Послезавтра — похороны композитора Альфреда Шнитке. Он умер в Гамбурге, где жил с 1990 года. Умер гражданином объединенной Германии, но завещал похоронить себя в России, которую все-таки считал своей родиной. Может быть, есть какая-то закономерность в том, что музыканты уходят из жизни именно в это время года. Когда "рабочее время" — концертный сезон заканчивается, и вроде бы можно расслабиться. В начале августа 1975-го не стало Дмитрия Шостаковича, год назад — Святослава Рихтера. Сейчас — Альфреда Шнитке. Все они были признаны гениями при жизни, но теперь, на пороге ХХI века, становится ясно, что в ХХ веке была великая музыка. И в недалеком будущем о нашем времени будут судить по наследию Шнитке так же, как мы судим о прошлом веке по искусству Бетховена, Листа и Малера.
Иван Соколов: в нем ощущалась человеческая глубина
— Есть очень много людей, которые знали Шнитке лучше, чем я, и встречались с ним чаще. Он был человек открытый, простой, доступный. Для меня он был образцом композитора, с которого можно "лепить" свой творческий путь. Во времена, когда я еще не понимал, что жизнь нужно делать "с себя",— я думал о нем.
Это был человек, который не только сочинял насыщенную чувством настоящую, живую музыку, но и жил открытой жизнью. Мы видели его глаза и походку, слышали его речь... Году в 1973-м (мне было тринадцать) я уже слышал, что Шнитке один из самых интересных композиторов в Москве. А в 1974-м он пришел в Гнесинское училище. Была творческая встреча с композитором Шнитке. Мы набились в какой-то класс, и сорокалетний Шнитке показывал нам несколько своих симфонических произведений. Я помню, был Концерт для гобоя и арфы и "Крещендо-диминуэндо". Мы старались вовремя переворачивать страницы партитуры. Я плохо запомнил музыку — она была слишком для нас сложна. Но мне понравился его внешний облик, скромный, чуть шепелявивший голос без аффектации. В нем ощущалась человеческая глубина.
После он спросил, есть ли у нас вопросы. Мы сидели и молчали — стеснялись. Мы всего тогда боялись. Мне показалось до такой степени абсурдным, что сейчас все просто уйдут после такой непонятной и интригующей музыки, что я переборол себя и спросил: "Слышали ли вы произведение Джона Кейджа '4 минуты 33 секунды' и если да, то что вы думаете о нем?"
Шнитке ответил: "Я это сочинение слушал в записи" (это одно из самых известных сочинений — одна огромная пауза, пианист просто сидит перед роялем 4 мин 33 сек). Все засмеялись. Он сказал, что если не знать, что будет происходить,— это произведение интересно. А если послушать один раз — эффект пропадает. Такое у него тогда было мнение.
В классе Эдисона Васильевича Денисова мы часто слушали музыку. Как-то раз Денисов сказал: "Сейчас придет Альфред и будет показывать свою Вторую симфонию, не расходитесь". А в классе было всего три человека. Мы ждали "Альфреда", а он все не шел. Денисов все время подходил к окну (в том классе, где сейчас его мемориальная доска) и вдруг говорит: "Альфред бежит". И мы увидели, как Шнитке, уворачиваясь от машин, несется по улице Неждановой.
Елена Фирсова: его популярность стала приближаться к поп-звездам
— Если мне скажут "композитор Шнитке" — я сразу отвечу "Первая симфония". До сих пор для меня (и для многих композиторов моего поколения, наверное) это сочинение — грандиозное событие в музыкальном мире. Шок...
Помню, в конце 70-х проходили очередные выборы в московское правление Союза композиторов. Правление всегда назначалось списком. Наши друзья решили попробовать побороться — выдвинуть в правление Шнитке. Так как нельзя было выдвигать одного, решили подобрать четыре фамилии хороших людей. План должен был осуществить Дима Смирнов. Процедура происходила в зале. Обычно зачитывали список, и после произнесения последней фамилии говорили: "А теперь подведем черту". И тут же все голосовали "принято". Нужно было между этими двумя фразами — последней фамилией и магическими словами "предлагаю подвести черту" — выскочить на сцену, схватить микрофон и прокричать "Предлагаю добавить..." Диме это удалось. Поднялся жуткий шум, весь зал присоединился, имя Шнитке было для всех очень важным. Хренников совершенно растерялся, позволил предлагать и других кандидатов, их количество в конце концов от положенных 25 выросло до 70. Хренников совершенно обалдел, и когда кто-то предложил оставить еще только две кандидатуры — Шнитке и музыковеда Холопова — от облегчения согласился.
Потом стало ясно, что два хороших человека все равно не могут ничего сделать против 25. Но это была наша моральная победа.
После скандала с "Пиковой дамой", которую Шнитке делал вместе в Юрием Любимовым и Геннадием Рождественским, когда полосы советских газет пестрели обличительными статьями, его узнали все абсолютно. Даже шоферы такси, услышав, что везут музыкантов, спрашивали: "Что за ужасный композитор есть у вас, с немецкой фамилией, который испортил Чайковского?" После этого пошли такие толпищи на его концерты, что приходилось конную милицию вызывать. Его популярность стала приближаться к популярности поп-звезды. Но Шнитке очень трагически это воспринимал. Он испытывал и страх, и ненависть.
На шестом съезде композиторов в 1979 году мы попали в так называемую "семерку Хренникова". На съезде Хренников огласил список авангардистов, "недостойных представлять советскую музыку за рубежом". Причем, начинался список с меня (он был составлен по возрасту, а я была самая молодая). В списке была я, потом Смирнов, Артемов, Кнайфель, Суслин, Губайдулина и Денисов. Шнитке первым сказал мне об этом: "Поздравляю вас, вы теперь глава авангардистов".
Дмитрий Ухов: другие подобной терпимости не проявляли
— В самой, как он сам это называл, полистилистической природе его таланта, заключалась какая-то удивительная открытость по отношению к любой музыке. Хорошо помню, как в 1969 году я принимал участие в первом (разумеется, неофициальном — в каком-то музыкальном клубе) исполнении классического произведения американского минимализма "In С" Терри Райли, представляющего собой набор нот, которые надо выбирать по собственному усмотрению. Мой инструмент — вибрафон стоял у самой рампы. По неопытности я пытался следить за тем, как импровизирует ударник Марк Пекарский, но я стоял впереди, мне было очень неудобно (в прямом и переносном смысле слова) выворачивать назад шею. И вдруг в какой-то момент я заметил, что Шнитке из публики (зрителей в зале было не больше десятка) подает мне дирижерские знаки.
После того как все благополучно закончилось, Альфред Гарриевич сказал: "Для того чтобы эта музыка прозвучала, наверное, надо жить только ею". Другие подобной терпимости не проявляли. Тот же Эдисон Денисов любил повторять, что "музыкальный минимализм хуже СПИДа."
Дмитрий Смирнов: для него создание музыки было борьбой с Дьяволом
— Когда я узнал, что умер Шнитке, я сказал: "Вот умер последний советский композитор. Он часть советской культуры, он шел против нее — и был ее частью".
Мне кажется самым ценным в его творчестве то, что предшествовало Первой симфонии. Хотя многие будут с этим спорить. А мне кажется, весь этот путь к симфонии, ступень за ступенью, это самые важные, самые чистые, самые сильные его сочинения. Они были филигранно отточены. Настоящая работа настоящего мастера. А после симфонии и позже качество уже было не то. Дальше музыка стала отчасти популистской (это мое личное мнение). Она стала более доступной — и она же принесла Шнитке успех. Поскольку мы очень любили его музыку (Первую симфонию и то, что было до нее), мы каждый раз слишком много ждали от этих сочинений, и всегда это было немножечко разочарование.
Он писал почти до самого конца, хотя совершенно непонятно, как он это мог делать. Последние четыре года жил в кресле, не говоря ни слова, и все, что мог делать,— держать в руке карандаш. То, что он писал на бумаге, было трудно понять. Специальная группа людей расшифровывала эти записи...
Шнитке очень много уделял размышлениям о Дьяволе. Для него создание музыки — было борьбой с Дьяволом. Он серьезно размышлял над этим в своих монологах в книге "Разговоры со Шнитке"... Узнав это, я стал совершенно по-другому слушать его музыку — и теперь мне кажется, что он каждым аккордом действительно вел эту борьбу.
Недавно мы были в Лондоне на большом фестивале его музыки, было много новых произведений, тех, что он написал после второго инсульта (после третьего уже ничего не писал). Было странное впечатление. Это был и тот композитор Шнитке, которого мы знали, и не тот. Некоторые сочинения были совершенно другие. Одно мне очень понравилось, оно называлось "Картины Иеронима Босха". Для камерного оркестра и тенора. Очень чистое, красивое сочинение, совершенно необычное для него.