Москва и Пермь собираются назвать улицы именем президента Боливарианской Республики Венесуэла Уго Чавеса. Жители этих городов отношение к идее еще не выразили. Наш корреспондент, который бывал в Венесуэле, жить на этой улице не хотел бы.
Фото: REUTERS/Jorge Silva/Files , Reuters
"Меркада революсьон (революционный рынок)",— мрачно сплюнул за окно таксист. Я всего лишь спросил, что за странное место мы проехали: торговые ряды под открытым небом, на которых грудами навалены немытые овощи, натянутый вокруг красный кумач, прославляющий боливарианскую революцию, и эстрадка, на которой в ожидании вечерних патриотических песен и танцев свалены духовые инструменты. Из громкоговорителей доносится смесь самбы, рэпа и клезмера. Покупателей немного: товар выглядит, мягко говоря, отталкивающе, а стоит недешево.
Похожую идею когда-то внедрил в Москве бывший мэр Лужков. Как и Уго Чавесу, ему казалось, что перекупщики и торговцы — паразиты, отбирающие хлеб у производителей. Наши ярмарки, правда, в сравнении с тамошними — образец цивилизованной торговли и лишены идеологии. Скромный плакат "Единая Россия — народу" не сравнить с ежедневным хоровым пением на улицах Каракаса и даже относительно благополучных мест вроде свободной экономической зоны на острове Маргарита.
Наш абсурд вообще проигрывает венесуэльскому. Мы давно уже забыли, например, о множественных валютных курсах: чтобы госпредприятию доллар за 10 рублей, частному — за 30, а чтоб в Турцию на пляж слетать — по 50 и не больше $500 на рыло.
Настолько забыли, что, попадая в Венесуэлу, можем попасть впросак. Как это случилось, например, с одним бывшим водочным бароном из Подмосковья, с которым я разговорился в аэропорту Каракаса. Не знаю уж, обычное это дело или случайность, но оба наших рейса надолго задерживались. "Понимаешь, браток, в России я был богатый человек. Но как-то все сложилось: братва, менты, налоговая... Пришлось срочно сматывать удочки,— тут он заметил, что я смотрю на воротник, пытаюсь разглядеть толщину золотой цепочки, прикинуть место в иерархии 1990-х, и ухмыльнулся: — Голда мне здесь ни к чему. Да и большую часть денег я здесь потерял — понимаешь, не было времени толком разобраться, куда бегу".
Часть того, что удалось спасти от российского бюджета, жадности чиновников и бандитов Серега (представляться подробнее мой собеседник не захотел) потерял в местном банке — на тех самых множественных курсах. Часть инвестировал в совместный строительный проект с каким-то местным генералом, а когда пришло время делить прибыль, тот сделал вид, что они не знакомы. Еще что-то вложил в переработку сельхозпродуктов, но тут Чавес зафиксировал цены — дешевле было бы фабрику закрыть, но уволить рабочих местные власти не дают.
Человеку извне Каракас кажется кошмаром, городом, в который никогда не захочется вернуться: смог, грязь, чуть ли не самый высокий на планете уровень преступности. В гостиницах настоятельно не советуют после захода солнца выходить за охраняемые автоматчиками ворота: почти 100%, что ограбят.
Город, захваченный варварами? Почти что так. Венесуэла расколота неравенством настолько, что нам и не снилось. Образованная и относительно обеспеченная верхушка (включая то, что в Европе скорее назвали бы средним классом) спряталась в огороженные колючей проволокой загородные резервации. Почти что уэллсовские элои — расслоение, заметное даже на уровне биологии. От Каракаса ждешь невероятно красивых женщин, не зря же большинство мисс мира именно отсюда? И не видишь. Якобы подающих надежды девочек в 10-12 лет отбирают, воспитывают и селят отдельно. Но даже если это и миф, в конце концов, они оказываются в тех же резервациях в качестве жен и прислуги.
А массовую поддержку со стороны остальных — не хотелось бы их называть морлоками — режим заслужил попытками эту пропасть сузить. Действуя, впрочем, методами, которые способны ее лишь законсервировать.
А Чавес, что Чавес? В Каракасе есть мемориал Симону Боливару — национальному герою не только Венесуэлы, но и почти всей Южной Америки,— эдакий барочный храм-музей-мавзолей. Мрамор, фрески, позолота. И надо было случиться, что именно здесь моей переводчице приспичило. "Туалет? — сморщил брови смотритель.— Президент умер и больше не писает".