Театр в одной коробке

Так бывает, что праздник, казалось бы, решительно общечеловеческий (или хоть общехристианский, ладно уж) упорно ассоциируется с одной какой-нибудь страной. Про Рождество, например, я бы рискнул сказать, что оно немецкое. В конце концов, это в германском лесу родилась елочка и там она росла, прежде чем стать универсальным рождественским атрибутом на весь крещеный мир — но елка одна не приходит.

Что-то про "O Tannenbaum, o Tannenbaum" мы еще с детства слыхали: что-то у братьев Гримм вычитали, что-то подглядели в сюжетах передачи "Международная панорама", со сдержанным негодованием показывающих лицемерные святочные обычаи буржуазных стран — там ведь центральноевропейское Рождество фигурировало как-то чаще, чем какое-нибудь сицилийское; ну а разнокалиберные Щелкунчики (вот, кстати, еще одна ого-го какая национально окрашенная ассоциация) из социалистических Дрездена и Лейпцига — они были даже и не совсем буржуазной экзотикой, а почти своей вроде "Рижского бальзама".

Наглядевшись на предрождественское торговое беснование в немецкоязычных краях, с одной стороны, понимаешь, что корреспонденты Центрального телевидения не то чтобы совсем напропалую врали насчет лицемерия и чистогана. С другой стороны, как ни плюйся, есть что-то честное и достопочтенное — то, чего никогда, верно, не будет в московских "масленичных гуляниях" и прочих попытках гальванизировать вытравленное советской властью старое календарно-обрядовое сознание — даже и в этих бесконечных рождественских ярмарках, благоухающих глинтвейном и пряниками на все федеральные земли. Особенно если это не на потеху туристам, а скорее для местных, для себя самих и не в мегаполисах, а в каких-нибудь там Пассау или Бамберге. Пускай и продается всюду одна и та же извечная милая дребедень, у которой, кажется, и смысла-то никакого практического нет, кроме как с праздничным видом лежать на этих лотках. Ну, может, купит кто мед или свечку, но что такого уникально рождественского в продуктах пчеловодства, если разбираться?

Зато есть вертепы — всех размеров, всех пошибов, деревянные, картонажные, соломенные, фарфоровые и пластиковые, миниатюрные и в локоть, фольклорно-деревенские и минималистские, изысканные и китчевые, с ангелочками и без. И когда это предстает вот так, сувенирно-базарной россыпью, даже не в раз почувствуешь, что здесь традиция, которая старше, чем многие из этих городов и городков, по сравнению с которой и рождественский венок со свечками, и даже самая елка всего лишь нововведения.

Пытаться представить события Рождества не в иконописной плоскости, а в объеме, в пространстве и в лицах начали примерно тысячу лет назад, когда Рим и Константинополь даже не успели еще окончательно разругаться. На Востоке в богослужебных песнопениях к этому времени уже давным-давно громоздились изысканные метафоры, цветистая риторика и вполне яркая образность, так что прибавлять что-либо к этой сложной красоте никому не приходило в голову. На Западе, напротив, литургические тексты были по сравнению с греческой поэзией суровы и лапидарны. Видимо, в этих рамках было тесно — достаточно тесно, чтобы появилась эта странная тяга хотя бы ради центральных дней церковного года немножко усложнить обряд, немножко дополнить корпус звучащего текста, чтобы переживание празднуемого момента сделалось наглядным. Началось все с Пасхи, потом перешли и к Рождеству. Они, строго говоря, не были похожи на театр, эти "литургические драмы" IX-XI веков, хотя изложение истории европейского театра обычно начинают с них. В них больше было священнодействия, символической церемонии, это была игра в возвышенно-ритуальном смысле, не актерском, но все-таки игра, и для благочестивого ума постепенно стала привычной идея такой репрезентации, материальной и осязаемой.

Хотя самое популярное предание связывает эту репрезентацию с именем Франциска Ассизского, который на Рождество 1223 года устроил в церкви деревушки Греджо соответствующую живую картину, где вроде бы даже ослик с волом были живые. Почему это предание популярно — ясно: как же, апостол бедноты, умиленность и так далее. Неясность появляется только потом. Потому что дальше история этого символического рождественского театра пошла двумя очень разными путями. Литургические драмы превратились в развернутые мистерии, которые из церквей переселялись сначала на паперть, потом на площадь, а затем стали простонародно-ярмарочными развлечениями и как-то в этом фольклорном прототеатре растворились. И только много веков спустя, в XVI-XVII веках, воскресли уже на учено-барочный лад в школьных театрах иезуитских училищ.

Дальше еще интереснее: через Малороссию вкус к назидательным иезуитским драмам проник на Русь, и уже в петровское время Димитрий Ростовский отозвался на эту моду своей "Комедией о Рождестве Христовом" — той самой, которую Борис Покровский реконструировал в своем театре под благонадежным названием "Ростовское действо". А эти нравоучительные драмы, в свою очередь, спровоцировали явление уже локальное, украинско-русское — так называемый вертепный театр, представления бродячих кукольников, в переносных театриках которых находилось место и евангельским событиям, и площадным сценкам в жанре "тридцать три подзатыльника". Сначала это была украинская история, но к концу XIX века "христославы" с вертепами ходили на святках даже и в Сибири. Это один сюжет — тот, где Вифлеемская история становится театром в более или менее близком нам смысле, где, грубо говоря, есть сценическое действие, хотя бы и кукольное.

Второй сюжет — это то, с чего мы начали: статичные трехмерные сценки. Здесь традиция, следует признать, довольно прерывиста: несмотря на пример святого Франциска, никакой общепринятой моды на вертепы не наблюдается примерно до тех же золотых времен ордена иезуитов, до XVII столетия. И расцвела эта мода отнюдь не в Германии, а на юге Италии, в Неаполитанском королевстве, причем под покровительством не церкви, а монархов. Неаполитанские Бурбоны, правившие с середины XVIII столетия, и вовсе избрали изготовление вертепов — презепе, как называют их в Италии,— чем-то вроде семейного хобби: король надзирает за проектированием, королева шьет одежки для многочисленных фигурок. То, что начиналось как благоговейный ритуал, превратилось в пышный барочный куриоз. Лучшие архитекторы придумывали общую композицию, любители древностей подсказывали, как лучше изобразить руины (ибо без руин гипотетического дворца Давидова со времен поздней готики сцены Рождества редко когда обходились), скульпторы старались придать героям как можно более выразительные позы.

Королевские вертепы росли и ширились. В конце концов уже после Наполеона Бонапарта полномерная версия придворного презепе занимала громадный зал, куда понадобилось специально проводить воду ради всяких механических спецэффектов и где само Святое семейство, в сущности, терялось среди сотен персонажей: пастухов, нищих, торговцев, попрошаек, выглядевших отнюдь не на палестинский, а на южноитальянский лад. Знать, само собой, старалась по возможности не отставать от монархов. Они по-своему прекрасны и уж, во всяком случае, очень зрелищны, эти неаполитанские вертепы; если вы что-то хотите узнать о театре XVIII века, то самое простое и надежное — это просто посмотреть на них. Вон даже в Белом доме на Рождество выставляют огромный презепе тех времен то ли из Апулии, то ли из Калабрии. И все же есть какая-то занятная социальная и нравственная странность в том, что правители чуть ли не самого нищего края Европы устраивают все это, делают игрушечных персонажей в костюмчиках своих подданных, чистеньких и опрятных, и сами на этих же кукол умиляются.

Но вышло так, что история и здесь расставила акценты по-своему: в ответ на аристократические вертепные изобретения посыпались народные подражания — сначала в Италии, потом и за Альпами, на смену придворным чудесам пришли сначала кустарные поделки, а потом и промышленные подражания этим поделкам. И безымянный китайский мастер, штампующий очередной пластиковый вертеп, если о чем и думает, то уж точно не о чванливой королевской династии.