Вчера в Музее кино завершилась ретроспектива Ясудзиро Одзу — режиссера, которому в Японии поклоняются как "богу кино" и ставят выше самого Куросавы. Если последний был избалован мировой славой, к Одзу известность за пределами страны пришла после смерти. Только совершив виртуальное кругосветное путешествие по странам Запада, Одзу наконец добрался и до России. Показ его 33 картин (всего их сохранилось 36 из 54, снятых режиссером) — первый и, по-видимому, последний в Москве.
Фильмом, завершившим ретроспективу, стал биографический "Токио-Га" Вима Вендерса — одного из тех, кто поддерживает в Европе культ Одзу и считает его творчество воплощением святости в кино. Вендерс не одинок: Аки Каурисмяки называет его "Токийскую повесть" своей любимой картиной; по данных критических опросов и рейтингов она входит как минимум в десятку "лучших фильмов всех времен и народов".
Каждый фильм Одзу поражает лаконизмом и глубиной то ли библейской, то ли буддистской притчи. Хотя эти фильмы напрочь лишены обычной для Запада и для России религиозной самоуверенности. По меткой характеристике Сигэхико Хасуми, соотечественника Одзу,— "это ни в коей мере не восхождение к небесам, а нечто исключительно земное, и именно поэтому они — чудо, которое вряд ли когда-либо повторится в истории кино".
Вплоть до 1936 года Одзу сопротивлялся приходу звука и продолжал делать немые ленты: лиричные и не лишенные юмора экранные баллады о городских низах Токио — студентах, бродячих комедиантах, неудачливых клерках, мелких гангстерах и проститутках. Часто режиссер использует гэги и жанровые клише голливудских фильмов, но неузнаваемо трансформирует их, соединяя обычные семейные, социальные и любовные конфликты в невидимом, но мощно ощутимом "течении большой реки" — универсальном потоке жизни.
Фильм 1934 года о встрече отца с выросшим внебрачным сыном Одзу называет "Повесть о плавучих травах". А картину 1951 года о распаде традиционной токийской семьи после замужества старшей дочери — "Пора созревания пшеницы". Есть в коллекции Одзу и "Вкус сайры", и "Вкус простой пищи", и "рефлексирующая" трилогия ("Университет-то я закончил...", "Экзамены-то я провалил...", "Родиться-то я родился..."), и даже как будто бы назидательные "Шагай бодрее!" и "Мать надо любить". Описывая отношения родителей и детей, борьбу эгоизма с душевностью, Одзу никогда не впадает в нравоучительный пафос, сохраняет мудрость последовательного пессимизма и убежденность в том, что жизнь покоится на простых законах, а события в ней повторяются, как времена года.
Этому убеждению соответствует и формальная пунктуация фильмов Одзу. В них нередко повторяются целые сцены и диалоги, как будто между ними, как между скобками, ничего существенного не произошло. Но удивительным образом это не рождает скуку. Одзу-кинематографист всегда узнаваем по его фирменной "нижней" точке съемки — что соответствует ракурсу взгляда японца, сидящего на полу за трапезой.
Лейтмотив фильмов Одзу — самопознание человека, его попытка понять, счастлив ли он в своей заурядной жизни. Иногда у него возникает соблазн — мечта о более ярком, более сильном счастье. Но он вовремя останавливается, понимая, что не следует давать мечтам слишком большой разгон, лучше довольствоваться малым. "Сущность человеческого бытия,— говорил Одзу,— хоть и кажется мудреной, возможно, вопреки нашим представлениям, вовсе не такова". Эта сущность — одиночество, которое испытывает человек вопреки своему участию в потоке истории и в ручейке личной жизни. Одзу раньше и глубже, чем европейские режиссеры-шестидесятники, выразил драму этого одиночества, его стоическую печаль. Он умер холостяком в день своего шестидесятилетия, 12 декабря 1963 года. На его могиле начертан старый китайский иероглиф "му": пустота, ничто.
ЕЛЕНА Ъ-ПЛАХОВА