В старом Петербурге
Из дневников Екатерины Волконской (Шафировой):
"Императрица с придворными играла в разные игры, пели и плясали по-русски, после чего танцевали менуэты и контрдансы. Императрица во всех этих играх сама быть изволила и по-русски плясала вместе с графом Паниным, во время этих увеселений вышли из утренних государевых покоев семь дам: это были в женском платье граф Григорий Орлов, Строганов, Головин, Пасек, шталмейстер Нарышкин, камер-юнкеры: Баскаков, князь Белосельский. На всех были кофты, юбки, чепчики. Князь Белосельский был проще всех одет, так как представлял гувернантку и смотрел за прочими дамами. Ряженых посадили за круглый стол, поставили закуски, подносили пунш, и потом все плясали и шалили".
Из писем иностранных послов о святочных забавах:
"Ледяные горы в высшей степени распространены и представляют для населения неисчерпаемый источник развлечений. На реке возводят высокий помост с площадкой наверху, туда поднимаются по лестнице. Сверху к реке идет наклонная гладкая поверхность из досок, которую заливают водой. Каждый имеющий санки поднимается на лестницу и скатывается с вершины горки, летит со значительной высоты, удерживая при спуске санки в равновесии. Так благодаря набранной скорости они мчатся значительное расстояние по льду реки. Кроме этого также строили две горки напротив друг друга. Человек, скатившись с одной горы, попадал на противоположную, повторяя эту забаву сколь угодно часто".
Из воспоминаний Александра Бенуа:
"Именно в зимнюю мертвящую пору петербуржцы предавались с особым рвением забаве и веселью. На зимние месяцы приходился петербургский "сезон" — играли театры, давались балы, праздновались главные праздники — Рождество, Крещение, Масленица. В Петербурге зима была суровая и жуткая, но в Петербурге же люди научились, как нигде, обращать ее в нечто приятное и великолепное".
Из книги Олега Волкова "Рождество в Старом Петербурге":
"В те далекие вспоминаемые мною времена еще не вывелся обряд хождения со звездой — Христа славить. В квартиру с черного хода заходило несколько человек — обычно взрослый с детьми. Кто-нибудь из них нес шестик со звездой из фольги. Войдя, звездоносцы пели рождественский тропарь "Рождество Твое Христе Боже наш...", их угощали пирогами и другой снедью, оделяли монетами".
Из мемуаров Великой княгини Ольги Александровны Романовой:
"За несколько недель до Рождества во дворце начиналась суматоха; прибывали посыльные с какими-то пакетами, садовники несли многочисленные елки, повара сбивались с ног. Даже личный кабинет императора был завален пакетами, на которые детям было запрещено смотреть.
К Сочельнику все уже было готово. После полудня во дворце наступало всеобщее затишье. Все русские слуги стояли возле окон, ожидая появления первой звезды. В шесть часов начинали звонить колокола Гатчинской дворцовой церкви, созывая верующих к вечерне. После службы устраивался семейный обед. Обедали мы в комнате рядом с банкетным залом. Двери зала были закрыты, перед ними стояли на часах казаки конвоя. Есть нам совсем не хотелось — так мы были возбуждены — и как же трудно нам было молчать! Я сидела, уставясь на свой нож и вилку, и мысленно разговаривала с ними. Все мы, даже Ники, которому тогда уже перевалило за двадцать, ждали лишь одного: когда же уберут никому не нужный десерт, а родители встанут из-за стола и отправятся в банкетный зал... Но и дети, и все остальные должны были ждать, пока император не позвонит в колокольчик. И тут, забыв про этикет и всякую чинность, все бросались к дверям банкетного зала. Двери распахивались настежь, и мы оказывались в "волшебном царстве". Весь зал был уставлен рождественскими елками, сверкающими разноцветными свечами и увешанными позолоченными и посеребренными фруктами и елочными украшениями.
После веселых минут, проведенных в банкетном зале, пили чай, пели традиционные песни. Около полуночи приходила миссис Франклин и уводила не успевших прийти в себя детей назад в детские. Три дня спустя елки нужно было убирать из дворца. Дети занимались этим сами. В банкетный зал приходили слуги вместе со своими семьями, а царские дети, вооруженные ножницами, взбирались на стремянки и снимали с елей все до последнего украшения. Все изящные, похожие на тюльпаны подсвечники и великолепные украшения, многие из них были изготовлены Боленом и Пето, раздавались слугам. До чего же они были счастливы, до чего же были счастливы и мы, доставив им такую радость!"
Из воспоминаний Татьяны Сухотиной-Толстой:
"Зала была поразительно великолепна: вновь натертый паркет блестел, как зеркало; на стенах висели старинные портреты толстовских предков, в простенках повешаны зеркала, против них две керосиновые лампы, и посередине комнаты покрытый белой скатертью длинный стол с посудой и холодным ужином для ожидаемых гостей..."
Из воспоминаний Матильды Кшесинской:
"Мои родители принадлежали к польской римско-католической церкви, и Сочельник справлялся согласно старинным обычаям. До шести часов вечера, до первой звезды, ничего нельзя было взять в рот. За ужином, который был главным событием этого дня, все кулинарные способности отца проявлялись вполне. По традиции полагалось подавать тринадцать рыбных постных блюд, из которых каждое имело свое особое символическое значение, но потом это число было сокращено до семи блюд. Из рыбных блюд считались обязательными судак по-польски и жареная рыба. Потом подавали два сорта ухи в двух отдельных мисках, которые ставились у прибора матери, и она нам разливала. В одной миске подавалась русская уха, а в другой — польская, со сметаною. Эту польскую уху я очень любила и до сих пор вспоминаю ее с наслаждением, но после родительского дома я нигде ее больше не видала. Очевидно, ее изготовление было кулинарным секретом моего отца. После ужина зажигали елку, под которой были разложены подарки для гостей. Я сохранила этот обычай на всю жизнь, и до сих пор нет у меня больше удовольствия, как зажигать елку и раздавать подарки.
Я устроила праздник для самых близких друзей и любимых артистов. Когда мы отобедали и в гостиной зажгли елку, все гости получили от меня подарки. В основном это были вещицы от Фаберже, а также серебряный браслет и диадема для моих подруг".
Из воспоминаний Нины Беер:
"На Рождество в зале ставили большущую, так приятно пахнувшую лесом и хвоей елку, которую потом украшали (тогда еще никто не употреблял выражения "наряжать елку"). Были украшения как самодельные, так и "покупные". К самодельным относились цепи, склеенные из разноцветной бумаги, фигурки зверей и балерин, делать которые мне помогала мама. "Покупные" украшения — это разноцветные бусы, фонарики и хлопушки. Хлопушки тогда все были с сюрпризами — маленькими игрушечками, извлекать которые очень нравилось детям.
Когда елка была украшена, кто-нибудь из взрослых садился за рояль и играл что-нибудь вроде "O Tannenbaum, o Tannenbaum, wie grun sind deine Blatter..." (немецкая рождественская песня). В залу вбегали дети разного возраста и роста, все с ярко горящими от радостного возбуждения глазами. А под елкой лежали... Как вы думаете, что? Конечно, подарки! Каждому по вкусу и по потребностям. Мне обычно дарили несколько книжек из "Золотой библиотеки" — было такое красивое издание, где книги "для детского и юношеского возраста" выпускались в красном переплете с золотом и с золотым обрезом".
Из писем Натальи Розановой:
"...писалось множество записок и прикалывалось к каждой игрушке, чтобы знать, кому из гостей какой подарок, и все это укладывалось на стол..."
Из романа Владимира Набокова "Другие берега":
"По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля радость не только с детьми, но и с памятью собственного детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем развертывании всяких волшебных мелочей от Пето".
Из мемуаров Великой княгини Ольги Александровны Романовой:
"Подарки представляли собой целую проблему. Согласно этикету, ни один из членов императорской семьи не вправе был заходить в магазин ни в одном городе. Владельцы магазинов должны были сами присылать свои товары во дворец. Однако из года в год они присылали одно и то же. Если у них что-то покупали, эти купцы полагали, что нам и впредь потребуется то же самое. Как-то получалось, что у нас никогда не хватало времени отправить эти товары обратно. Кроме того, живя почти безвыездно во дворце, мы не имели ни малейшего представления о том, какие появились новинки. По-настоящему солидные магазины в то время не рекламировали своих товаров. Но даже если какие-то из них и рекламировали их, мы, дети, все равно их рекламу не смогли бы увидеть: приносить газеты в детские было строго-настрого запрещено. Подарок, который я всегда дарила Папа, был изделием моих собственных рук: это были мягкие красные туфли, вышитые белыми крестиками. Мне было так приятно видеть их на нем".
Из книги Ирины Одоевцевой "На берегах Невы":
"А как я любил Рождество. Всегда любил. Для меня, — говорит он (Гумилев), — слова "Рождество", "сочельник", "елка" казались совсем особенными, магическими, полными тайны. Но я мальчиком-гимназистом скрывал это, снобировал, считал елку пережитком детства. Мне очень хотелось казаться взрослым, поскорее выкарабкаться из всего, что связано с детством, а теперь наоборот — мне часто хочется нырнуть туда, в глубь детства, на самое дно его, не только в младенчество, но даже в до-младенчество, в до-рождения, улечься там в утробной позе, сося большой палец в блаженном безмыслии. Не в бессмыслице, а в безмыслице... Мне бы хотелось, чтобы тут в углу стояла пышная елка до потолка, вся в золоте и серебре, в звездах и елочных свечках. И чтобы много подарков под ней лежало".
Из книги Ирины Одоевцевой "На берегах Невы":
"Я надела одно из бальных платьев моей матери: золотисто-парчовое, длинное-предлинное, с глубоким вырезом, сама, как умела, ушив его. На голове вместо банта райская птица широко раскинула крылья. На руках лайковые перчатки до плеча, в руках веер из слоновой кости и бело-розовых страусовых перьев, с незапамятных лет спавший в шкатулке. Я постоянно закрываю, открываю его и обмахиваюсь им".
Из воспоминаний Владислава Ходасевича:
"Помню Святки 1920 года. В Институте истории искусств устроили бал. Весь литературный и художественный Петербург налицо. Он играет в бал. В огромных промерзших залах зубовского особняка на Исаакиевской площади — скудное освещение и морозный пар. В каминах чадят и тлеют сырые дрова. Гремит музыка. Люди движутся в полумраке, теснясь к каминам. Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитера, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться в танцевальном зале. С подобающим опозданием является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный во фраке Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: "Ничего не произошло. Революция? Не слыхал"".