Александр Кушнер: "Поэт в жизни должен быть застегнут на все пуговицы. Другое дело — стихи"

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Про корни

Мои родители приехали в Ленинград из Орши под Витебском — из той черты оседлости, откуда выбрались только благодаря революции. Идиша они почти не знали, учились в русской школе. Это была интеллигентная советская семья, с русскими книгами и русскими интересами. Отец воевал на Ленинградском фронте, был награжден, закончил войну в Восточной Пруссии, потом служил в проектном институте. Мама работала секретарем-машинисткой. Дед по материнской линии был образованным человеком, собрал большую библиотеку. У него было три дочери, всем им он привил интерес к русской литературе. Старшую в 1941 году вместе с ребенком и матерью — моей бабушкой — расстреляли немцы. Второй дед работал в рыболовецкой артели, на Днепре. У папы в связи с этим были неприятности: он считался сыном частного предпринимателя. Семья моего отца была большой — семеро детей. Одна из его сестер жила с нами в коммуналке, стала детским врачом и всю блокаду провела в Ленинграде — работала в детском доме.

Про детство

Мне бы хотелось вспомнить что-нибудь про Оршу — все-таки рядом с Витебском, городом Шагала и Малевича... Но меня привозили туда один раз, в младенчестве — показать дедушкам и бабушкам. Я родился в Ленинграде в 36-м году и свое рождение в этом городе считаю великой удачей: "Как клен и рябина растут у порога, / росли у порога Растрелли и Росси,/ И мы отличали ампир от барокко,/ Как вы в этом возрасте — ели от сосен"... Несмотря на еврейские корни, я не верю в голос крови — вся моя жизнь связана с русской средой, культурой, поэзией. Помню, как в эвакуации, в Сызрани, в детском саду воспитательница решила провести урок интернационального воспитания. Она указывала на детей и говорила: вот Рустам — он татарин, вот Алик Кушнер — он еврей. Дети дружно закричали: "Он не еврей, он ленинградец!" Дома я стал спрашивать маму — кто такие евреи, почему я такой? Уж не помню, как она объяснила мне эту странность. Нет, я всю жизнь прожил с сознанием русского человека, но всякий раз, сталкиваясь с антисемитизмом, становился евреем. Антисемитизм ненавижу, и другое отношение к нему в моей среде считается позорным. Порядочный человек, встречаясь с расовой теорией и практикой, становится на сторону гонимых. А уж после Освенцима — тем более. Я глубоко убежден, что свой жребий — национальность, страну, судьбу — мы вытаскиваем из какого-то темного мешка в дожизненном пространстве... Нашей заслуги в этом нет.

Про учение

В школу я пошел после эвакуации, в 1944 году. Учителя были всякие: и прекрасные, и так себе, и никакие. Многим я благодарен, всех не назвать. В то же время школа тех лет — это, конечно, часть общей сталинской казармы. Держали нас в страхе, дисциплина была почти армейская. "Контрольные. Мрак за окном фиолетов,/ Не хуже чернил, и на два варианта/ Поделенный класс, и не знаешь ответов,/ Ни мужества нету еще, ни таланта,/ Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни,/ Учебник достать — пристыдят и отнимут./ Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,/ Как маленький школьник, так грозно покинут?../ И я просыпаюсь во тьме полуночной/ От смертной тоски и слепящего света./ Тех ламп на шнурах, белизны их молочной, И сердце сжимает оставленность эта..." Но все-таки школа давала очень широкие знания, особенно в точных науках, и они пригождаются мне до сих пор. Студенчество мое прошло в Пединституте и в поэтическом кружке при Горном институте, который вел поэт Глеб Семенов. Тогда я познакомился и подружился на всю жизнь с прекрасными учеными-филологами — Лидией Гинзбург и Борисом Бухштабом, автором, в частности, одной из лучших книг о Фете и Тютчеве.

К тому же времени относится мое знакомство с Анной Ахматовой. Если говорить о самообразовании — еще в моем детстве отец, увидев, что я пишу стихи, стал читать мне "Одиссею" в переводе Жуковского. Потом я уже сам читал и Катулла, и Овидия — все это так или иначе отразилось на моих стихах. Ну и, разумеется, Эрмитаж с его античными залами, мировая живопись, музыка — своей жизни без них я не мыслю. Русская поэзия и проза, и Набоков, Зощенко, Булгаков, Шаламов, Юрий Трифонов, все они — мои учителя.

Про важное

Слово "идеалы" — не из моего словаря. Жизнь, любовь, справедливость, природа, искусство, родная страна — это и есть вечные ценности. "И в следующий раз я жить хочу в России,/ Но будет век другой и времена другие..." Легких времен не бывает. К этой теме я возвращался в стихах множество раз: "Ты себя в счастливцы прочишь,/ А при Грозном жить не хочешь,/ Не мечтаешь о чуме/ Флорентийской и проказе?/ Хочешь ехать в первом классе,/ А не в трюме, в полутьме?" Ведь если вдуматься, как же повезло моему поколению по сравнению с предшественниками! Так можно ли жаловаться на судьбу? И поэзия Мандельштама, Пастернака, Ахматовой учит... нет, не учит, возьму другое слово — внушает необходимость оставаться человеком, быть верным правде и доблести — в любое время.

Про дружбу

Мне повезло: друзей у меня много — Андрей Смирнов, Яков Гордин, Андрей Арьев, Леонид Дубшан, Евгений Рейн, Михаил Петров, Александр Штейнберг... Всех никак не назвать — перечень вышел бы слишком длинным. И конечно же те, о ком сказано: "Иных уж нет, а те далече...": Геннадий Шмаков, Рид Грачев, Илья Авербах, Владимир Муравьев, Иосиф Бродский, Алексей Ансельм, Белла Ахмадулина... Этот второй список неумолимо растет. Но, как бы в возмещение невосполнимых потерь, появляются молодые люди, поэты, и любовь к поэзии — основа наших отношений. Я наверняка нагрузил себя чувством вины перед теми, кого не назвал. Прошу у них, живых и ушедших, прощения — они дороги мне и необходимы. "Идем гулять, стоим у полки книг,/ Пьем чай, глядим в туманное окно,/ А кто о нас подумал в этот миг/ И что подумал — знать нам не дано.../ И разве мы не думаем о тех,/ Кто думает, что мы не помним их?/ Для мыслей нет препятствий и помех,/ Нет времени, нет дальних и чужих!.."

Про любовь

О любви говорить трудно и неловко — поэт в жизни должен быть застегнут на все пуговицы. Другое дело — стихи, в них стесняться не приходится. Скажу только, что первая юношеская любовь была абсолютно счастливой — наверное, этим объясняется многое в моем отношении к жизни. Но и в неудавшейся любви есть своя прелесть: "Быть нелюбимым! Боже мой!/ Какое счастье быть несчастным!.." Был я счастлив и в первом браке, что, увы, не мешало мне увлекаться другими девушками... Нет, лучше я приведу еще несколько строк: "Среди знакомых ни одна/ Не бросит в пламя денег пачку,/ Не пошатнется, впав в горячку,/ В дверях, бледнее полотна. В концертный холод или сквер,/ Разогреваясь понемногу,/ Не пронесет, и слава богу,/ Шестизарядный револьвер./ Я так и думал бы, что бред/ Все эти тени роковые,/ Когда б не туфельки шальные,/ Не этот, издали, привет./ Разят дешевые духи,/ Не хочет сдержанности мудрой,/ Со щек стирает слезы с пудрой/ И любит жуткие стихи". Каждая новая встреча перестраивала жизнь, откладывалась в моей поэзии... И все-таки прочное чувство всегда основано не только на влюбленности, но и на общих интересах. В этом смысле самое большое мое везение — Елена Невзглядова. Она филолог, эссеист, поэт — мы живем вместе и не нарадуемся друг на друга уже больше 30 лет. И в одном из недавних моих стихотворений — о поездке в холодном, плохо освещенном поезде — сказано: "Одно спасенье — ты со мной./ И, примирясь с вагонной тьмой,/ Я примирюсь и с вечной тьмою..."

Про мастерство

У меня есть профессия — преподаватель литературы. Десять лет проработал в школе, и не жалею. Учительский заработок позволял мне не зависеть от гонораров. В Ленинграде я был далек от московской литературной богемы, от всей этой довольно искусственной светско-советской среды. И тогда, в 60-е, жил не как поэт, а как человек, пишущий стихи,— это разные вещи. Я знаю, как устроена обычная, повседневная жизнь. Одно дело — просыпаться в полдень после очередных посиделок в ЦДЛ, другое — вставать в 7 утра и ехать в замерзшем переполненном трамвае с Петроградской стороны на Охту, "как все". А стихи я пишу с восьми лет — они были моей второй жизнью, которая, кстати, до сих пор заслоняет первую. В детстве я увидел на даче сосновый лес, пронизанный вечерним солнцем, а совсем недавно написал об этом: "Поэт рождается в мгновенья/ Такого яркого огня,/ И все мои стихотворенья/ Уже глядели на меня,/ Уже замыслены, напеты,/ И надо только взрослым стать,/ Проникнуть в тайны и секреты,/ Чтоб их из пламени достать". Знаете, есть ощущение, что всю жизнь ты выполняешь некое задание — и гордиться тут нечем: это чужая воля, а ты просто должен быть ей послушен.

Про свободу

Стихи, как всякое творчество, приучают к свободе. Но для личного ощущения свободы вовсе не обязательно быть поэтом. В интеллигентных компаниях за столом шли свободные разговоры, о стукачах никто не думал, хотя они, наверное, были. Да, нам определенно повезло. Иногда я с ужасом думаю о том, как бы я жил, что бы писал, родись я лет на 20-30 раньше. Никак не могу за себя поручиться. Вынужденные "сталинские" стихи Пастернака или Мандельштама, огорчающие нас,— лучшее средство от гордыни и самоуверенности. И в 1987 году, осознав это, я написал: "Сказал один чудак, и я скажу опять,/ Смутясь, по-дружески, по-свойски, по-соседски,/ Что никогда не надо осуждать/ Людей, особенно советских..." Эту жалость, это понимание исторических тисков, в которые может угодить человек, прекрасно знал, например, Зощенко. Знал и умел сказать об этом не только с грустью, но и с юмором: "Я всегда сочувствовал центральным убеждениям: нэп так нэп, вам видней".

Про веру

Это очень интимная тема — все-таки есть вещи, которые лучше держать при себе. В стихах еще можно об этом сказать, но не в интервью... "Какое чудо, если есть/ Тот, кто затеплил в нашу честь/ Ночное множество созвездий./ А если все само собой/ Устроилось, тогда, друг мой,/ Еще чудесней!/ Мы разве в проигрыше? Нет./ Тогда все тайна, все секрет,/ А жизнь совсем невероятна./ Огонь, несущийся во тьму,/ Еще прекрасней потому,/ Что невозвратно". Жизнь таинственна, и это ощущение не хочется забалтывать, выносить на всеобщее обозрение. Вера и неверие свойственны мыслящему человеку, а уж пишущему стихи — тем более. И как раз здесь, на этом стыке пробегает искра нового поэтического смысла, в каждом новом стихотворении решается эта загадка бытия.

Про страх

Бесстрашие — замечательное свойство. Но, боюсь, я не могу им похвастаться. Да, храбрость прекрасна, хотя, думаю, Божий страх тоже необходим. Чтобы точно ответить на вопрос о страхе, мне очень хочется привести вам стихотворение, которое считаю одним из лучших. Оно раскрывается не сразу, требует внимательного прочтения: "Остановиться вовремя. А те,/ Кто не умеет это сделать, будут/ Потом жалеть. И звезды в темноте/ Им твердости, быть может, не забудут/ И не простят решимости: был миг,/ Когда они одуматься хотели,/ Да слишком, видно, был разбег велик/ И радовало достиженье цели.../ И промедленье слабостью назвав,/ Не поняли, что требовалась сила/ Опомниться и не бежать стремглав,/ Прислушаться к тому, что говорила/ Ночь и кусты, стоявшие толпой,/ Как будто преграждая им дорогу./ Ты спросишь, что тогда считать судьбой?/ Сомненье и считать судьбой, тревогу".

Про деньги

О них мне говорить неинтересно. Деньги всегда нужны, но сводить жизнь к их добыванию — печальный и жалкий удел. "Мне нравятся чужие мерседесы,/ Я, проходя, любуюсь их сверканьем./ А то, что в них сидят головорезы,/ Так ведь всегда проблемы с мирозданьем/ Есть и не те, так эти неудобства./ Пожалуй, я предпочитаю эти./ А чувство неудачи и сиротства --/ Пусть взрослые в него играют дети..."

Про детей

Опять без стихов не обойтись: "Смысл жизни надо с ложечки кормить,/ И баловать, и на руках носить,/ Подмигивать ему и улыбаться./ Хорошим человеком надо быть./ Пять-шесть детей — и незачем терзаться.../ Большая многодетная семья/ Нуждается ли в смысле бытия?/ Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеется./ И ясно, что Платон им не судья,/ И Кант пройдет сквозь них — и обернется". К сожалению, у меня только один сын. Я его очень люблю. Он взрослый человек, сам имеет двух детей. В конце 90-х переехал с семьей в Израиль, работает на русской студии иерусалимского радио, увлечен политикой... Я его понимаю — в Израиле скучать не приходится: страна каждый день отвоевывает свое право на существование — все-таки последний оплот западной цивилизации на Ближнем Востоке.

Три слова о себе

Не знаю, что сказать,— собой я не очень интересуюсь. "Я никакого интереса/ К себе не чувствую давно" — эти мои давние строки для меня не устарели. Примерно то же самое — только лучше — сказал Фет: "Не я, мой друг, а Божий мир богат!" С таким же ощущением живу и я, не зная не только трех, но даже одного своего главного качества.