"Все было запутанно и демократично"

Инге Шенталь восемьдесят три года, и она энергична, прекрасно обо всем осведомлена и остроумна. Она одета в желтый свитер и оранжевый пиджак, и это смотрится на ней очень элегантно. Она громко смеется и жестикулирует. И практически с места в карьер и в общем-то без повода разражается тирадой о Берлускони.

— Это ж просто наваждение какое-то! Посмотрите на него — он же не должен нравиться. Он некрасивый, толстенький, невысокий, лысоватый, старый. Против него открыто несколько уголовных дел, а он просто отмахивается, вернее, отплачивается. И при этом его постоянно переизбирают. Потому что это воплощение мечты миллионов итальянцев! В нем есть нечто, соответствующее их душам. Он шоумен, дамский угодник. Как он заработал свои миллионы — никто не знает. Все говорят, что он отмывал деньги мафии, но доказательств, разумеется, нет. И ваш Путин, кстати, он ведь его единственный друг.

Она живет в Италии уже пятьдесят пять лет, с тех пор как вышла замуж за Джанджакомо Фельтринелли — богача, аристократа, коммуниста и друга Фиделя Кастро, основателя издательства Feltrinelli, в котором тогда только что вышел "Доктор Живаго". (Итальянская компартия, недовольная выходом книги, критикующей Советский Союз, исключила издателя из своих рядов, но к тому времени он уже и сам отошел от коммунистов — в сторону леворадикалов. В 1972-м Джанджакомо Фельтринелли нашли мертвым в пустынной местности недалеко от Милана. До сих пор неизвестно, подорвался ли он на взрывчатке, которую вез товарищам по террористической группировке GAP, или стал жертвой спецслужб.)

До встречи с Фельтринелли Инге занималась фотографией. То есть занималась она этим всего несколько лет, но за это время умудрилась сделать серии снимков Хемингуэя и Пикассо, сфотографировать Гари Купера, Анну Маньяни, Марка Шагала и Симону де Бовуар. Началась же ее карьера со случайного снимка на нью-йоркской улице. У светофора в ожидании зеленого света остановилась красивая женщина и вынула из кармана носовой платок. Это была Грета Гарбо.

— У меня был Rolleiflex, тяжеленный. И еще вспышка, которую надо было держать отдельно. Зато он был сделан для идиотов, таких как я. В отличие от Leica, которой пользовались такие технически продвинутые люди, как Роберт Капа и Картье-Брессон,— я бы там просто не смогла навести фокус. А тут я увидела ее, узнала и — щелк! "Щелк" — это очень важно. Анри Картье-Брессон говорил, что самое главное в фотографии — это "момент решения". Момент, когда ты решаешься нажать на затвор камеры. Вот это главное, а не техническое совершенство. Моя фотография Гарбо, по-моему, идеальный образ такого "момента решения". Она остановилась у светофора, достала носовой платок — и я щелкнула. Это и есть, в моем понимании, фотожурналистика. Я эту фотографию продала журналу Life за 50 долларов. Это были мои первые 50 долларов в Америке.

— У вас есть прекрасные фотографии — Хемингуэя, Пикассо, Симоны де Бовуар. Но как-то так получилось, что они не входят в "канон"...

— Какой там "канон"! Они вообще тридцать лет пролежали в коробках в подвале. Но однажды ко мне в гости пришла Грация Нери (основательница важнейшего итальянского фотоагентства — А.Н.), она увидела в моем кабинете какие-то фотографии и спросила, чьи они. Мой сын сказал, что мои. К моему семидесятилетию они выпустили альбом. Потом была выставка в Милане. Потом — в Берлине. И вот теперь — в Москве. Альбом был подарком от моего сына, а теперь как-то пошло само. Моего участия здесь никакого нет: фотография — совсем не дело моей жизни, я ведь перестала снимать после того, как встретила Джанджакомо Фельтринелли. Вместе с ним я занялась книгоизданием — а это процесс куда более интеллектуальный и напряженный, чем фотография.

— За недолгое время ваших занятий фотографией вы сняли кучу знаменитостей. У вас были специальные отношения с вашими героями?

— Я была очень неопытна. Обычно мне было недостаточно щелкнуть один раз — в этом смысле случай с Гарбо, скорее, исключение. Так что дружбы завязывались. Кроме того, многими из них я восхищалась. "Второй пол" Симоны де Бовуар — это же была моя библия. И вот, представляете, я должна ее снимать!

— Кто ваш любимый фотограф?

— Я очень люблю Инге Морат. Она была моей близкой подругой, и она замечательный фотограф. Когда последний раз я была в Москве — в 1990-м, на праздновании столетия Бориса Пастернака,— она приезжала вместе со мной. Она и ее муж Артур Миллер. Торжественная церемония проходила в Большом театре. Помню, мы случайно встретили Адама Михника — польского писателя и диссидента, он жаловался, что потерял приглашение. Тогда я взяла его за руку, и мы подошли к оцеплению. Я строго посмотрела на охранников и сказала: "Пропустите его, это мой жених". И нас пропустили!

— Кстати, о Пастернаке. Многие здесь считают, что Фельтринелли его подставил. Ведь Пастернак, зная, что в Feltrinelli имеется рукопись, послал ему телеграмму со словами: "Пожалуйста, не публикуйте".

— Нет-нет. У них была договоренность, что-то вроде тайного кода: если Пастернак посылает телеграмму, значит — надо публиковать. Сама телеграмма была знаком — независимо от того, что было в ней написано. А ее содержание было умным ходом, попыткой откреститься от публикации в глазах советских начальников.

Знаете, меня тогда потряс скандал вокруг этой книги — то, насколько влиятельной советское правительство считало литературу. Они действительно думали, что влияние книги может быть разрушительным. Какое отношение к интеллектуальному месседжу! Каким-нибудь Кеннеди и Рузвельту было совершенно наплевать, кто там какие книги пишет — потому что книги там не имеют значения. А в России тогда — имели.

— В "Докторе Живаго" говорится об ужасах революции. Как публикация этой книги сочеталась с коммунистическими взглядами Джанджакомо Фельтринелли?

— Это было уже после венгерских событий. К этому времени Фельтринелли разочаровался в компартии как таковой. Тогда партию оставили многие интеллектуалы — они были более левыми, чем партийные коммунисты. Хотя итальянская Коммунистическая партия старалась быть независимой от Москвы. Это была самая большая коммунистическая партия на Западе, и внутри нее было множество отдельных групп и течений. Италия тогда была очень "политической" страной, очень интересной. Все было очень запутанно и очень демократично.

— Для теперешних русских кажется очень странным, что такие богатые люди, как Фельтринелли или, например, Пирелли, владелец огромной компании, были коммунистами.

— Таких было много. Это было наследием войны. Ненависти к фашизму. Они хотели переделать, возродить Италию. Джанджакомо создал свое издательство, чтобы возродить итальянскую культуру после того, что с ней сделал фашизм. А в 1957 году он открыл свой первый книжный магазин — современный, с большим количеством переводных и философских книг.

— А сегодня западное общество, включая тех же интеллектуалов, страшно поправело...

— Да, вы правы, теперешнее общество — это в прямом смысле слова общество потребления. Все куда больше интересуются экономикой и даже просто деньгами, чем идеями. Идеи все-таки возникают в условиях некоторой напряженности, конфликта. А сейчас этого нет. Сейчас все решают деньги.

Я думаю, во многом причина здесь — распад и исчезновение Советского Союза. И отчасти объединение Германии, когда стало ясно, что даже такой "мягкий" путь, как ГДР, потерпел поражение. Надежда, что коммунизм изменит мир, умерла. Это была мечта, а на смену ей пришел прагматизм. Утопии больше нет.

"Люди, изменившие время". Фонд культуры "Екатерина", до 12 мая

Интервью взяла Анна Наринская