Андрей Макаревич

О детстве

Помню я себя с очень раннего возраста, думаю, двух лет еще не было. Одно из первых воспоминаний, как в нашей коммуналке на Волхонке веселились отец, Кербель и Кибальников, а я сидел под столом. Отец и Кербель делали памятник Карлу Марксу, у них приняли проект, наверное, по этому поводу они и собрались. И, кажется, Кибальников спел песню, которую сочинил про них про всех. Кстати, спустя несколько лет я отцу эту песню пропел — он совершенно сошел с ума, не мог поверить, что я это запомнил, он пел-то ее всего один раз... Вообще, я стал тем, кем стал, благодаря родителям, и только им. Был страшно привязан к ним и к дому, трагически переживал любое расставание — в пионерлагере начинал рыдать в тот момент, как мама меня оставляла, и до того, как она меня оттуда забрала.

О корнях

Я был страшно любимый, затисканный, заласканный ребенок. Но в вопросах воспитания родители не то чтобы выступали единым фронтом. Мама командовала всем, что касалось моего здоровья либо моего спасения,— она же была доктором. Отец в этом не участвовал, пока она не начинала кричать: "Ну что ты сидишь и молчишь!?" Тогда он как-то вяло вступал, но в целом это была не его епархия. Мама была про бесконечные шарфы, про мокрые ноги, про полоскание горла... Я был хилый, вечно болел, всегда в соплях, меня называли "жизнерадостный рахит". Закалять меня было поздно, так что в основном кутали и лечили. Командиром в этом смысле была, конечно, бабушка, мамина мама. Она была судмедэксперт на Петровке, 38, Мария Моисеевна Бляхман, ее боялись все. Бабушка с утра до ночи пропадала на работе, но когда оказывалась дома — всех строила, жестко, настоящий верховный главнокомандующий. Мы жили в двух комнатках на Волхонке — мама, папа, бабушка, тетя Галя и какая-то из моих нянь. Няни менялись бесконечно — приезжали из деревни, чтобы выйти замуж. Поэтому они быстро находили какого-нибудь солдата в Александровском саду, пока я там копался в песке, и в доме появлялась следующая.

Отец бесконечно показывал разные прекрасные штуки. Он блестяще играл на пианино — утром, когда просыпался, и вечером, после работы. Все время покупал и привозил из командировок пластинки — в доме всегда звучала какая-то интересная музыка. Показывал мне дико красивые вещи — например, книжку "Польский плакат", я помню ее до сих пор. Бабушка говорила: "Зачем, это ему рано", а он говорил: "Ничего не рано". Читал мне Маяковского, хотя я был совсем маленький. То есть мама была про тело, а папа про душу. Как это и должно быть вообще-то.

Мне кажется, что я, по счастью, многое успел по отношению к родителям. Когда мы уже стали ездить с "Машиной времени" и по нам все сходили с ума, я их иногда брал с собой. Брал в Питер — мы жили тогда в роскошной "Прибалтийской", в двухэтажном люксе... Они себе ничего такого вообще не представляли. Мы ведь жили очень небогато, у нас никогда не было машины, и я видел, как они радуются, и сам страшно радовался. А уж как их в Грузии встречали... было страшно приятно. Тогда высшая форма поощрения популярного артиста была — открыть склады. И вот на Дальнем Востоке нас повезли на склад обкомовский, где "было все". Я купил отцу костюм французский, маме платье итальянское. Привез и такой важный был...

Психологически родители все равно всегда ждут отдачи — ведь они потратили огромное количество лет, любви и сил на это чудовище, которое выросло и их забыло. То есть не забыло — но появились другие интересы, девки какие-то, и вот им он звонит, а нам не звонит, а вот уехал и не сказал, куда, а вот не пришел ночевать... Все это было, и когда я вспомнил это про себя и своих родителей, мне стало легче справляться с этим уже в качестве отца.

О знаниях

Лет в шесть я вполне видел себя будущим биологом. Мама приносила мне мелких зверей — она работала в Институте туберкулеза, и у них был виварий. Морские свинки, кролики — у нас вечно кто-то жил и вонял. Трехтомника "Жизни животных" Брема у нас не было, зато он был у дяди Израиля. Это был дальний родственник, видный человек, в прошлом бундовец. Он жил совсем рядом, в Лебяжьем переулке, и пока они с бабушкой вели какие-то еврейские разговоры, мне давали смотреть Брема. Я страшно любил эти иллюстрации, гравюры, переложенные папиросной бумагой. Вторая бабушка, Лидия Антоновна Макаревич, была заслуженным учителем, преподавала биологию и очень серьезно занималась юннатским делом. Баба Лида отвела меня в кружок — там я вел дневник наблюдений за хомячками. Правда, хомячки потом пожрали собственных детей — очень я опечалился тогда.

Учиться музыке я не смог себя заставить. Любить и играть ее — одно, а гаммы на пианино — совсем другое, так я этого и не сделал. Что касается школы как места встречи со знаниями — там все зависит только от учителя. Вот был у меня учитель литературы Давид Яковлевич Райхин, учил еще мою маму. Его страшно боялись и очень любили. Он совершенно плевал на школьную программу и преподавал, как считал нужным. Хороший был учитель английского, окончив школу, язык я знал прилично. Ненавидел математику и химию — и тоже связываю это с учителями, которые не нравились. Ребенка надо прежде всего учить не предмету, а учить учиться, оперативно размышлять, понимать искусство... А класса с восьмого начинать специализацию, выбирать только интересующие предметы. Общие знания — весьма условное понятие. Я знаю людей фантастически образованных, при этом они полные идиоты, ходячие справочники — мне с ними неинтересно.

О любви

Идеальных женщин на свете нет. Кто она и чем тебя поразит — это не вербализуется, оно всегда необъяснимо и неожиданно. Но если у нее толстые щиколотки, визгливый голос или она дура, ей точно не грозит стать объектом моей влюбленности. Я идеальный женский образ так и не нашел, а состояние влюбленности — это состояние абсолютно болезненное, в котором ты неадекватен, смешон и крайне неинтересен. Со мной, по крайней мере, всегда было так. Вообще, влюбленность при отсутствии какого-либо опыта — это всегда очень тяжело. А чем больше с годами приходил опыт, тем реже я влюблялся. Но для меня истинное чувство — всегда неразделенное, без ответа. Потому что когда ответ есть, любовь быстро превращается во что-то другое. Я от своих подруг никогда ничего не ждал — мне просто было интересно находиться рядом. Со временем интерес не исчезает, но что-то начинает раздражать, мешает быть вместе. Все без исключения мои любовные истории оставили след, который я несу с собой, но ничему не научили: в нас заложена программа наступания на одни и те же грабли. А сейчас я уже даже не знаю, кто мне нужен. И нужен ли кто-то вообще.

О важном

Мне никто никогда открытым текстом не говорил, что хорошо, что плохо,— это понималось само собой, подспудно. Когда я в детстве пару раз прибегал домой со двора, где мне крепко поддали, бабушка говорила: "Ну что ты плачешь? Вот тебя стукнули — что ты будешь делать?" "Плакать",— говорил я. "Надо подойти и стукнуть его, понял?" — "Понял". "Так что ты будешь делать, если тебя стукнут?" — "Плакать". Я в этом смысле был неисправим, такой неосознанный пацифист... сейчас — в гораздо меньшей степени.

У нас была совершенно нерелигиозная семья, но главными ценностями для меня всегда были абсолютно евангельские вещи. Врать нехорошо, потому что это непродуктивно. Быть предателем нехорошо, стучать нехорошо. Воровать нехорошо. Не надо никого обижать. Да, я не знаю ни одного человека, который бы соблюдал все это неукоснительно на протяжении своей длинной жизни, но ведь стараются же люди. Так что я нарушаю эти принципы крайне редко. И такого нарушения, о котором всерьез могу пожалеть, нет, не помню.

О дружбе

Мой ближний круг состоит из двух категорий людей. Первая — те, с кем я связан работой. Работу мне не навязывают, я выбираю ее сам, и внутри не может быть тех, кто мне неприятен или безразличен. Так что я работаю с друзьями — не всегда самими близкими, но в целом это так. А что касается остальных — меня всегда поражали люди, которые в своей области превосходны. Вот это самый лучший артист, а это самый лучший журналист, а это самый лучший писатель. И всегда к таким невероятно тянуло. Это не значит, что я бегал за ними как собачка, страдая от неразделенности, возникала ответная реакция, и многие из них становились моими друзьями. Я не прилагаю усилий для поддержания дружбы, просто она накладывает обязательства, которые не в тягость. А если твой самый любимый друг тебе не звонит, значит, для него ты не самый любимый друг, надо искать простые объяснения.

Об успехе

Мало кто верит, но я никогда не думал об успехе как о какой-то необходимой составляющей, мне это просто в голову не приходило. Я просто ощущал физиологическую потребность заниматься именно этим делом, мне очень нравился процесс. Но никогда не стану давать абсолютных рецептов и гарантий, что если что-то делать хорошо, успех придет: у меня это так, как у других — не знаю.

О свободе

Свобода в стране — это возможность следовать убеждениям, не боясь, что тебя накажут. Свобода личная — это следовать убеждениям, когда тебе наплевать — накажут или нет. Всегда ли я был свободен? Ну, были обязательства перед родителями, и поэтому на какие-то компромиссы шел. Меня уже на третьем курсе пригласили в музыкальную группу театра "Ленком". Но мать сказала, окончи институт, потом делай, что хочешь. И я окончил, хотя очень хотелось стать музыкантом. А с тех пор, как я родителям ничего не должен, меня ничто не держит. В целом мне никогда не приходилось поступаться своей свободой — все, что я сделал, сказал, спел или написал, было продиктовано желанием сделать именно так.

О вере

Без веры я никогда не жил, хотя у меня, видимо, какие-то очень свои взаимоотношения со Всевышним... предпочту не распространяться. Могу сказать только, что православные штурмовики, которые вышли сейчас защищать наше православие, к вере не имеют ни малейшего отношения. Боюсь, они и Евангелия не читали, а если читали — ничего не поняли. Вера для меня — это возможность слышать голос свыше. Так было с детства. Но точно знаю — об этом не надо говорить.

О страхе

Боюсь только одного — что уход из жизни вследствие продолжительной болезни доставит массу страданий и неудобств моим близким. Старости не боюсь — что она такое? Старость — это как ты себя чувствуешь. С утра встал — старый, вечером выпил рюмочку — вроде ничего, выпил две — орел. Но прежде всего меня держит то, что я делаю. Ну и факт, что у меня это получается, судя по реакции тех, для кого я это делаю. Потому что сам я получаю от своего дела такое же удовольствие, как и в молодости, если не больше. Еще боюсь, конечно, за детей, боюсь, что начнется война или случится какая-то государственная глупость, которая приведет черт знает к чему... Хотя такого рода страх — это нормально, он за скобками. А так — ничего не боюсь.

О деньгах

Деньги — это определенная степень свободы. Я давно уже понял, что мне не нужно много. Хотя, что такое много, для кого-то и тысяча рублей — много. Просто есть предел, которого вполне хватает. То есть если денег внезапно станет больше — я не буду знать, что с ними делать. Правда, дети в этом смысле — бездонная бочка, в них можно вкладывать и вкладывать. Мне нужно, чтобы хватало на путешествия, причем я не шикую, не летаю на арендованных самолетах. Нужны деньги на музыкальные инструменты и мелкие глупости, которые коллекционирую. Но нет ничего, что я хотел бы купить, но не смог себе позволить. Есть дом, машина — даже две, есть возможность поехать, куда хочу. Наверняка существует где-то вещь, которая мне не по карману, но раз я до сих пор ее не купил, значит, она мне не нужна.

О детях

Дети — им нельзя передать никаких ценностей, они не передаются. Твои ценности с тобой живут и с тобой умирают. Дети могут быть на тебя похожи очень или не очень, но это совершенно другие люди. И все эти разговоры про то, что сын продолжит дело отца... да ничего он не продолжит. Дело отца только отец мог делать, а сын пусть делает свое. То, что у них тембр голоса одинаковый и лица похожи,— ну, приятно. И приятно, что пока, тьфу-тьфу-тьфу, сын оправдывает мои представления о прекрасном.

Три слова о себе

О себе человек не должен сам говорить. Но если очень надо, скажу вот такие три слова — не лишенный способностей.

Рубрику ведет Ольга Ципенюк