Глава 17 книги Андрея Норкина "Священный долг и почетная обязанность".
«Уже третью неделю не прекращаются ветра. Постоянный холодный ветер силой в 5-6 баллов по 12-ти балльной шкале. Это более тридцати метров в секунду. И не перестает ни на минуту! Вчера по улицам вообще ходить было невозможно. Стекла, деревья, я не говорю уже про панамы и фуражки, все это радостно летало по воздуху. А через несколько дней к этому ветру прибавятся такие же затяжные дожди! Кошмар!! Опять пропал свет! Ку-ку? Все! Андрей». 28.10.1987г.
С середины осени, несмотря на ухудшение погоды, я стал чаще бывать в городе. Это объяснялось не возросшей частотой увольнительных, а тем, что из-за пересменки личного состава уменьшилось количество тех, кого можно было ставить в патруль. Молодых – еще нельзя, а дембелей – уже неудобно. Вот я и гулял по Кутаиси.
По местным меркам, это был очень большой город, думаю, что тогда в Кутаиси населения числилось тысяч под двести. Конечно, устраивать самому себе продолжительные обзорные экскурсии в патруле не удавалось, да, по большому счету, и желания такого не возникало. Для того чтобы «глаз отдохнул», достаточно было увидеть оперный театр, на мой вкус, самое красивое здание города, и забраться на смотровую площадку на фуникулере.
Весь остальной маршрут укладывался в список: комендатура – переговорный пункт – кинотеатр – какая-нибудь едальня. Чаще всего я попадал в наряд вместе с Аланом Тедеевым, недавно появившимся в нашем взводе парне из Цхинвали. «Тедеша», как мы его сразу стали называть, был похож на медвежонка коалу: косматый, медлительный и какой-то очень домашний. Помню, меня он сразу расположил к себе одной фразой. Сидел грустный у окошка, подперев заросший щетиной подбородок рукой, и жалостливо смотрел куда-то вдаль. На мой немой вопрос он произнес с душераздирающей интонацией: «Все стримятся меня наибат!» Уж и не знаю, что у него за печаль такая случилась, но проняло меня не на шутку!
Тедеша показал мне самые клевые места: хачапурную у оперного театра и хинкальную недалеко от гауптвахты. Там мы с ним и подкреплялись. Настоящие хачапури требовали – особенно от меня – много свободного времени. Подавали их такими горячими, что я не только не мог от них и куска откусить, даже в руки взять эти истекающие маслом и расплавленным сыром пироги было невозможно. Мы покупали ледяную газировку и уписывали штуки по три за один присест, вернее, «пристой», потому что ели стоя, за столиками наподобие барных. С хинкали была другая история. Во-первых, в заведении существовало ужасно смешное меню, написанное по-русски с огромным количеством ошибок. Например, предлагались «перашки с кортошкой». Во-вторых, там подавали, пожалуй, самый вкусный во всем Кутаиси кофе. По крайней мере, из того, что я пробовал. Варили его на песке, в маленьких турочках, что для меня само по себе было невиданным зрелищем, сразу дающим понять, что находился я все-таки где-то далеко на юге или на востоке. Ну, и сами хинкали были замечательными: с оттопыренной «пупочкой», полные мяса и бульона, не разваливающиеся после первого же укуса, острые и сытные. После таких «перекусов» мы вываливались на улицу с раздувшимися животами и шли в кино.
В конце восьмидесятых в Союзе начали активно прокатывать иностранные фильмы, восполняя прежние пробелы, но, не забывая и о новинках. Когда я очутился в кинозале, и на экране передо мной появились титры «Дино де Лаурентис представляет: Кинг Конг», я понял, что жизнь в моей стране изменилась. Каждый раз, оказываясь в городе, я обязательно ходил на какой-нибудь фильм, иногда бывало, что и на два сразу. Отечественный прокат еще готовил свои «перестроечные бомбы» –– «Маленькую Веру» и «Меня зовут Арлекино» выпустили в 88-м, но я их, конечно, тоже посмотрел. Дополнением к культурной программе служили походы в магазин за пластинками. С популярной музыкой складывалась аналогичная ситуация. На прилавках появились настоящие диски западных исполнителей. Правда, в основном, болгарского производства, но с перепечаткой оригинальных обложек.
Оставалось только позвонить домой с переговорного пункта, и задание на день можно было считать выполненным. Цели поймать кого-то из нарушителей я себе никогда не ставил. Наоборот, дежурство в патруле означало высокую степень безопасности, поскольку означало, что тебя самого никто не задержит. В Кутаиси, помимо нашего артиллерийского полка, дислоцировались еще две крупные части: десантно-штурмовая бригада и мотострелковая, которую называли «голубой». Это может показаться странным, но тому имелось свое объяснение. Ответ заключался вовсе не в цвете погон, а в том, что большая часть техники мотострелков по каким-то причинам стояла на открытых площадках, «под небом голубым». Вот поэтому «голубой бригадой» называли именно их, а не десантников. С последними наш полк вел «патрульную войну»: мы ловили их, они – нас. «Голубая бригада» сохраняла полнейший нейтралитет, я бы даже сказал, индифферентность.
Самым лучшим местом для того, чтобы поймать нарушителя, являлся городской переговорный пункт. Он находился через дорогу от кинотеатра, так что в любое время суток там обязательно ошивалось некоторое количество призывников, желавших позвонить домой, по выкрикам телефонисток можно было изучать географию Советского Союза.
«Вишенкой на торте» в наших городских прогулках выступал ритуал, который, по-моему, являлся исключительно советской особенностью. В центре Кутаиси, у подземного пешеходного перехода, сидела эффектная женщина, эдакая «мадам Стороженко», которая, увидев солдат, начинала кричать: «Ребята, вешаться! Вешаться, ребята!» Она не имела в виду ничего плохого. Она, вообще, не была «мадам Стороженко» по характеру и руководствовалась исключительно добрыми помыслами. Просто перед ней стояли весы, и она предлагала всем взвеситься, а не повеситься. Для меня так и осталась загадкой эта страстная любовь советских граждан узнавать массу своего тела, причем узнавать именно на улице, во время выходного дня. Конечно, мы все «вешались», потому что стоило это – даже по нашей зарплате – сущие копейки.
На ноябрьские праздники произошли две забавные истории, связанные с генералами. Причем, оба генерала были ненастоящими. Первым отличился, уже воспетый мной, козел Генерал. Он, наконец, перешел грань дозволенного. В один относительно теплый и безветренный вечер, козел отправился в очередное путешествие по полку. Атмосфера праздника ощущалась физически: офицеры ходили расслабленные, солдаты, разумеется, тоже. Воспользовавшись всеобщим снижением бдительности, Генерал зашел в святая святых – в штаб. Раньше дорога сюда была для него заказана, но в этот раз на него никто не обратил внимания. Дежурный по полку смотрел телевизор, дежурный и дневальный по штабу тоже занимались какими-то неотложными делами, и на пути Генерала оставался единственный бастион – пост номер один. Конечно, наивно предполагать, что несущий службу у боевого знамени части часовой стал бы предупреждать козла окриком: «Стой, кто идет! Стрелять буду!» Он и не стал так делать, только проводил Генерала удивленным взглядом и «понес» свою службу дальше. Козел, тем временем, поднялся по лестнице на второй этаж и углубился в штабные коридоры. Долго ли, коротко ли продолжалась его экскурсия, этого никто не знает. Скорее долго, потому что момент исчезновения козла никто не заметил, а зря.
Утром, проверить обстановку в полку «в красный день календаря», пришел подполковник Сидоренко. Как всегда, величественно, командир проплыл мимо казарм, выслушал доклад дежурного и, для приличия постояв с ним на улице минуту-другую, поднялся в свой кабинет. Впрочем, в кабинет он не попал, потому что аккурат на коврике перед дверью он обнаружил огромную кучу, которую козел навалил во время своей ознакомительной прогулки по штабу. Скотина ухитрилась опорожниться настолько деликатно, что ни один из шариков не выкатился за пределы коврика. Только это почему-то не получило со стороны подполковника Сидоренко положительной оценки. Он орал так громко, что вся его вальяжность исчезла в мгновение ока. Никто даже и предположить не мог, что наш командир способен так разозлиться. В общем, несмотря на то, что Генерал окончательно обрел статус живой полковой легенды, он был жестоко наказан. Нет, его не забили, и даже, по-моему, не поколотили. Но, начиная с этого дня, козел стал «невыездным» и до конца своей жизни так ни разу и не вышел за пределы хоздвора. Надеюсь, жизнь его была долгой и счастливой, ибо Генерал заслужил всеобщую любовь и уважение.
Вторая «генеральская» история ноябрьских праздников была более тонкой. Никакого сортирного юмора! Дежурным по части заступил какой-то молодой капитан, совсем недавно появившийся в полку. Опять же, повторю, дело происходило в праздники, поэтому в наряд и направили «младшего», обычно, ни на кого в звании ниже майора эту обязанность не возлагали. Скорее всего, офицер волновался, стараясь не ударить в грязь лицом в первые же свои дни в новой части, но, как это всегда и бывает, все вышло ровно наоборот.
Днем поступил звонок. Звонили из Тбилиси, из штаба округа и требовали начальника штаба. Дьяконов в пределах телефонной досягаемости не обнаружился, и звонивший из Тбилиси генерал потребовал связать его с ним при первой же возможности. Дальше дело было так. Начальник штаба сам позвонил в дежурку, спросил, как дела, не было ли происшествий и звонков. Звонок, как известно, имелся, но капитан, как назло, забыл фамилию звонившего. В его памяти осталась лишь его национальность. По какому-то недоразумению оказавшийся в тот день дежурным по штабу, «противотанковый» дембель, сержант Арутюнян, один из немногих, кто попал в армию с законченным высшим образованием, флегматично подпирал спиной стенку, ковыряясь спичкой в зубах.
- Слушай, - обратился к нему дежурный, прикрыв телефонную трубку рукой, - Кто начальнику штаба звонил, не помнишь? Генерал какой-то, из Тбилиси? С армянской фамилией?
- Генерал Гудериан, - невозмутимо ответил тот.
- Да, товарищ полковник, звонили вам. Генерал Гудериан! – четко отрапортовала жертва жестокого розыгрыша. Арутюнян, согнувшийся пополам в приступе беззвучного смеха, выполз за дверь, оставив несчастного выслушивать вопли на другом конце провода.
Евгений Петрович тоже имел высшее образование и, как настоящий кадровый советский офицер с трудом мог представить, что генерал Хайнц Вильгельм Гудериан внезапно восстал из могилы, забыл все свои заслуги перед Третьим Рейхом и поступил на службу в Советскую армию. От серьезных неприятностей дежурного спасло чувство юмора Дьяконова: отрицать, что в фамилии одного из родоначальников танковых войск слышались армянские нотки, было довольно трудно.