"Семья Траугот"
У этой выставки по большому счету два сюжета. Один — сугубо искусствоведческий: если бы к выставкам Русского музея прислушивались, то эта могла бы переписать историю искусства XX века — как локальную, ленинградскую, так и большую, советскую. И даже внести некоторые коррективы в мировую. Второй сюжет — общечеловеческий: про семью и про то, как правильно воспитывать детей. Чтобы вот так, оставшись последним представителем большой династии, который дождался наконец ретроспективы в Русском музее, сделать выставку не о себе любимом и даже не о себе и любимом покойном брате, а об отце и главным образом о матери. О Вере Яновой (1907-2004), попавшей в тень семейного предприятия с по-обэриутски шутливым гавкающим наименованием "Г. А. В. Траугот".
Настоящим учителем братья Траугот, старший Александр и младший Валерий (1936-2009), считали отца, Георгия Траугота (1903-1961), с ним втроем начали оформлять книги и после его нелепой гибели — велосипедиста Траугота задавил грузовик — продолжали подписывать иллюстрации, известные каждому советскому ребенку, этим аббревиатурным именем-псевдонимом. Однако книжной графики на выставке почитай что нет, братья, оба скульпторы по официальному образованию, представлены очень скромно, акварелями, керамикой и парой гипсов. К младшему поколению семьи отнесен также художник Михаил Войцеховский, потерявший родителей в блокаду и фактически усыновленный Трауготами (в 1949-м его вместе с Александром Трауготом и Александром Арефьевым вышибли из СХШ), но и из его творчества выбрана одна-единственная "макс-эрнстовская" скульптура. И даже сам Георгий Траугот, член "Круга художников", бывший учителем не только для сыновей, но и для всего арефьевского круга, автор изумительных пейзажей Ленинграда, аскетичного, сумрачного, вечно блокадного, тут не главный герой.
Главный герой — Вера Янова, чью живопись выставили впервые, и это сенсация, как когда-то стало сенсацией "обретение" Паулы Модерзон-Беккер. На Яновой держался этот дом, открытый для таких, как Яков Друскин, Владимир Стерлигов и Татьяна Глебова, закрытый для проходимцев вроде Ильи Глазунова, однокашника Арефьева, Траугота и Войцеховского, который, когда их гнали из школы, заявил, как пионер и верный сталинец, что это еще надо посмотреть, кто из них останется в истории искусства. Дом как крепость, как бастион внутренней эмиграции, как весь мир. И дом в расширенном смысле — автопортреты, портреты детей, сын с кошкой, приемный сын на своем легендарном моноцикле, портреты друзей, интерьеры квартиры, цветы на окнах, то, что за окнами, по-московски путаные улочки Петроградской — становится основным сюжетом ее живописи. Семейные сцены порою проецируются на евангельские сюжеты богородичного цикла: Янова, в отличие от того же Стерлигова с его "чашно-купольной системой", описывавшей все в природе посредством пространственно-временной формулы пасхального яйца, не изобрела какой-то теории — философия в ее живописи сводится, как, впрочем, и все мудрствования Стерлигова, к формуле Александра Введенского "кругом возможно Бог". Зато она изобрела совершенно оригинальную живописную конструкцию: чистый art brut, ранние образцы которого относятся примерно к тому времени, когда Жан Дюбюффе начал употреблять это выражение. Огромные по ленинградским коммунальным меркам холсты (после войны Трауготы перебрались из коммуналки в отдельную квартиру) и невероятная для сдержанного ленинградского экспрессионизма яркость. Если уж кобальт синий — так такой синий, что врезается в глаз. Если кадмий лимонный — так такой лимонный, что сводит во рту. И главное — абсолютная свобода, возможная, видимо, только когда знаешь, что твои картины никогда не выйдут за стены твоего дома-крепости.
Русский музей, до 14 октября