Директор Музея Виктории и Альберта Мартин Рот рассказал Алексею Тарханову о том, как создать современный музей декоративно-прикладного искусства.
Фото: Алексей Тарханов, Коммерсантъ / купить фото
Мартин Рот — директор одного из самых больших и важных художественных собраний мира, лондонского Музея Виктории и Альберта (V&A). Его назначение на этот пост потребовало специального решения британского премьер-министра, поскольку Мартин Рот — немец, причем рожденный в ГДР. Этому 58-летнему ученому, человеку с социалистическим прошлым удалось стать первым со дня основания музея директором-иностранцем.
Здесь к вам уже, наверное, привыкли. Но я никак не возьму в толк, как же может иностранец возглавлять едва ли не самый британский из лондонских музеев.
Не просто иностранец — еще и немец. Самому странно, до сих пор не могу поверить. Я этого, надо сказать, не ожидал, но не буду врать — был очень рад этому выбору. Мне повезло работать в Берлине, потом учиться в Париже и вот теперь оказаться в Лондоне. Три главных европейских города, с каждым связана моя жизнь. Но вы правы: я до сих пор исключение, а не правило. Хотя, по-моему, мы просто возвращаемся к разумному порядку вещей.
Возвращаемся? Что вы имеете в виду?
Мы все были тесно связаны в старой Европе. Бабушка моей жены, например, из Ростова. Это была самая обычная, я подчеркиваю, германо-русская семья, предприниматели, которые работали и в Ростове, и в Берлине, и это было нормально. А потом пришел новый чертов мировой порядок, который развел страны на дистанцию выстрела, и все изменилось. При вашем дворе было сколько угодно иностранцев — французов, немцев, англичан, шведов,— и это никого не волновало. Но вообще-то я здесь не первый немец. Наш музей был назван Музеем Виктории и Альберта, а принц Альберт — немец, саксонский герцог и дедушка Вильгельма II. Так что, считайте, немецкое влияние здесь с самого начала.
Вы считаете нормальным, когда руководить национальными музеями приглашают иностранцев?
Это начало нового периода, нового музейного менеджмента. На самом деле музейное дело точное, как математика. Могу себе представить русского во главе германского музея — в будущем, разумеется. Это нормально. Вот мы сидим с вами и говорим, мешая английский, французский и немецкий. Единственное, о чем я жалею,— что не выучил вовремя русский.
До Лондона вы руководили Музеями Дрездена. За несколько лет они очень изменились, как и весь город, впрочем. Я был там на открытии физико-математического кабинета и скажу вам, что Цвингер не узнать. Это музей, которому можно позавидовать. Замечательная работа.
Главное, что очень благодарная. Цвингер — очень сложный музей, но один из самых красивых в мире. Он прекрасен весной, он незабываем при осеннем свете, когда виден насквозь. Я всегда говорю, что у нас, музейщиков, есть огромное преимущество: мы живем в этих пространствах, как жили прежние обитатели этих мест. Мы, конечно, бедны и незнатны, но любовь к этим местам мы можем делить с их былыми владельцами и создателями. Любовь к своему музею — это как любовь к своему дому. Да, я, разумеется, вспоминаю Дрезден и моих товарищей, которые вместе со мной там работали. Это были 12 лет настоящего сумасшествия, мне кажется, мы все это время ни разу не выспались как следует. К тому же там всем было легко объяснить, что это за музей. Куда бы я ни приезжал, меня спрашивали: "Вы директор "Сикстинской Мадонны""? Виктория и Альберт — совсем другой музей.
В чем его отличие? И в чем отличие Виктории и Альберта таким, каким он был в XIX веке, от нынешнего V&A?
В происхождении. Это общедоступный музей. В XIX веке, когда принц Альберт устраивал в Лондоне всемирную выставку и собирал художников, которым предстояло прославить Британию, тут же рядом, в Британской библиотеке, работал мой соотечественник Карл Маркс. И друг его Фридрих Энгельс тоже был неподалеку. И во многом принц и основатели марксизма работали в одном направлении, потому что V&A — это удивительная коллекция высочайшего уровня, но именно что не аристократическая коллекция, а очень и очень народная. Это был музей для всех. Надо себе представить, что такое в середине XIX века музей для всех. И не просто музей, а творческий центр, центр образования, но не такого, знаете ли, образования с партами и розгами. Нет, это была система в высшей степени современного образования, я бы сказал — интерактивного. На первом этаже были устроены мастерские художников, открытые для публичного обозрения. Замечательная и такая современная идея. И вот это не изменилось в продолжение всего нашего существования. Мы до сих пор общедоступный музей, умный, но не высоколобый. У нас каждый найдет то, что ему интересно. Народный музей XXI века.
Да, ваши коллекции очень разнообразны. Я бы даже сказал, слишком разнообразны. И живопись XIX века, и кассетные магнитофоны XX века.
Может быть, коллекции не так строго структурированы. Но в этом жизнь и движение. Попробуйте в своей собственной жизни отделить живопись от ювелирного искусства, или электроники, или архитектуры. В этом и заключается одна из причин того, что этот музей имеет такой успех на продолжении десятилетий.
Я вспоминаю историю музея прикладного искусства МАК в Вене, который был основан примерно тогда же, когда и V&A, примерно с такими же целями и при новом директоре Петере Невере пережил примерно такую же трансформацию.
Роль венского МАК была очень велика в свое время. Я несколько раз приезжал смотреть, что сделал с этим музеем Петер Невер, как он его преобразил. Мне очень нравились его идеи приглашения современных художников, экспозиции создавали и Дональд Джадд, и Дженнифер Хольцер. Но потом эти экспозиции, раз их создавали большие мастера, застыли на десятилетия, и то, что было новостью, стало рутиной. Музей — живой организм, и он должен меняться. Ну а меняясь, он неизбежно разрушил бы произведения.
Но разве не прав был Невер, считая, что все прикладные художественные музеи должны идти к современному искусству?
Нет, не все и не всегда. Я так не думаю. В современном искусстве я не вижу никакой панацеи, это всего лишь машина для зарабатывания денег. И уж во всяком случае это не выход для музеев. Наш музей рожден для поддержания качества — в моде, в текстиле, в мебели, а современное искусство — это чаще всего игра с некачественным, чтобы превратить его или выдать его за качественное. То есть это прямо противоположно той идее и цели, ради которых был создан музей. Я — за искусство, а уж современное или несовременное, не важно. То, что мы собираем и исследуем, меняет нашу жизнь и нашу среду. Фарфор изменил нашу жизнь, айфон изменил нашу жизнь, а не современное искусство.
Что вы думаете об английском дизайне?
Британский дизайн уникален. Он соединяет стиль, историю, технологию и он очень секси. Он не столь романтичен, как, скажем, итальянский, не столь технологичен, как германский, но в нем очень и очень много блестящих идей. Это мировой лидер, и я думаю, что тут вклад V&A тоже значителен. Причем в английском дизайне есть и французы, и итальянцы, и австралийцы, и индийцы, и русские.
Вот уже десять лет в музее действует FuturePlan — план нового строительства и развития музея. Куда же вам расти? Вы и так один из самых больших мировых музеев.
По этому плану создана галерея скульптуры и керамики. Мы только что открыли новую галерею мебели. В этом году мы откроем галерею тканей и новый центр моды. Но мы расширяемся не ради расширения. Нам есть что показать. В наших запасниках 65 тыс. предметов из Индии. У нас замечательные Южная Америка и Ближний Восток, прекрасная коллекция сирийского искусства, иранского. Жалко, что этого не видят. Открыв это людям, мы запустим новый творческий процесс — британский дизайн всегда подпитывался мировым искусством.
Откуда вы берете деньги на эти работы?
На все это было собрано £120 млн — это пожертвования, спонсорские деньги и гранты от Heritage Lottery Fund. На разработку одного из самых амбициозных проектов, входящих в FuturePlan, "музейную дорогу", мы получили сейчас около £30 млн. Денег всегда не хватает. Я много лет руковожу музеями, и каждый год мне срезают финансирование. И тем не менее каждый год мы делаем все больше и больше.
Каков годовой бюджет V&A?
Это сложный вопрос, потому что наш бюджет состоит из государственных и частных средств. Мы зарабатываем примерно треть. Две трети дает нам правительство — это более £40 млн в год, вместе с нашими собственными средствами получается примерно £60-70 млн. Но я вижу, что музеи сейчас переживают настоящий золотой век. У нас огромное количество посетителей — более 3 млн в этом году. То есть мы вполне можем зарабатывать деньги и вкладывать их в наше развитие.
Очень забавно видеть в витринах музея пишущие машинки и проигрыватели для грампластинок — вещи нашего с вами детства. Вам не кажется, что нам самим пора встать в витрины?
Да, конечно. Вот плакат, который висит у меня в кабинете: "Будущее начинается уже сегодня". Я родился в 1955 году в ГДР и считаю, что таких, как я и как вы, действительно можно в музеях показывать. Какая эпоха, какой опыт жизни и выживания! Я счастлив, что я все это видел своими глазами, а не только в музейных витринах.
Подпись
"Музей — живой организм, и он должен меняться"