Остановка по требованию

Время от времени Россия сильно отклоняется от вектора европейского развития, и становится понятно: она — не Европа, у нее особый путь. Сила нужного отклонения определяется тем, что, оказывается, вернуться теперь на европейскую траекторию безболезненно не получится. Вернуться можно только через какое-нибудь безобразие, еще больше отклоняющее нас от этой траектории. Тогда идея особого пути оказывается своего рода компромиссным спасением, позволяющим избежать безобразий. В итоге их избежать все ж таки не удается, но протянуть некоторое время в ощущении особости можно, и это именно те периоды, когда вспоминается формула Александра Бенкендорфа. Он записал ее в начале 1830-х (ее опубликовал Михаил Лемке, разбиравший архивы III отделения), а кажется, будто сказали вчера, и кто-то из президентской администрации. Тем более что и положение Александра Христофоровича было очень близко к нынешней позиции главы президентской администрации. Как писал Федор Иванович Тютчев о своем покровителе, "один из самых влиятельных, самых высоко стоящих в государстве людей, пользующийся по самому свойству своей должности неограниченной властью, почти такой же неограниченной, по крайней мере, как власть его повелителя".

Важен контекст слов. Александр Христофорович написал их тогда же, когда Сергей Семенович Уваров выдвинул формулу "Самодержавие, православие, народность". Это был поворот Николая I в сторону, противоположную екатерининской формуле "Россия — страна европейская". И надо понимать, что в этот момент у Бенкендорфа были некоторые основания для такого видения ситуации. Россия победила Наполеона и была супердержавой на европейском континенте, ситуация в самой Европе после наполеоновских войн была не слишком завидной. Официальные идеологи по причине шаткого положения европейских монархий, а оппозиционные по причинам победы прагматичной буржуазности над идеалистическими ценностями сходились в том, что Европа загнивает (тогда она загнила впервые и с тех пор безостановочно загнивает уже почти 200 лет). Мысль о превосходстве России над западными соседями была естественной и доказанной в прямом военном столкновении.

Важен контекст слов и теперь. Сегодняшняя Россия никого не победила, даже очень. Но Европа в ее нынешнем виде опять не слишком впечатляет. Она утратила лидирующие позиции в мире, то есть, если по-нашему, загнила, по обыкновению. Официальную Россию Европа смущает комедийным положением первых лиц (вы вспомните Берлускони! вы вспомните Стросс-Кана!), либерально-оппозиционную — левым духом соцханжества и политкорректности. Превосходства России, разумеется, нет, но и превосходства Европы не просматривается.

В формуле Бенкендорфа есть одно обстоятельство. Прошлое, настоящее и будущее различаются у него уровнями одного и того же состояния, грамматически это перевод глагольной категории времени в именную — степеней качества. Прошлое России прекрасно, настоящее распрекрасно, а будущее очень распрекрасно — вот что он, по сути, говорит. Проблема заключается в том, что не совсем понятно, как осуществляется движение от прекрасного к распрекрасному, посредством чего это получается. Когда ближайший сподвижник императора говорит о будущем состоянии: оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение, то тут есть некоторая тревожность, поскольку оказывается, что у него нет никакой идеи будущего.

Уникальное не с чем сравнивать. Дискурс русской идеи в ее классическом, некоммунистическом виде устроен так, что хотя там все время речь идет об особом пути, но на самом деле имеется в виду скорее особое место. В том смысле, что идти никуда не надо, потому что уже пришли. Это в прошлом место удивительное, в настоящем прекрасное, а дальше будет то же самое в превосходной степени. Тут нет идеи развития.

Отчасти это, видимо, связано с происхождением славянофильства от тевтонофильства, здесь проблема базовой схемы Гегеля, у которого получилось, что Абсолютный Дух нашел свое самораскрытие в современной ему Германии, и чисто логически дальше идти некуда. Схема была изменена в том смысле, что Абсолютный Дух превратился в особую духовность, в подлинное христианство, торжествующее в православии. Но оно тоже уже самораскрылось в России, и нельзя сказать, что дальше раскроется больше, потому что тогда окажется, что сейчас еще недостаточно. Это же касается и государства, про которое сказать, что ему есть куда развиваться, означает упрекнуть в неразвитости. Это удивительная конструкция, при которой сама идея будущего чревата обидностью, так что лучше уж оставить его за гранью самого пылкого воображения.

В государственном строительстве это прямо руками приходится разводить. Иное дело западничество, идея догоняющего развития, там все понятно, как в букваре, потому что другие уже прошли чего надо и нам остается повторять. А тут куда идти? При Николае Павловиче мы имели немодернизированные системы: управления, социальную, систему производства, армию, транспортную, образования и т. д. Все это в итоге привело нас к поражению в Крымской войне. Что интересно, сегодня мы имеем немодернизированное все то же самое, к чему добавились еще немодернизированные здравоохранение и ЖКХ, которые по недосмотру самозародились с тех пор и теперь уж есть. Правда, угроза Крымской войны теперь нулевая в связи с потерей Крыма. Это все требовалось тогда и требуется теперь срочно модернизировать. Но такая мысль возникает только при сравнении с другими странами, а если мы уникальные, то непонятно, зачем модернизировать и в каком направлении. Когда все распрекрасно, то ведь чуть тронешь — и оно испортится.

Нельзя сказать, что государству нечего делать, но его основным занятием оказывается борьба с развитием. Враги бывают внутренние, которые указывают на недостаточную нашу развитость, и с ними еще более или менее понятно, что делать. Их надо к ногтю. Но куда хуже развитие внешнее. Николай Павлович охотился на революцию — с упорством, достойным лучшего применения, он пытался противостоять любым революциям и даже долго выступал за сохранность Турецкой империи, вовсе нам не родной. Мы делаем ровно то же самое и боремся с оранжевыми революциями не только на постсоветском европейском пространстве, но и последовательно выступаем за целостность престолов Ирака, Ливии, Сирии — в безнадежной ситуации, в одиночестве, яко Дон Кихот,— но ведь противостоим! Наш лозунг — время, замри, стой, счастье, стой, остановись, мгновение, мы прекрасны!

Пожалуй, главная тревожная неприятность нового царствования заключается в том, что у нас нет никакой программы развития, а те, что есть, программа 2020, программа 2025, довольно откровенно полагаются их создателями химерами, к исполнению не обязательными. Не менее забавно, что отсутствие программы развития полагается главной слабостью нашего оппозиционного движения. Там наблюдаются симметричные явления: достаточно изменить власть — и все станет настолько распрекрасно, что представить себе это не может даже самое пылкое воображение. Я бы сказал, что это является одним из главных доказательств патриотической позиции нашего оппозиционного движения. В смысле картины будущего она глубоко национальна.

А интересно, что это у нас так работает. Представьте: вместо России в формуле Бенкендорфа стоит какое-нибудь другое государство, скажем, США. Согласитесь, она ведь не будет звучать так странно. Вполне мог бы какой-нибудь генерал XIX века (Бенкендорф до того, как стать шефом жандармов, был боевым генералом с двумя орденами Георгия) что-нибудь подобное изречь, и никто бы не удивился, если бы какой-нибудь кандидат в президенты это сочувственно процитировал. Буш-младший мог бы легко, только в грамматике бы запутался.

Это я к тому, что, в принципе, можно развиваться, искренне восхищаясь своей страной, но мы не знаем — как. Как бы в смысле русского западничества имело бы смысл подсмотреть не как у них устроена власть, армия, образование или транспорт, и это перенять, а вот как в их патриотизм встроена идея развития. А то это пока не удалось, что чрезвычайно досадно.