В залах особняка Румянцева, филиале Государственного музея истории Санкт-Петербурга, открылась выставка к 100-летию Давида Гобермана. Работы одного из последних ленинградских модернистов самого что ни на есть первого эшелона смотрела КИРА ДОЛИНИНА.
Давид Гоберман не дожил до своего столетия всего девять лет. Это очень долгая жизнь для человека вообще, а для художника и подавно. Первые работы на сегодняшней большой ретроспективе датированы 1930-ми годами, последние — 2000-ми. Ученик Тырсы, собеседник Юдовина, слушатель лекций Пунина, знакомый Альтмана и Марке — человек другого века, другой крови, другого глаза, наконец. Для него все то, что у нас проходит по ведомству классического модернизма, было самым что ни на есть актуальным искусством. И, настроив в самом начале свою живопись под "французов", то есть впуская свежий цвет и воздух в программно неакадемические свои пейзажи и натюрморты, Гоберман искренне пронес веру в торжество этой живописи до самого конца.
Верность живописи как таковой — самое поразительное, о чем рассказывает эта выставка. Это тихое искусство негромкого человека, всю жизнь ведущего бесконечный диалог с искусством живописи. Здесь вообще нет громких звуков — ни в биографии, ни в работах. Еврейский мальчик из Минска приехал в 1929 году в Ленинград, где отработал положенный рабочий стаж и поступил на архитектурное отделение Академии художеств. Быстро понял, что архитектором не будет, а вот уроки у Николая Тырсы посещал усердно. Учеником так называемой ленинградской школы так и остался. Сам же отправился в Минск работать в картинной галерее, был призван и до конца войны форму уже не снимал.
Потом — маленькие персональные выставки, куча научных публикаций, посвященных народному (молдавскому и западноукраинскому) искусству, кандидатская диссертация, статьи про еврейские надгробия — все в стол, ежегодные экспедиции и много-много живописи. Маленькой и побольше, масло, темпера, гуашь, акварель, карандаш. Очень много пейзажей, еще больше натюрмортов. Пейзажи очень "французистые": у Гобермана, как он сам признавался, и Кама и Нева — все немного по Марке выстроены. А вот натюрморты ни на кого не похожие. Немногословные, минималистичные до бедности, приглушенные по цвету, абсолютно фантазийные и абсолютно реалистичные при этом. "Я рисую сосуд, его формы набирают живую силу. Контуры становятся подвижны, выходят из-под власти симметрии. Сосуд превращается в своеобразное изваяние... Выведенный из состояния анабиоза предмет обретает новую жизнь". У другого художника такие слова означали бы его персональное виденье, тайную машинерию. Для Гобермана это непреложная истина — его натюрморты почти все есть результат вот этого оживления предмета. Его сосуды выходят на полотна в роли статуэток, его статуи принимают несвойственные им вообще-то позы, деревья обретают физиономии, а сушеные воблы на салфетке расплываются в улыбке.
Выставка в особняке Румянцева очень полна и, конечно, этим абсолютна роскошна. Выставлены самые ранние, мало кем вообще виданные вещи, собраны работы из коллекций Русского музея и нескольких частных коллекций. Если бы Гоберман был широко известен, я бы сказала, что вещей на выставке даже слишком много. Но Гоберман известен до обидного мало. Его тихое искусство очень внятно и очень уместно смотрелось бы в ряду Тырса — Лапшин — Русаков, но его там почему-то нет. Каждый юбилей его имя из художественного небытия вытаскивают на свет божий люди и организации, связанные с изучением еврейского искусства. Безусловно, Гоберман был значительной величиной в этой дисциплине, но само его искусство еврейским можно назвать только по давно отмененной графе в паспорте. Да и что это такое, еврейское искусство? Над этим вопросом бьются вот уже скоро полтора века, а ответа все нет. Если отбросить подсчеты еврейских имен в славном списке мирового авангарда, то остается только почти неуловимая взвесь из ощущений. Некоторые считают, что еврейское искусство характеризует особая графичность, что понятно, если учесть, какое значение имело написание букв в культуре, отрицающей изображение. Другие выводят из того же корня особое отношение еврейских художников к плоскости. Гоберман-художник с ними мог бы и согласиться — кому как не ему, знатоку затейливой вязи с могильных камней, оживлять плоскость листа или холста? Однако все это вилами по воде. А вот имя это помнить стоит — не так у нас было много последовательных модернистов, живопись которых хотела сказать — и говорила — почти только о себе самой.