой Государыни, Благоверной Царевны и Великой Княжны Софьи Алексеевны", обвинили Голицыных. Видимо, потому, что вина их была, мягко говоря, надуманной, князь Василий и его сын избежали смерти физической, но пережили гражданскую смерть по приговору царя Петра:

"И за те их вины их Князь Василия и Князь Алексея Голицыных по розыску отнять у них честь и Боярство, сослать их в ссылку, а поместья их и вотчины и дворы Московские и животы отписать и раздать в раздачу, а людей их кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, распустить на волю. И по тому Великих Государей указу они в ссылку сосланы, Князь Василий и Князь Алексей Голицыны с женами и с детьми в Яренск, а после того из Яренска переведены в Двинский уезд, в Волокопенежскую волость".

Кроме Василия и Алексея Голицыных в оскорблении величества тогда же были обвинены и основные руководители бунта — глава Стрелецкого приказа Федор Шакловитый со товарищи. Возможно, что на всякий случай. Ведь даже если вина кого-то из соучастников Шакловитого оказалась бы не столь значительной, обвинение в поносных на государя словах все равно привело бы их на плаху.

Доносные дела

Со временем и Петр I, и его наследники приложили немало усилий для того, чтобы искоренить не только оскорбляющие царствующих особ разговоры, но даже крамольные мысли. Вот только некоторые нововведения оказывались временами, мягко говоря, не вполне удачными. К примеру, в апреле 1713 года царь Петр своим указом подтвердил, что государственные преступления, в числе главных среди которых числилось оскорбление величества, наказываются самым жестоким образом, и ввел наказание за сокрытие такого рода преступлений:

"Сказать во всем Государстве (дабы неведением никто не отговаривался), что все преступники и повредители интересов Государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякой пощады казнить смертью, деревни и животы брать, а ежели кто пощадит, тот сам тою казнью казнен будет; для того надобно изъяснить именно интересы государственные для вразумления людям, а партикулярное прегрешение оставляется на старых штрафах и на рассуждении Сената".

А в октябре того же года решил ужесточить борьбу с государственными преступниками, введя огромное вознаграждение за доносы на них:

"Объявить всенародно: ежели кто таких преступников и повредителей интересов Государственных и грабителей ведает, и те б люди без всякого опасения приезжали и объявляли о том Самому Его Царскому Величеству, только чтоб доносили истину, а кто на такого злодея подлинно донесет, и тому за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет; а буде достоин будет, дастся ему и чин его, a сие позволение дается всякого чина людям от первых даже и до земледельцев, время же к доношению от Октября месяца по Март".

Задумка могла показаться отличной только на первый взгляд. Желающих получить имущество и чин ближнего оказалось столько, что в декабре Петру I пришлось обнародовать новый указ, где говорилось, что самому монарху следует доносить только о делах, касающихся здравия и чести государя, бунта и измены, а с остальными доношениями следует обращаться в Сенат. Немного позднее пришлось даже вводить наказание, причем смертную казнь, за ложный донос. И лишь после этого нескончаемый поток кляуз несколько поуменьшился.

В 1716 году при создании воинских артикулов царь-реформатор не забыл и о наказании за оскорбление величества:

"Кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть и отсечением главы казнен".

К законоположению прилагалось толкование, объясняющее смысл и границы действия закона:

"Ибо его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять. И яко же о его величестве самом в оном артикуле помянуто, разумеется тако и о его величества цесарской супруге, и его государства наследии".

Так что с той поры оскорбление величества рассматривалось как преступление против царствующего монарха и его семьи.

О том, как работала петровская система наказания за попрание государевой чести, свидетельствовала история, случившаяся в 1722 году в Пензе. Там появился некий человек, произносивший речи против царя: "Кричал всенародно многие злые слова, касающиеся превысокой чести Его Императорского Пресветлого Величества и весьма вредительные государству". Однако к тому времени и сам первый российский император, и его реформы так утомили подданных, что вопреки указам никто не спешил хватать государственного преступника.

"На его крик,— говорилось в указе Сената,— сошлось людей не малое число; однако же они того не учинили, чтоб как наискорее оного злодея поймать и привести куда надлежит, токмо один из них Пензенец посадский человек Федор Каменщик, показуя верность свою к Его Императорскому Величеству, известил о том злодее в самой скорости на Пензе в Канцелярию, по которому его извету оной злодей взят и прислан в Тайную Канцелярию, и идет о том следствование, а означенному доносителю, за правое его доношение, дано Его Императорского Величества жалованья денег 300 рублей, к тому же товарами, какие он у себя имеет, торговать ему беспошлинно по его смерть, такожде в городах командирам, кто какого звания ни есть, оного Каменщика от всяких обид охранять".

Все последующие императоры и императрицы вносили лишь незначительные изменения в сложившуюся при первом императоре практику наказания за оскорбление величества. Внук Петра I юный Петр II, например, тех, кто его оскорблял, не казнил. Им вырывали ноздри и навечно ссылали в Сибирь. Все русские императрицы XVIII века — Анна Иоанновна, Елизавета Петровна и Екатерина II — неоднократно использовали оскорбление величества как инструмент для наказания неверных подданных. К примеру, Елизавета Петровна, желая наказать канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина за самовольство, обвинила его именно в этом преступлении.

Мало кто помнит, но автора "Путешествия из Петербурга в Москву" Александра Радищева в 1790 году обвиняли не столько в том, что он, издавая книгу, обманул цензуру (после предварительного просмотра цензором вставил в книгу фрагменты, которые заведомо были бы запрещены), сколько в оскорблении величества. Ведь Екатерина II приравняла критику государственного управления к поношению чести государыни. И именно за это его и приговорили к смертной казни. Радищева, как следовало из документов, не казнили лишь по милости императрицы и ввиду амнистии по поводу мира со Швецией. Екатерина II приговорила его к десятилетней ссылке в Сибирь и лишению дворянства.

Словом, вся история применения наказаний за оскорбление величества свидетельствовала о том, что прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты сделал правильный выбор, пытаясь обвинить издателя Павленкова именно в поношении памяти Петра I. Проблема заключалась лишь в одном: со времен первого русского императора и по его указу это деяние было наказуемо лишь в отношении здравствующего государя и членов его семьи.

Бесстыдный суд

Судя по всему, прокуроры прекрасно понимали, что добиться сурового наказания для издателя им не удастся. Ведь он не был автором статьи "Бедная русская мысль", а Писарева и вовсе привлекать было не за что: он опубликовал этот текст с разрешения цензуры. Но прокуроры пытались создать прецедент и настаивали на наказании издателя значительным штрафом и уничтожением тиража второго тома собрания сочинений Писарева.

Флорентий Павленков тоже не сидел сложа руки. Он подготовил спорную статью для издания в виде брошюры и представил ее не в петербургскую, а в московскую цензуру, приложив журнал "Русское слово", где статью опубликовали впервые, и без всяких проблем получил разрешение на передачу книжечки в печать. А затем выпустил брошюру в свет. Сказать, что прокуроры разозлились,— значит ничего не сказать.

В суде они упорно пытались доказать, что произведение Писарева имеет огромную разрушительную силу для устоев общества, но потерпели поражение. В приговоре Санкт-Петербургской судебной палаты в части, касающейся обвинений в оскорблении Петра I, говорилось:

"В статье "Бедная русская мысль" Писарев, выражая свой взгляд на значение личной воли правителей и политических деятелей в историческом развитии народов, заметил, что деятельность Петра Великого не была вовсе так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам, что она представляет собою только "остроумные затеи Петра Алексеевича" и что если бы "Шакловитому удалось убить молодого Петра", то "жизнь русского народа вовсе не изменилась бы в своих отправлениях". Это последнее выражение, употребленное Писаревым в подкрепление мнения своего как о деятельности Петра I и о влиянии его на историческое развитие России, так и о влиянии вообще единоличных политических деятелей, не заключает ничего воспрещенного законом. Делать из этого вывод, что Писарев старался умалить гнусность политического преступления Шакловитаго, Палата не считает себя вправе, ибо такой вывод не оправдывается общим смыслом статьи Писарева, в которой он о действии Шакловитого вовсе и не рассуждает. Эта статья, имеющая предметом рассуждения о деятелях, имена коих принадлежат истории и о деятельности коих не воспрещено писать, не заключает в себе ни по содержанию, ни по способу выражений ничего такого, что могло бы оскорбить чувство гражданина и быть признаваемо неблагопристойным. Вообще эта коротенькая журнальная статейка, как признает и Прокурор, лишена всякого серьезного значения, и искать в ней какого-либо преступного умысла не следует. Что же касается обвинения, что в означенной статейке Писарева проводится теория свободных отношений двух полов, то об этом предмете сказано им вскользь только несколько слов, в коих он сам отчасти опровергает основательность этой, как он называет, безукоризненно-гуманной философии. Таким образом, в статье Писарева под названием "Бедная русская мысль" нет ничего противозаконного, и как по содержанию своему, так и по способу изложения она не заключает в себе ничего противного благопристойности и воспрещенного 1001 ст. Улож. о наказ.".

О вине же самого Павленкова в приговоре было сказано:

"Для признания какого-либо издателя книги виновным в нарушении 1001 ст. Улож. о наказ. нужно: во-1-х, чтобы издаваемая им книга содержала в себе что-либо явно противное благопристойности, и во-2-х, чтобы книга эта была тайно от цензуры отпечатана и распространяема. Из этого видно, что 1001 ст. может относиться к такого рода сочинениям, которые, подлежа предварительной цензуре, не будут в оную представлены, а напротив, тайно от нее напечатаны и распространены. Между тем изданная Павленковым книга по объему своему могла быть и была напечатана без предварительной цензуры, а затем по отпечатании она представлена была в узаконенном порядке в Цензурный Комитет и тайно от цензуры распространяема Павленковым не была. Следовательно, в действиях Павленкова не было одного из существенных признаков проступка, предусмотренного 1001 ст. Улож. о наказ., а именно — тайного от цензуры распространения сочинения".

В итоге суд признал издателя невиновным и разрешил продажу книги. Прокуроры, однако, не сдавались. Они подавали апелляции до тех пор, пока не добились изменения приговора. В ходе новых рассмотрений дела они подавали прошения, поражавшие юридическое сообщество своей оригинальностью и противозаконностью. К примеру, требовали распространить на действие Павленкова положения законов, вовсе не относящихся к делу. Для высшей судебной инстанции империи — Правительствующего Сената — политические мотивы оказались тоже не чужды. Но согласиться с прокурорами и наказывать издателя лишением свободы там все-таки не решились. В 1869 году Павленкова от ответственности освободили, но тираж книги уничтожили.

Некоторое время спустя, скорее всего под влиянием этого процесса, в законодательство ввели наказание за "оскорбление памяти усопших царствовавших родителя, деда или предшественника царствующего Императора, учиненное публично или в произведении печати; наказание — заточение на срок не свыше 3 лет". И писать об истории страны стали с оглядкой.

Несколько десятилетий спустя богатым опытом наказания за оскорбление величества воспользовались большевики. Они стали с крайней суровостью наказывать граждан за критику своей власти и ее представителей. Собственно, ничего странного в этом не было. Ведь любая власть хотела бы жить вне критики. А за что карать соотечественников — за поношение власти светской или, к примеру, церковной — не имеет значения.