"Ельцин приходил в ярость и начинал ненавидеть каждого, кто говорил ему правду"
Руслан Хасбулатов:
— "Верный Руслан" — называли когда-то меня в газетах. И наверное, более преданного человека у Бориса Николаевича в Верховном совете просто не было. Когда появилась первая трещина? Скорее всего, на пятом съезде, в ноябре 91-го. Накануне у нас с президентом был разговор о кандидатуре премьера. Он думал предложить съезду Скокова. И я был полностью с ним согласен. Скоков — талантливый руководитель, умный, незашоренный человек. К тому же убежденный рыночник. И каково же было мое изумление, когда на следующий день на съезде президент вдруг предлагает в премьеры себя, а первым заместителем Егора Гайдара.
Что я знал тогда о Гайдаре и его команде? Да почти ничего. Слышал, что один из них торговал цветами, другой работал лаборантом, читал некоторые статьи Гайдара в "Правде" и "Коммунисте". А вскоре и убедился, что знания их самые поверхностные, что никакой серьезной, взвешенной, сбалансированной программы перехода к рынку такой махины, как Россия, у них нет. Я много раз встречался с этими ребятами, и каждый раз возникало ощущение, будто я у себя на кафедре беседую с недоучившимися аспирантами. Зато апломба, гонора — выше крыши. И вот вместо тщательно продуманных, поэтапных, шаг за шагом, реформ, вместо кропотливой рыночной среды, перегруппировки производства команда Гайдара, а потом и Черномырдина по-большевистски лихо и бездумно рванула эту махину в рынок. И к лету 93-го страна была в руинах. Гиперинфляция разорила миллионы россиян, падение национального дохода составило 54 процента. Такое было лишь в первые годы Отечественной. Приватизация по-чубайсовски вызвала цунами коррупции, взяточничества, безудержного воровства.
Сторонники президента во всех грехах обвиняли Верховный совет. Это он, реакционный и консервативный, постоянно треножит молодых реформаторов. Слушать подобное было смешно и противно. Потому что именно парламент, даже в меру своих куцых возможностей, пытался хоть как-то помочь людям. Это он ввел систему корректировки заработной платы, пособий, пенсий. Это он отбил желание у правительства ввести ставку НДС в 35 процентов. И именно парламент инициировал закон о приватизации жилья, в результате которого россияне хотя бы стали собственниками своих квартир.
Мы пытались говорить президенту о тяжелейшем положении в стране. Но Ельцин, неспособный к серьезному анализу, приходил в ярость и начинал ненавидеть каждого, кто говорил ему правду. А так как эта правда чаще всего звучала с трибуны Верховного Совета, то его ненависть должна была обрушиться на парламент. Она и обрушилась. Еще в августе он сказал: "В сентябре — штурм".
Президент сказал мне: "Михаил Никифорович, на хера мне это нужно?"
Михаил Полторанин:
— Вообще-то, первого июля 93-го года я подал в отставку с поста руководителя Федерального информационного центра. Мне все осточертело. И больше всего то, что люди, избранные обществом во власть, эту самую власть стали ставить превыше всего. Интересы народа, России забывались мгновенно, как только им начинало казаться, что кто-то на их власть посягает. Россия такой лайнер, что с одним крылом лететь не может. Но им плевать на баланс властей, на нормальные противовесы. Главное — верховодить самому. Как в банде. Хотя инициатором противостояния я и сегодня считаю Верховный совет. Ведь после первых президентских выборов в старую Конституцию встроили президентский блок. И это был нормальный, логичный блок. Но постепенно Хасбулатов и компания стали вырубать из него статью за статьей, общипывая президентские полномочия. Естественно, это бесило президента. А уж когда в марте 93-го они попробовали провести импичмент и недобрали всего несколько голосов, Ельцин почувствовал дикую опасность. А если его загоняют в угол, он становится бешеным и непредсказуемым. Его глаза наливаются политической кровью, и он бросается на таран. Но так как не умеет просчитывать варианты, то может и промахнуться. Просто ему всегда дико везло.
Я входил в ближайшее окружение президента и пытался что-то сделать, дабы остановить это противостояние. Потому что знал его характер, знал, чем может подобная борьба кончиться. Несколько раз мы собирались в Ново-Огареве. Хасбулатов с замами и Ельцин со товарищи. А потом ему все надоело. "Михаил Никифорович, на хера мне это нужно?" И вот, видя упрямое нежелание Ельцина хоть как-то сотрудничать с Верховным советом и чувствуя свое полное бессилие, я и подал заявление, где все ему изложил. Он его выбросил. Я написал второе. Через пару дней приезжаю к Филатову. Он показывает бумагу с президентской резолюцией: "Что будем делать?" И ответ Филатова: "Не отпускать". И вот я вроде как на службе и нет.
Кстати, незадолго до этого ко мне поступила информация, что в Верховном совете созрела идея: Полторанина схватить, запихнуть в машину и куда-нибудь засадить на время. А в мое отсутствие внедрить своих людей на телевидение и раскрутить пропагандистскую кампанию. Я сказал об этом Ельцину. Оказалось, он тоже слышал о подобном плане. И предложил мне уехать до октября из Москвы. Я категорически отказался. И тогда Коржаков выделил мне двух автоматчиков для охраны. И вот я с охраной, но уже не в команде. Меня не приглашают, со мной не советуются. Еще до конца не вычеркнут, но как бы забыт. Поэтому указ #1400 о роспуске Верховного совета стал для меня полной неожиданностью.
"Один генерал долго выспрашивал, какую должность получит он, если приведет дивизию"
Альберт Макашов:
— Я появился в здании Верховного совета 21 сентября прямо с поезда из Минска, где проходил слет офицеров Советской армии. И я, конечно, помнил, как два года назад, когда баллотировался в президенты России, выступал перед этими депутатами и говорил им, что ждет страну, если победит Ельцин. И как же они освистали меня. И вот теперь получили сполна от своего вчерашнего кумира. И за ратификацию Беловежских соглашений, и за развал Союза. Но злорадства не было. Только чувство боли за державу, за растоптанную Конституцию, за народных избранников. И я пришел предложить им свой воинский опыт.
Новоявленный президент Руцкой назначил меня начальником штаба обороны Белого дома. Назначал торжественно. Вероятно памятуя, что и сам занимал этот пост в августе 91-го. Конечно, как реального президента я его не воспринимал. Офицеры, которые служили с ним в Афгане, говорили о нем: до обеда полком командует подполковник Руцкой, а после обеда приходит Александр Владимирыч и все приказы отменяет. Так было и здесь. Он мог вдруг, в одночасье, отменить согласованное со всеми постановление, а мог, не глядя, подмахнуть указ. Я видел, какую сцену устроил ему Хасбулатов, когда тот подписал указ о смертной казни для тех, кто поддерживает Ельцина: "Вы хотя бы смотрите, что подписываете. Как можно выпускать такой указ? Он же отпугнет от нас людей. Какие провокаторы его готовили?" — "Да я и не смотрел его внимательно".
Первые дни в Белом доме царил полный бардак. Эйфория, охватившая депутатов, сделала их безмятежными. И я никак не мог организовать нормальную оборону здания. Руцкой то разрешал брать оружие, то требовал немедленной его сдачи. Наконец я не выдержал: "Александр Владимирович, или здесь обороной командую я, или мы, военные, покидаем здание. Статистами быть не желаем!" Только тогда он угомонился, и я выдал людям оружие, что было у милиции департамента охраны Верховного совета. Набралось его ровно 196 единиц. И выдавалось оно строго по списку, в обмен на военный билет или офицерское удостоверение.
Депутаты надеялись, что им удастся законным, конституционном путем отрешить Ельцина от власти. Но я, как человек военный, понимал: ничего из этой затеи не выйдет. По своим каналам из лагеря противника я знал почти все планы Кремля. К сожалению, и сейчас не могу назвать имена этих людей. Они еще живы, а многие и служат. Так вот, благодаря им я понимал: надо готовиться к худшему. И мы продержались двенадцать дней во многом благодаря мифу, что оборона Белого дома укреплена, как Брестская крепость.
А на что надеялся я? Ну, во-первых, на народную поддержку. Ведь и Конституционный суд встал на сторону парламента, и патриарх заявил: "Проклятие падет на головы тех, кто прольет кровь". Но больше всего на своих старых армейских друзей. После того как у нас вырубили все телефоны, оставался единственный канал связи — шестиметровый колодец, в котором местные умельцы подключались к кабелю. Оттуда я и названивал в округа и отдельные части, на дачи и квартиры боевых товарищей. "Нам нужна ваша помощь! — орал я из колодца.— Даже один батальон, пришедший к парламенту, может изменить ситуацию!" Мне все обещали. Только сейчас еще не время. У нас уже есть планы подхода к Дому. Немного потерпите. Один очень большой генерал долго выспрашивал, какую должность получит он, если приведет дивизию. И я пожалел, что Верховный совет второпях уволил всех силовых министров. Надо было оставить и Грачева, и Ерина.
Они обещали до последнего дня. И никто не пришел.
"Хер им, а не жалость"
Михаил Полторанин:
— Больше всего меня взбесил их расстрельный указ. Тот самый, по которому за сотрудничество с Кремлем полагалась смертная казнь. Да они что там, в Белом доме, с ума посходили? Оставаться в стороне я уже не мог. Но все равно понимал: нельзя допустить трагедии. Встретился с Валерием Зорькиным, тогдашним председателем Конституционного суда. Сошлись во мнении, что всем властям необходимо идти на нулевой вариант. Ельцин отменяет свой указ, съезд — все свои. И тогда противоборствующие стороны садятся за стол переговоров. Звоню президенту, докладываю, что, мол, есть такой план и он, на мой взгляд, лучший. И в ответ: "А кто вас уполномочил на это дело? Что вы там со всякой швалью возитесь?!"
Вообще-то, дозвониться до Ельцина в те дни было практически невозможно. Он подписал свой указ — и в сторону. Самоустранился. А кашу, которую он заварил, должны расхлебывать другие.
В Кремле создали чрезвычайную комиссию. И возглавил ее Виктор Степанович Черномырдин. Вот уж чья роль в те дни совершенно не отражена. Уж он-то прекрасно знал, что намеченный ранее на ноябрь съезд отправит его в отставку. И это он давил на Ельцина: никаких нулевых вариантов. Это он лез на конфронтацию. Каждый вечер мы собирались у него в кабинете: министры, Грачев, Кобец. Военные докладывали об обстановке в армии. Как-то сообщают: в Москву собираются казаки. В кабинете — мат-перемат.
— Значит, ты, Ефимов, твою мать, почему до сих пор все дороги не перекрыл? Почему все шоссе в Москву канавами не перерыл? Я тебе приказываю, твою мать!
— Виктор Степанович, я министр транспорта. Дороги перекрывает МВД. И как можно блокировать Москву?
— Я тебе приказываю, или ты оглох! А вы, Полторанин (он всем тыкал и только меня почему-то называл на "вы"), до каких пор будете по телевизору съезд поганый показывать? Чтобы этого дерьма — Руцкого, Хасбулатова, депутатов — больше на экране не было! На жалость народную бьете? Хер им, а не жалость!
Я начинаю объяснять, что мы не можем не показывать, это же съезд народных депутатов. Но мы комментируем, мы говорим, что съезд должен искать компромиссы, вести переговоры с исполнительной властью.
— Пошли вы с комментариями! Булгак, ты министр связи. Как только Полторанин даст картинку со съезда — вырубай. Я тебе приказываю!
— Я не могу это сделать.
— Не можешь?! Все, иди отсюда — я тебя увольняю!
Убрать сигнал... Как будто телевидение — это газовая труба: открыть заслонку, закрыть заслонку.
Вот так и проходили наши совещания. Виктор Степанович был влюблен в свое премьерское кресло и отчаянно за него цеплялся. Он вел себя не как преданный сторонник президента, а как самый настоящий провокатор. Потому что если ты сторонник, то убеждай Ельцина не рубить сплеча, а идти на умные, выгодные всем соглашения. Но здесь нужна тонкая политика, тонкая работа, на которую Виктор Степанович никогда не годился. Вскоре я перестал ходить на комиссию. Тошно было смотреть на эту пляску бесов.