Великий незаметный

В свет вышла книга Яна Сатуновского "Стихи и проза к стихам", наиболее полное собрание одного из самых незаметных революционеров в русской поэзии XX века. В томе, составленном неутомимым публикатором неофициальной литературы советского времени, поэтом Иваном Ахметьевым, больше тысячи текстов. В том числе множество вещей отвергнутых, недописанных, но часто замечательных. В таком объеме Сатуновского никто никогда не читал. Нельзя сказать, что он — поэт неизвестный, в России выходили два небольших сборника, но для полноценного признания этого оказалось недостаточно. Появление этой громадной книги может, наконец, исправить ситуацию.

Сатуновский, впрочем, из тех авторов, что будто бы избегают признания. Это свойство — как бы продолжение прижизненной скромности, бытовой и литературной. Тихо проживший в подмосковной Электростали все время, после конца войны и вплоть до смерти в 1982 году, Сатуновский писал: "Хочу ли я посмертной славы? Ха! А какой же мне еще хотеть?" Но тем не менее сделал многое, чтобы исключить славу из своей жизни. С пространством славы — в самом классичном, боевом ее обличии — участвовавший в военных действиях с 1939 года поэт был близко знаком, но совсем не был им очарован: "О чем мы думали? / "Об жизни; и еще / о кой об чем: / о пушке на лесной опушке, / о воске детских щек; / об оспе и о кори, / о судорожном отпоре / их мам, / которых я смогу / насиловать, обутый в сапоги"".

Именно 40-50-е — для Сатуновского период особенного литературного усилия, наибольшей концентрации шедевров. В эти годы поэтического вакуума по-настоящему новые стихи писало всего несколько человек, и про каждого из них сейчас кажется, что он работал за целую культуру. В хасидизме есть идея о тайных праведниках, на невидимом существовании которых держится человеческий мир. Эти поэты сыграли для русской литературы примерно такую роль. Но у Сатуновского здесь — особенное положение. Другие — Георгий Оболдуев, с которым он дружил в юности, Евгений Кропивницкий, с которым общался в зрелом возрасте, ленинградцы Андрей Николев, Алик Ривин, Геннадий Гор — находились в тесном родстве с позднемодернистской культурой 20-х — 30-х, и все их творчество задано ее смертью. К Сатуновскому это не относится, он — человек совсем другого сознания.

Когда он начинает писать известные нам сейчас стихи, сложный модернистский досталинский мир доживает последние дни, но Сатуновский о нем не знает и потому не оплакивает его. В его ранних стихах вместо погибающей — только что родившаяся реальность простых и страшных вещей, чувств, действий. И у этой реальности абсолютно новый язык. Первое известное стихотворение Сатуновского начинается: "У часового я спросил: / — скажите, можно ходить по плотине? / — Идить! — ответил часовой / и сплюнул за перила". Поначалу в его текстах бросается в глаза антипоэтичность. Кажется, будто записывая эту дикую речь, он разъедает ею стихи. Но это впечатление — ошибка. Сатуновский одним из первых стал слушать новый советский язык. И, кажется, благодаря напряженному вниманию, которого вроде бы не заслуживала эта речь, она открылась ему в своей предельно оголенной сути. И суть эта была отчетливо поэтической. В его текстах можно буквально наблюдать появление первичного вещества поэзии из апоэтической материи. Не только в глубинном, философском, но и в формальном смысле — ритма, рифмы. Собственно это рождение поэтических функций происходит в столкновении первобытного, акультурного языка со слишком большими вещами, такими как красота или смерть: "Один сказал: / — Не больше и не меньше, / как начался раздел Польши. / Второй / страстно захохотал; / а третий головою помотал. // Четвертый, / за, за, заикаясь, преподнес: / — Раздел. Красотку. И в постель унес. // Так мы учились говорить о смерти".

В этой манере вслушиваться в новый советский язык из старших авторов Сатуновский ближе всего, как ни странно, не к любимому им Маяковскому, не к Платонову или Зощенко, а к Мандельштаму. И хотя молодой Сатуновский почти наверняка не знал его воронежские стихи, близость к ним иногда удивительна: "Любимая русская река Москва, / набей мне мускулами рукава, / очисть мои легкие от слизи, / верни мне зрение жизни, / Москва-река!". Сатуновский начал писать серьезные тексты в год гибели Мандельштама, и открытие советской речи каким-то мистическим образом перешло по воздуху от одного к другому. Только для Мандельштама она была новым языком, для Сатуновского — единственным. У нее не было ни альтернатив, ни аналогов. И из-за невольного слияния, нелюбовного романа с советской речью Сатуновский уж точно первым нащупал ее строй, новый ритм. Ритм, смешивающий темп проповеди с бормотанием, лозунговую поступь и прерывистость полунемой мольбы. Кажется, примерно в этом ритме мы живем — точнее говорим — до сих пор. И до сих пор еще не вполне сказали спасибо тому, кто нас — как говорящие единицы — открыл.

Ян Сатуновский. Стихи и проза к стихам. М.: Виртуальная галерея, 2012