Виталий Коротич: "Когда мы сняли с обложки "Огонька" орден Ленина, меня вызвали в ЦК"

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Про корни

У меня в роду скрестились две серьезные линии. Мама была из Котляревских, это старинный русский дворянский род. Умная, красивая женщина, на всю жизнь страшно напуганная своим происхождением. Папа был из рабоче-крестьянской украинской семьи. Поступил сначала на юридический, потом на медицинский — как пролетарию ему все было доступно. Выйдя замуж за папу, мама улучшила свою биографию и смогла учиться, оба стали профессорами, докторами наук. Отец был известным эпидемиологом. Большую часть его работ я не знаю, но там явно была чума, бруцеллез — все, что могло быть основой бактериологической войны. Мама работала со знаменитым академиком Богомольцем, который занимался вопросами продления жизни. Резала кошек, собак, пересаживала им органы — была хирургом божьей милостью.

Всей своей жизнью родители преподали мне один важный урок. Они никогда в открытую не ругали власть, всегда говорили: "У нас нет другой страны". Но при этом внушали: "Здесь надо уметь что-то такое, чтобы страна зависела от тебя, не дай бог, быть зависимым от нее". И в этом направлении меня поощряли, например толкали в неколлективные виды спорта. Я был в сборной Киева по борьбе. То есть там, где ты — его или он — тебя. Но когда я дрался в школе, дома говорили: "Не связывайся, не растрачивай себя, накапливай внутри, нарабатывай на будущее".

Про детство

Я был единственным ребенком. Дома была огромная библиотека, и папа с мамой мне привили вкус к чтению: мама к русской классике, папа — к украинской. Но вообще, родители мною не занимались, они были суховатые, погруженные в себя люди, кроме букашек и микробов мало чем интересовались. Мне просто повезло, у меня были хорошие товарищи, а то я мог бы запросто скатиться куда-то...

Хорошо помню начало войны: самолеты, бомбы — это было так весело для мальчишек! Еще помню, как меня изловил немец на улице, оттянул резинку на трусиках, заглянул, убедился, что там ничего еврейского нет, и отпустил. Мне было шесть лет, я ничего не понял. Это была особенность нашей семьи: считалось неприличным говорить о национальностях, люди делились только на хороших и плохих. Никогда слово "еврей" не произносилось, и когда соседей кидали в грузовики, мне ничего не объясняли. Но была семья, которой надо было где-то пересидеть, и они у нас жили.

Про учение

Учился я прекрасно. В моей спецшколе из нас для чего-то готовили умненьких англоязычных ребят, за тройку в четверти отчисляли, из 27 человек в классе было 25 медалистов. Я окончил с золотой медалью, но учился только потому, что так было надо. Был чистый гуманитарий, при этом страшно честолюбивый. Если друг отлично знает математику, то я что, глупее? И, ненавидя математику, я до того я ее задрочил, что участвовал в олимпиадах — просто не мог быть хуже других!

Документы выпускников принудительно отправляли в МГИМО. Я сумел утащить аттестат и этого избежать. Профессия дипломата зависимая, не по мне. Кстати, это повторилось позже, в конце моей карьеры, когда была возможность стать послом ЮНЕСКО. И тогда это ко мне вернулось, я понял, что не хочу озвучивать пьяные декларации Ельцина. Посол — человек без голоса, он не владеет ничем. Так что медицина как моя профессия взялась из этой философии: есть только две специальности, где зависишь от того, что умеешь,— инженер и врач. Попадешь в тюрьму — и там будешь врачом. Я поступил в медицинский, окончил с красным дипломом, хотел быть хирургом. Но ставки не было, работал акушером-гинекологом. Акушерство ненавидел. Помню, в Чернигове пошел в буфет, и вдруг мне буфетчица — и то, и другое, и третье и денег не берет. Оказывается, три дня назад я ей аборт делал. Я даже лица ее не помню. Это стало профессией — никаких эмоций, абсолютно. Потом в Киеве в институте кардиологии начал работать над диссертацией, но все равно уже писал стихи.

О друзьях

Стыдно, но у меня никогда не было близких друзей. Чтобы выплакаться, чтобы по жизни рядом, не было в юности вообще. Во взрослом возрасте я мог назвать таким другом Роберта Рождественского, было еще несколько, с кем дружба была по чисто человеческим качествам, а не потому, что нужно. Смолоду меня учили быть самодостаточным, пробиваться в одиночку, иначе сдохнешь в этой жизни. Я был свой парень, кореш, заводила, но близко — ни с кем. Все закачивалось внутрь, в себя. Наверное, поэтому я рано начал писать стихи, думаю, это было выходом.

Про любовь

Я начал влюбляться довольно рано, и, пожалуй, единственной сферой, в которой оказался способен на предательство, была любовная. Не знаю, был ли я красавцем, но девушки реагировали. Я всегда уходил за полчаса до прихода очередного мужа, но не было женщин, которые бегали с моими незаконными детьми, не было скандальных историй. Отношения легко завязывались и легко рвались. Я всегда старался оставлять у женщины ощущение, что это она меня бросает. При этом я не как какие-то ходоки, которые... просто все, что движется... ему уже и сойдет. Такого никогда не было, я смотрел на то, что мне нравилось. В 1957 году увидел на пляже девушку и почувствовал — это оно. Женился, и вот уже 53 года мы вместе.

О важном

Нельзя не отвечать за свои поступки. Что бы ты ни сделал, будь готов ответить. Нельзя предавать. Нельзя влезать в жизнь другого человека, навязывая ему решения. Я в течение жизни, конечно, менялся: уходили иллюзии, стал меньше судить людей. Но не научился прощать. А еще я никогда и ничего не доводил до публичного скандала. Мне это очень пригодилось в "Огоньке", хотя многие не могли этого понять. Я горжусь, что в своих воспоминаниях Лигачев называет мое назначение главной ошибкой его карьеры. Когда мы сняли с обложки "Огонька" орден Ленина, меня вызвали в ЦК. Я сказал: "Сейчас новое время, на обложке может появиться попка какой-нибудь гимнастки, как же вождь будет рядом?" Прикидывался дураком, но правила игры были соблюдены. Я спрашивал потом Лигачева: "Чего вы в меня уперлись? Мне так уютно было в Киеве, журнал у меня был "Всесвiт", я печатал там что хотел". И он сказал: "Понимаете, вы все время были в центре чего-то, всегда на пике, но у вас никогда не было своей банды. Именно такой человек нам и нужен".

О свободе

Я себя ощущаю абсолютно свободным человеком, я боролся всю жизнь за это. Но в наших условиях все ограничено и относительно. Свобода — это ведь не возможность нагадить под картиной в Пушкинском музее. Это способность все свои качества беречь, не ломая себя. Мне, пожалуй, приходилось, как всякому, себя ломать, но не с костями. Да, компромиссы с собой совершались. Но у каждого должен быть уровень. Я верю в то, что девушка может работать в борделе и не стать проституткой. На своем уровне — я свободен. И меня уязвить, сказать, что я несвободен, что я такой-сякой, если кто-то и может, пожалуйста, но это будет его уровень восприятия. Я знаю, что предательства, вещей, недопустимых для себя, я не совершал.

О вере

Я человек, безусловно, верующий, но не воцерковленный. Верю, что существует то, чего надо стесняться, перед чем мы ответственны. В моей системе ценностей добро и зло относительны, может быть, это связано с религией. Я брал понемножку ото всех. Меня всю жизнь подозревали в том, что я тайный еврей, в Украине до сих пор так считают. Я встречался со многими глубоко религиозными христианами. У мусульман научился, что с врагом можно садиться за стол, но нельзя с ним есть. Хорошо себя чувствовал в Америке с протестантами, ходил к службе. К неграм тоже ходил, ну, к афроамериканцам, это еще интереснее, соул, музыка эта, блюзы... То есть втыкался в разные варианты, придумывал свою веру. Мне хотелось, чтобы был кто-то выше и лучше меня. И этот кто-то, конечно, есть.

О страхе

Больше всего я боюсь позора. Боюсь вляпаться во что-то. А ведь могут и насильно вляпать, если я уж очень заемся. Я столько раз в жизни прикидывался дураком, что это стало привычкой. Очень хорошее, спасительное качество. Я никогда не старался обладать репутацией пророка, при этом не боялся встречаться с людьми, у которых плохие репутации. Не боялся замараться, пока сам не разберусь. Конечно, есть поступки, за которые мне стыдно. Но это все-таки другой стыд, с ним можно жить, идти дальше. Страшный стыд был у Вышинского. Или у Фадеева был стыд, после которого он застрелился. Такого у меня нет. Но, наверное, есть вещи, которые я не хочу вспоминать. Не пришел на чьи-то похороны, не сделал что-то, что был в силах, мог помочь и не помог. А почему не сделал, пытаюсь понять, и мне стыдно.

Об успехе

В "Огоньке", когда я пришел — а там ведь были все такие зубры, такие умные,— моей первой задачей было, чтобы они поняли, что я умею лучше их. И я постепенно всех к этому приучил, что могу и заголовок лучше придумать, и текст так и этак повернуть, что я действительно многое могу. Но, честное слово, я никогда не дочитал до конца ни одной хвалебной статьи о себе. Меня это не интересовало. Зато все свинства, которые обо мне написаны, я прочел. На меня это не очень влияло, но я читал и думал, а что если это и есть правда? То есть меня бы очень задел какой-то публичный позор.

Как-то в Киеве мне позвонили из кардиологического института: "Приходите к нам". Я два раза к ним ложился, обследовался. Еще однажды просто сидели в гостях, выпивали, и директор другого института говорит: "Что я могу для вас сделать?" Сделали все, что нужно,— четыре стента на сердце поставили. То есть репутация осталась. Успех проходит, а она остается, и это капитал.

Про деньги

Деньги для меня значили всю жизнь очень много. Лишних никогда не было, а когда они появлялись, мы с женой считали, на сколько дней их хватит, как водолазу кислородного шланга. Считали и перекладывали бумажками. Потом это все лопалось. Собственно, я в Америке после "Огонька" остался в огромной степени именно поэтому. Семья на эти деньги выжила. И сейчас, как Шура Балаганов, я точно знаю, сколько мне нужно. Если бы на меня свалилась гигантская сумма денег, не знаю, что бы я сделал... Наверное, сыну отдал. Ну, может, дом бы построил чуть получше или, не знаю, поехал бы в швейцарскую клинику, обследовался подробно.

Судьба меня про деньги интересно предупредила. Я написал несколько раз для "Огонька" что-то и получил гонорары, копеечные, пять-шесть тысяч... Меня вызвали в пенсионный фонд и сказали, что все это из моей пенсии вычитают. И вот сейчас я получил какие-то деньги через ПЕН-клуб, не так много, скажем, 30 тысяч рублей. Я сказал, что не буду забирать. Звонила Катя, секретарша: "Ну возьмите, бухгалтер уже выписала!" Я сказал, нет, не надо. Потому что мне некуда тратить. У меня есть столько денег, чтобы, если ничего не случится, дожить тот биологический срок, который я себе предполагаю.

Про детей

У меня с детьми вот что получилось, и здесь можно верить в Бога. Первый сын, Андрей, родился в 1958-м. В 11 лет уже заканчивал девятый класс, просто гениальный был парень. И погиб. Играл в прятки, спрятался в трансформаторной будке — и все... Жена была беременна вторым ребенком и умерла — остановилось сердце. Тут моя врачебная практика пригодилась: я сделал массаж сердца и ее откачал. Родился второй сын, Виталий. Сегодня, 30 октября, у него день рождения. А в прошлом году, 10 ноября, он умер. 40 лет ему было. Он вообще как-то неудачно жил. То, что он рождался, когда жена умирала, видимо, на нем отразилось. Какой-то он был совершенно пассивный, не повезло с женитьбой, все время они ссорились, расходились-сходились. Вот 30 октября я его поздравил, потом три дня звонил, телефон не отвечал. Поехала его жена, открыла — он мертвый лежал, сердце... Остался сын Никита, он сейчас большой бизнесмен. У него современный образ жизни, есть подруга, хорошая девочка, живут и живут, слава богу. Жена еще у меня осталась. Молчаливая стала, тяжело очень все это переносит. Вот вчера она что-то готовит, спрашиваю: "Что?" Она: "Да вот любимый пирог Виталика". Год прошел, такие дела... Но надо идти дальше, что-то еще осталось в жизни.

Про меня

Какой я? Умный, хитрый, обаятельный — это все прилагательные. Важнее те вещи, ради которых я становлюсь умным, хитрым и обаятельным. Мой принцип — не навредить другим и быть собой. Еще я очень иронично к себе отношусь. Еще я ужасно любопытный. Еще никогда не буду ходить в строю, в ногу ни с кем шагать не буду. Мне больше всего важно то, что, цинично рассуждая, я сделал карьеру в украинской языковой среде. Получил все возможные премии, был нелюбим властью. А потом власть увидела, что не иду в диссиденты, но и не сдаю диссидентов. И те, и другие меня до сих пор считают своим.