До сих пор дискуссию, начатую в "Коммерсанте" статьями Петра Авена и Евгения Ясина, вели политики. Сегодня мы даем слово директору Института международных экономических и политических исследований РАН академику АЛЕКСАНДРУ НЕКИПЕЛОВУ.
Чувство брезгливости
Статья Петра Авена "Экономика торга" ("Коммерсантъ" от 27 января 1999 года) наносит мощный удар по "комплексу полноценности" наших так называемых "радикальных либералов", которые привыкли, с одной стороны, присваивать себе, увы, немногочисленные позитивные результаты преобразований, а с другой — отмежевываться от глубочайших и всем очевидных провалов реформ.
Ничего, кроме чувства брезгливости, не может вызвать и отношение большинства лидеров "правого дела" к правительству Евгения Примакова. Не успело это правительство приступить к исполнению своих обязанностей, как начали раздаваться заклинания о неминуемой хозяйственной катастрофе (как будто она уже не случилась), о гиперинфляции к концу года, внешнем дефолте и прочих ужасах. Когда же всего этого не произошло (хотя ситуация, конечно, остается тяжелейшей), начали говорить о том, что это — результат то ли бездеятельности правительства, то ли его эволюции во взглядах. А что, разве в самом начале были заявления правительства или Центрального банка о переходе к лечению нашей экономики при помощи печатного станка или национализации всего и вся? Нет, признает Евгений Ясин, но такие ожидания якобы естественным образом следовали из намерения исправлять ошибки предшествующего кабинета; отсюда и "превентивная критика прессы". Но самое интересное — это вывод. Евгений Григорьевич опасается, что правительство до парламентских выборов не допустит развала экономики, признает такое развитие событий одновременно самым пессимистичным и реалистичным вариантом и призывает "все общественные силы, на деле выступающие за демократию и рыночную экономику" мобилизоваться и не допустить его реализации. Что теперь должна делать упомянутая общественность, я, честно говоря, ума не приложу. Начинать пускать эшелоны под откос?
Чувство уважения
Понимаю, что оставаться в истории в качестве персонажей, чей экономический курс за семь лет привел к ополовиниванию масштабов производства, резкому снижению величины доходов населения, возвышению из ничего несметно богатых новых хозяев страны — олигархов, катастрофическому распространению коррупции в государственном аппарате и невиданной криминализации всей общественной жизни, развалу государственных финансов и банковской системы,— миссия не из приятных.
С учетом всего этого исповедь Петра Авена не может не вызвать уважения; есть также надежда, что статья будет способствовать выведению его не столь уж давних коллег из состояния агрессивной невменяемости. Одновременно явно присутствующее в ней понимание полезности учета мнений оппонентов создает предпосылки для полноценного научного диалога (а не идеологически мотивированного обмена ударами).
Либералы и социал-демократы
Либерал в европейском понимании — это человек, для которого индивидуальная свобода является ключевой ценностью. Либерал, конечно, не враг других людей; он просто убежден, что максимально полная реализация каждым индивидом своих возможностей органично сочетается с общественным благом. Себя либералом не ощущаю (в моей ценностной системе координат существенное место занимают установки на человеческую солидарность), но и на право других исповедовать либеральные ценности посягать не собираюсь. Хорошо понимаю озабоченность Авена тем, что реформы, проводившиеся под "либеральный звон", на деле заметно (и несправедливо) скомпрометировали в глазах российской общественности сам либерализм. Верно и то, что многие сферы экономики далеки от полной либерализации.
Не согласен я с другим, по сути, основным положением статьи Авена, а именно: всеобъемлющая либерализация экономики — единственный разумный путь ее реформирования. Причем — и я хотел бы это особо подчеркнуть — в самую последнюю очередь несогласие связано с моими личными ценностными установками.
Россия решает задачу перехода к демократии и рыночной экономике. В отношении этой задачи между "подлинными либералами" и теми, кого условно можно назвать социал-демократами, различий быть не должно, поскольку и те и другие могут рассчитывать реализовать свои ценности лишь в рамках подлинно демократической системы и полноценной рыночной экономики. Именно отсюда, кстати говоря, вытекает возможность действенных широких коалиций на переходном этапе: все вместе создают стартовую площадку для дальнейшего цивилизованного политического соперничества. Не случайно в таких наиболее успешных постсоциалистических государствах, как Венгрия, Польша, Чехия, эти коалиции в некотором смысле существуют — правда, не в пространстве, а во времени: либеральные и социал-демократические кабинеты сменяют друг друга, а курс преобразований продолжается.
Но для функционирования экономики по рыночным правилам одной лишь либерализации условий хозяйственной деятельности недостаточно: намного важнее создать адекватно реагирующие на рыночные сигналы субъекты хозяйственной деятельности. Именно провал в решении этой задачи привел к появлению у нас деформированной квазирыночной экономики, характеризующейся нерациональными взаимоотношениями собственников капитала, директората и наемного персонала, масштабным растаскиванием активов как государственных, так и приватизированных предприятий, нарастанием натурализации хозяйственных связей и так называемым дефицитом денег. Стоит ли удивляться, что в этой собственноручно созданной так называемыми "либералами" хозяйственной системе законы рыночной экономики проявляются в очень уж "превращенном виде".
Просчеты в преобразовании прав собственности были связаны с примитивным (не хотелось бы думать — корыстным) пониманием проблемы, а не приверженностью либеральной идеологии. Как отмечает Авен, из теоремы Коуза был сделан вывод, что государственную собственность можно раздать любым образом: рынок все урегулирует. Американскому нобелевскому лауреату и в голову не приходило, какую выгодную для приватизирующих госсобственность теорему он вывел. Коуз, правда, имел в виду распределение абсолютно легитимных в глазах населения прав частной собственности и заинтересован был в выяснении того, каким образом эти права перегруппируются в соответствии с изменениями в оптимальном размере фирмы; обоснование узаконенного воровства в его планы не входило.
Рынок и справедливость
Остается, конечно, вопрос: ну а при условии выправления деформаций в правах собственности чем плохо предложение об уходе государства из экономики?
В моем понимании, есть два аргумента, дающие основание для скептического отношения к такому предложению.
Аргумент первый. Переход к рынку осуществляется в экономике, размещение ресурсов в которой происходило по чуждым для него критериям. Это означает, что масштабная внутренняя и внешняя либерализация неизбежно приводит к мощным перераспределительным процессам и связанным с ними социальным шокам. Справедливо ли, что одни люди (к примеру, работники ВПК, значительной части обрабатывающей промышленности, работники науки и культуры) "ни с того ни с сего" оказываются при этом в колоссальном проигрыше, а другие (производители сырья) в неожиданном выигрыше? Иными словами, справедливо ли крайне неравномерное распределение выгод и потерь от жизненно необходимой для страны в целом системной трансформации?
Конечно, это сугубо нормативный (ценностный) вопрос. Но в данном случае, по моему глубокому убеждению, это не вопрос, ответ на который определяется приверженностью либеральным или социал-демократическим ценностям. Лично я не вижу причин, по которым сторонник либерализма должен выступать против мер, нацеленных на выравнивание стартовых условий рыночной трансформации. Скажу более, "либерализм" тех, кто силой обстоятельств оказался на созданных усилиями всего общества хлебных местах, больше похож на идеологическое прикрытие рентоориентированного поведения, нежели на глубокие внутренние убеждения.
Но согласие с необходимостью смягчения по социальным причинам действия рыночного механизма на переходном этапе означает признание целесообразности мобилизации значительных средств в государственный бюджет (отсюда та высокая доля госрасходов в ВВП у наиболее успешных из постсоциалистических государств, о которой писал Авен), а также применения с соответствующей целью методов налоговой и таможенной политики, а иногда и административных мер. Иными словами, либеральным ценностям в принципе не противоречит градуалистский подход к либерализации хозяйственной деятельности; с точки зрения либеральной идеологии важно лишь, чтобы движение к "свободной экономике" было последовательным и, насколько возможно, быстрым.
Второй аргумент против "шоковой либерализации" также носит главным образом нормативный характер. Его изложение, однако, начну издалека.
Деградация человеческого капитала
Авен говорит, что хотел бы видеть Россию великой. Я — тоже. Но этого еще недостаточно: важно, что хочет население в целом и сколько оно готово за это заплатить. Правда, Авен, видимо, полагает, что платить ничего не надо, поскольку величие снизойдет на нас как подарок за уход государства из экономики. Почему оно не снизойдет на Бразилию, а достанется нам, можно только гадать. По-видимому, в отместку за отмеченную автором любовь последней к карнавалам и футболу.
Если же говорить серьезно, то бескомпромиссная работа рыночного механизма в деформированной командной системой экономике неизбежно сопряжена с громадными потерями ресурсов, прежде всего человеческого капитала и научно-технического потенциала. Широко известны многочисленные расчеты, свидетельствующие о том, что с точки зрения мировых критериев значительная часть обрабатывающей промышленности России имеет так называемую отрицательную добавленную стоимость: то есть выраженная в мировых ценах величина затрат в этих производствах превышает мировую цену выпускаемой ими готовой продукции. В условиях всесторонней либерализации, за которую выступает П. Авен,— это приговор, обрекающий страну на топливно-сырьевую специализацию, отвечающую ее текущим сравнительным преимуществам.
Хорошо это или плохо? Абстрактно говоря, для мира в целом — это, в общем-то, не здорово, поскольку безвозвратно пропадают ценные человеческие ресурсы. Причем главная опасность состоит не в эмиграции, как полагает Авен, а в деградации человеческого капитала. Если физик уезжает в США и работает там по специальности, то мир ничего не теряет, а у России остается надежда на то, что он вернется, когда дела пойдут лучше и богатств страны будет достаточно не только для прокорма десятка олигархов. А вот когда тот же самый физик остается в России и начинает работать продавцом в торговой палатке, это уже чистый (и окончательный) вычет из мировых ресурсов человеческого капитала.
Люди, однако, живут не в целом мире, а в своих странах, а там вопрос стоит по-иному. Даже из самых общих соображений понятно, что перегруппировка производственных и человеческих ресурсов дала бы большой рыночный эффект, но в будущем (в экономической теории это принято называть динамическими сравнительными преимуществами). В текущем же плане ради этого нужно нести известные издержки, связанные, например, с ограничением иностранной конкуренции. Возникает, следовательно, классическая проблема сравнения будущих выгод с текущими издержками. Ее существеннейшая особенность состоит, однако, в том, что, во-первых, часть выгод не может быть представлена в денежной форме (например, будущее удовлетворение населения страны ее достойным положением в мире) и, во-вторых, открытым остается вопрос об используемом дисконте для приведения этих выгод в сопоставимый с текущими издержками вид.
Функция политической системы
Из-за этих особенностей проблема не имеет сугубо рационального, научного решения. Ее решение — функция политической системы, задача которой как раз и состоит в том, чтобы формулировать общественные предпочтения (интересы). Причем под общественным интересом следует понимать некую общественную установку, полученную на основе процедуры, признаваемой легитимной подавляющей частью населения. Общественный интерес не является поэтому чем-то раз и навсегда данным: он зависит как от индивидуальных взглядов и настроений, так и от используемой процедуры их интегрирования.
Со времен перестройки Россия сделала выбор в пользу демократического алгоритма выявления общественных предпочтений. Наши "радикальные либералы" постоянно называют себя демократами, произвольно наделяют этим званием одни общественные силы и лишают его другие, но сами относятся к демократии весьма специфически: они ее любят "вообще", но не "в частности". Им все время кажется, что народ выбирает кого-то не того, что ради благой цели — недопущения возврата к коммунизму — можно расстрелять парламент или закрыть глаза на нечестные выборы. Е. Ясин в уже цитировавшемся докладе высказывает недовольство тем, что президент сменил правительственную команду после краха 17 августа. Неужели Евгению Григорьевичу не приходит в голову, что, действуй в стране нормальная демократическая система, смена команды (а с ней и курса) произошла бы намного раньше и от этого страна только выиграла бы? Неужели непонятно, что опасность "коммунистического реванша" существует только в результате провального экономического курса и упорного нежелания учитывать общественные настроения?
Так каким же будет выбор российского общества: в пользу текущих или динамических сравнительных преимуществ, в пользу, огрубляя, относительной сегодняшней сытости или завтрашнего величия? Именно политическая система должна не только позволить получить ответ на этот вопрос, но и обеспечить условия для построения на основе этого ответа всей последующей политики. Для меня ясно одно: ответом "в пользу величия" стала бы поддержка политических сил, стоящих на позициях активной регулирующей роли государства в условиях подлинно рыночной экономики.
Перспектива оказаться в арьергарде
Итак, только дозирование действия сил рынка может обеспечить России, с одной стороны, возможности смягчения социальных шоков, а с другой — открыть перед ней перспективу сохранения и умножения человеческого и физического капитала, завоевания соответствующего места в международном разделении труда. Остается, правда, сакраментальный вопрос о способности государства рационально корректировать действия рыночного механизма.
Необходимое для России государственное регулирование не имеет ничего общего с произвольным распределением чиновниками общественных средств. В мире достаточно хорошо отработаны меры, обеспечивающие управление "на расстоянии вытянутой руки", резко уменьшающие возможности самодурства и коррупции. В российских условиях очень важную роль в этом отношении могла бы сыграть передача основной части принадлежащих государству активов из прямого управления исполнительной властью на баланс действующей в рыночном режиме государственной инвестиционно-холдинговой компании.
Часто принципиальная возможность разумной деятельности государства признается, однако, высказывается сомнение в пригодности существующего в России государственного аппарата для выполнения соответствующих функций. Это очень серьезный аргумент, хотя его почти невыносимо выслушивать от тех, кто сочетал разглагольствования о "свободной экономике" с фактическим поощрением бесконтрольного увеличения армии мздоимцев и бюрократов, вел обмен чужой (общественной) собственности на власть (см. "Государство и эволюция" Егора Гайдара), подкупал руководителей регионов разнообразными льготами. Если же оставить в стороне эмоции, то по существу можно сказать следующее.
Рационализация экономической политики и внесение изменений в функции госаппарата сами по себе должны привести к снятию наиболее острых проблем, связанных с его функционированием. В то же время не вызывает никакого сомнения необходимость кардинального реформирования госслужбы в соответствии с передовым международным опытом (он подробно изложен, в частности, в докладе Мирового банка "Государство в меняющемся мире").
Наконец, иногда соглашаются, что "в период структурной перестройки государство обязано способствовать формированию передовой структуры производства, характерной для развитых индустриальных стран", однако тут же указывают на то, что вопрос упирается в отсутствие у государства необходимых средств. Эта аргументация, кстати говоря, лежит в основе упорно тиражируемой концепции о безальтернативности экономической политики в нынешних условиях.
Сегодня, как вчера и позавчера, у государства нет денег. Оставаясь в рамках здравого смысла, трудно понять, откуда они могут появиться завтра, если сегодня проводить ту же политику, что и вчера. Скорее наоборот: на основе метода экстраполяции есть все основания полагать, что завтра будет хуже, чем сегодня ("зато" лучше, чем послезавтра). Концепция безальтернативности, таким образом, прямым ходом ведет нас к выводу о неминуемом конце света в отдельно взятой России.
Почему у правительства нет и не может быть денег при проводившейся в 1992-1998 годах политике, мы поговорим немного позже. Здесь же важно подчеркнуть, что представление о промышленной политике как филантропической раздаче денег всем и вся является глубоко ошибочным. Активная промышленная политика сопряжена сегодня с принятием очень тяжелых решений. Экономика обескровлена до такой степени, что надеяться на сохранение всего, что, в принципе, является полезным, не приходится. Многое из того, что могло лечь в фундамент новой, процветающей России безвозвратно утеряно, многое находится на грани исчезновения. Перспектива оказаться на долгие десятилетия в арьергарде мирового экономического сообщества близка как никогда. Поэтому надо создавать условия для концентрации крайне ограниченных ресурсов на тщательно отобранных направлениях, дающих шанс на возврат страны в ряды передовых в экономическом отношении государств в обозримом будущем. При этом жестким законам рыночной экономики придется дать возможность безжалостно выбраковать многие из тех видов деятельности, которые не войдут в число приоритетных.
Набор инструментов промышленной политики хорошо известен: государственные заказы (с гарантией их неукоснительной и своевременной оплаты), льготные налоги и субсидии, меры по поддержке экспорта и ограничивающие (по избранным направлениям) импорт таможенные пошлины, стимулы для формирования конкурентоспособных финансово-производственных структур и притока в страну иностранных производственных инвестиций и т. п. Их особенностью является то, что, корректируя направления использования ресурсов, они не подрывают основ действия рыночного механизма. (Отрадно, что это осознал наконец один из наиболее бескомпромиссных бойцов отечественного "либерализма" Анатолий Чубайс: теперь он на редкость убежденно доказывает, что экспортные пошлины на мазут рынку не помеха). Принципиально важно также постепенно, но неуклонно вести дело к усилению воздействия сил рынка на приоритетные виды деятельности. Нельзя, к примеру, ограничиваться просто установлением высоких пошлин для защиты избранных производств. Нужно одновременно вводить жесткий график их снижения до нормального уровня, с тем чтобы побудить производство адаптироваться к мировому рынку, а не к изоляции от него.
Конечно, такая экономическая политика может создать дополнительные сложности в наших взаимоотношениях с международными экономическими организациями и, в частности, затруднить процедуру вступления в Всемирную торговую организацию (ВТО). Однако Россия и не должна добиваться членства в ВТО любой ценой. Такой подход кардинально противоречил бы экономическим принципам мышления. Нужно четко представлять, какую цену мы готовы заплатить за то, чтобы быть членами ВТО, и исходя из этого вести переговоры.
Монетаризм ни в чем не виноват
Деятельность наших "радикальных реформаторов" способствовала дискредитации в России не только либерализма, но и одного из основных течений современной экономической науки — монетаризма. Правда, здесь у них есть мощные зарубежные союзники — сторонники так называемого "вашингтонского консенсуса".
Исходное положение монетаризма — высокая способность адаптации частного сектора к самым разным шокам, в том числе связанным с неожиданными колебаниями совокупного спроса. Поэтому, полагают сторонники этого течения, попытки государства помочь рынку в регулировании экономики в лучшем случае бессмысленны, а в худшем — вредны. Из такой позиции вытекают рекомендации для политики: поддержание более или менее сбалансированного бюджета и равномерное увеличение количества денег в экономике (денежного предложения) темпами, примерно соответствующими долгосрочным темпам роста производства,— 3-4% в год.
Исходная посылка монетаризма остается дискуссионной: исследователи кейнсианского направления полагают, что во многих случаях частный сектор очень медленно приспосабливается к изменяющейся хозяйственной обстановке и поэтому вмешательство государства может быть очень полезным. При этом кейнсианцы и их последователи традиционно скептически относятся к манипуляциям с совокупным спросом при помощи увеличения количества платежных средств в экономике, отдавая явное предпочтение инструментам бюджетной политики.
Следует обратить внимание на то, что эта дискуссия имеет отношение к особенностям функционирования развитых рыночных экономик и связанному с этим вопросу о целесообразности антициклического регулирования. Причем практика не дает однозначного ответа о том, кто прав в этом споре.
Так называемый "вашингтонский консенсус" состоял в выработке стандартного набора мер, призванного поставить развитие экономики (первоначально речь шла о развивающихся государствах) на здоровую основу. С этой целью предлагалось свертывать государственный сектор, в форсированном порядке либерализовывать экономику и проводить ограничительную денежно-кредитную и финансовую политику. Имелось в виду, что финансовая стабилизация после небольшого периода спада быстро создаст условия для динамичного хозяйственного развития.
Применение упомянутого пакета мер имело неодинаковые последствия для различных развивающихся стран. Отнюдь не редкими были случаи, когда государства оказывались в состоянии длительной стагнации производства. Однако к особенно крупным потерям приводило ограничение экономической политики этим пакетом мер в постсоциалистических странах, причем наша страна оказалась здесь среди "передовиков". Не случайно, в настоящее время все больше и больше влиятельных экономистов (в частности, вице-президент и главный экономист Мирового банка Дж. Стиглитц) и политиков выступают за отказ от примитивно-монетаристских рецептов и в пользу заключения нового, "поствашингтонского консенсуса".
Близкий крах "вашингтонского консенсуса" не является, однако, свидетельством провала монетаризма как течения экономической мысли, поскольку первый представлял лишь вульгарную версию второго. Монетаризм, конечно, очень высокого мнения о возможностях либерализованного частного сектора, но приверженность монетаризму отнюдь не требует признания того, что такой сектор (а тем более все необходимые институты рыночной экономики) может быть создан в одночасье.
Драма наших "либералов-монетаристов" (обернувшаяся трагедией для страны) состоит в том, что они этого не понимали и не понимают. Они убеждены, что чуть ли не с 2 января 1992 года в стране действуют законы рыночной экономики. Их не смущают ни почти полная натурализация народного хозяйства, ни величина реальной процентной ставки, держащаяся годами на не сопоставимом с рентабельностью производства уровне, ни глубоко укоренившиеся стереотипы поведения, нацеленные не на созидание, а на растаскивание ранее созданного, ни разрыв в динамиках спада и занятости, ни упорное нежелание прямых иностранных инвестиций идти в Россию и многое, многое другое.
Все внимание сосредоточено на монетарной и фискальной политике, причем "мягкость" последней рассматривается в качестве конечной причины всех наших бед. Между тем по классическим канонам в России проводится сверхжесткая бюджетная политика. Дело в том, что в рыночной экономике бюджетный дефицит рассматривается как признак мягкой финансовой политики лишь тогда, когда он имеет место при нахождении экономики на уровне так называемого потенциального выпуска; в условиях спада дефицит вполне естествен и выполняет роль одного из автоматических стабилизаторов. Подчеркиваю: в условиях нормальной рыночной экономики. В нашей стране хронический бюджетный дефицит имеет место исключительно из-за того, что госдоходы падают быстрее, чем государственные расходы, а и те и другие — быстрее, чем валовой внутренний продукт.
Почему так происходит? По весьма простой причине: сокращение государственных расходов вызывает в российской экономике нарастание неплатежей, а последнее — резкое сокращение налоговых поступлений. Такого не может быть в нормальной рыночной экономике — это чистая правда; но это, что называется, "медицинский факт" для экономики российской.
Отсюда вовсе не следует, что дефицит бюджета можно сократить, увеличивая государственные расходы. Идея "монетизировать" таким образом экономику не имеет шансов на успех, поскольку натурализация последней является результатом не абсолютной нехватки денег, а наличия у предприятий мягких бюджетных ограничений и связанного с этим несрабатывания так называемого передаточного (трансмиссионного) механизма, обеспечивающего в рыночной экономике постоянное поддержание соответствия между количеством денег, уровнем цен и выпуском. Не вытекает из этого и оправданность принятых правительством Примакова мер по сокращению налогов (в особенности наиболее собираемого — налога на добавленную стоимость) — в этом отношении я вполне разделяю опасения, высказанные Ясиным.
Всеобщий зачет неплатежей
В принципиальном отношении возможны два внутренне непротиворечивых подхода к экономической политике. Первый состоит в том, чтобы попытаться приспособить эту политику к природе фактически существующей сегодня хозяйственной системы. Это означает, в частности, всемерное распространение схем взаимных зачетов (в том числе и применительно к взаимоотношениям государства и предприятий), фрагментацию каналов денежного обращения (создание специальных инвестиционных денег, особого режима счетов амортизационных отчислений и т. п.), упор в регулировании главным образом на конкретные решения, а не общие правила. Уморительно, конечно, следить за тем, как Чубайс то запрещает взаимозачеты между бюджетом и предприятиями, то с не меньшей энергией воюет за их сохранение. Но факт остается фактом: в существующей хозяйственной системе возможности сбора налогов в денежной форме крайне ограничены.
Второй подход исходит из необходимости качественного преобразования действующей хозяйственной системы, ее превращения в полноценную рыночную экономику. Внесение необходимых изменений в права (не формы!) собственности, расчистка финансовых завалов путем разового всеобщего зачета неплатежей создадут предпосылки не только для нормального функционирования рыночного механизма, но и для коренного изменения положения дел с бюджетом. Вопрос же о масштабах государственного регулирования является вторичным: чтобы влиять на параметры развития рыночной экономики, необходимо ее иметь. Именно поэтому лозунгом должен стать не возврат к "либерализму" 1992-1998 годов, а движение вперед, к подлинно рыночной экономике.