Премьера театр
Театр имени Вахтангова показал премьеру спектакля "Евгений Онегин" в постановке художественного руководителя театра Римаса Туминаса. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Новый спектакль Римаса Туминаса (впрочем, кто бы в этом сомневался) далек от школьных канонов восприятия и воплощения "энциклопедии русской жизни". Но на роль энциклопедии режиссерской поэтики самого Туминаса — во всяком случае, его вахтанговского периода — "Евгений Онегин" претендовать может смело. Как в любой энциклопедии, здесь собрано все: и важное, и случайное, и удачное, и не слишком.
Туминас погружает сцену в атмосферу томительной меланхолии, чуть загадочного гротеска и мрачноватого юмора. Пусть герои и носят здесь исторические костюмы, но вряд ли кто-то станет утверждать, что режиссер занимается исследованием пушкинской эпохи: его сценическая фантазия, похожая на цепь снов, оторвана от бытовой реальности. Постоянный соавтор Туминаса, художник Адомас Яцовскис, конечно, дает зрительскому глазу зацепиться за понятные детали — уголок кабинета, "онегинская" скамья и т. д., но все же решает пространство как место мистическое, темное, на границе земного и неземного. Нечто похожее было сделано в главном московском спектакле Туминаса "Дядя Ваня": как и там, за стенами, ограничивающими авансцену, открывается черная пустота. Но если в чеховском спектакле в ней блестела тревожная луна, то в "Евгении Онегине" за никогда не рассеивающимся туманом висит подвижный зеркальный задник, косо удваивающий все происходящее на сцене и открывающий изнанку стен — как будто вход в иной мир. Иногда огромное зеркало двигается, и тогда начинает казаться, что кружится голова. А уж когда сцену заметает снег, зеркало помогает навести на подмостках полную красоту.
Двоятся не только мизансцены, двоятся и персонажи пушкинского романа. У Туминаса действуют два Онегина: молодой роковой красавец Виктора Добронравова и постаревший, познавший всему на свете цену человек в благородном исполнении Сергея Маковецкого — его первые слова "кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей" отпечатываются в памяти, словно эпиграф ко всему спектаклю. Ленских у Туминаса тоже двое — глуповатый мальчик-позер Василия Симонова и благополучный господин Олега Макарова, им мог бы стать поэт, не погибни он на дуэли.
Двойник есть и у Татьяны (Ольга Лерман) — строфы про страшный сон героини читает народная артистка Советского Союза Юлия Борисова. Перед тем как покинуть сцену, она встречается лицом в зеркале с Татьяной, словно предрекая ей будущее. Но вообще бенефисные выходы гранд-дам вахтанговской труппы неуместно роднят "Евгения Онегина" с юбилейным спектаклем-концертом "Пристань" — особенно когда в крохотной роли престарелой московской кузины под бурные аплодисменты зрительного зала на сцене появляется старейшина труппы Галина Коновалова. У третьей гранд-дамы, Людмилы Максаковой, роль более сложная и более важная для спектакля. Она — и затянутая в черное няня Филипьевна, и эксцентрично-строгая танцмейстерша в балетном классе, и невозмутимая смерть, приносящая дуэльные пистолеты и уводящая со сцены тех, кому пришло время умирать.
Балетный класс — пожалуй, единственное, что осталось в спектакле от петербургских мотивов романа. Впрочем, переезд Лариных из деревни в Москву на ярмарку невест оказывается столь драматичным, что иных мест действия и не нужно: деревенских девушек загоняют в огромную карету, словно арестантов в теплушку, а заколачивают в нее и вовсе будто в гроб. Неожиданно мрачное впечатление от поездки в Первопрестольную скрашивает разве что комическая сцена-дивертисмент с зайцем. Вообще Римас Туминас старается чередовать пугающее с затейным: сцена дуэли оказывается незабываемо жестокой — Онегин убивает беззащитно обнажившегося до пояса Ленского выстрелом в упор в живот, зато деревенские именины превращаются в целый концерт с чередой комических вокальных номеров.
Вообще у местами буксующего, особенно во втором действии, вахтанговского спектакля пока что наблюдается явный кризис самоидентификации: для "заметок на полях" он слишком громоздок, для "параллельного" авторского сочинения — слишком фрагментарен и непоследователен. От одних сложнейших для сценического воплощения мест романа (например, письма Татьяны Онегину) Римас Туминас пробует элегантно отшутиться, другие, пользуясь правом вольного фантазера, просто не замечает, взамен предлагая либо выразительные метафорические этюды, либо поддержанные музыкой Фаустаса Латенаса театральные красивости — вроде вознесения невест на качелях. Впрочем, к финалу режиссер все-таки возвращается к своей неизбывной мизантропии: Татьяна превращается в какую-то надменную стерву, так что Онегину, может быть, в свое время просто повезло.