Владислав Мамышев-Монро
В ММСИ еще идет выставка «Полоний»: на фотографиях Монро — живее всех живых, проживший тысячу чужих жизней — предстает сразу во всех образах «Полония», хулиганского ремейка «Гамлета» в «Политеатре». Когда пришла весть, что Владислав Мамышев-Монро, российский художник, 43 года, погиб — утонул в бассейне на Бали, в это невозможно было поверить. Казалось, что это очередной перформанс, розыгрыш или мистификация, что он, как двоечник контрольную, просто-напросто хочет прогулять следующий спектакль. Оказалось, «Полоний» — конец его бесконечного спектакля.
В последние годы Влад Монро подолгу жил на Бали — решил сменить климат. Не только в смысле погоды. Он вообще был очень чувствителен к переменам климата. Когда климат стал портиться в Петербурге, и «Новая Академия Изящных Искусств» Тимура Петровича Новикова, сперва отчаянно веселая, насмешливая и пародийная, начала всерьез заакадемичиваться, сбежал в Москву. А когда климат в Москве тоже стал портиться, удалился в добровольное изгнание на Бали. В интервью — умные глянцевые журналы и продвинутое интернет-телевидение по привычке брали у него интервью, хотя то, что он говорил, становилось неудобно публиковать,— он весьма откровенно высказывался об этих климатических изменениях. О современном искусстве, поступившем на службу дурно пахнущим деньгам и дурно пахнущей идеологии, о висящих в художественной атмосфере вражде и зависти, о номенклатурной тухлятине и чиновно-менеджерском официозе. О Pussy Riot, наконец, о «жуткой политизированности» и «абсолютной непримиримости» бывших соратников по авангарду. О желании и невозможности «заниматься искусством беспечным и абсолютно юмористическим». Действительно, его искусство попадало под статью о пропаганде всех смертных грехов, которые только могли нарисоваться в скудном депутатском воображении. Он начинал задыхаться, а ведь это был художник с самым легким дыханием.
Легким дыханием перестроечных восьмидесятых и угарных девяностых, культурные герои которых, в том числе и Влад Монро, спаливший квартиру дочери Березовского среди прочих своих подвигов, запросто переходили со страниц светской хроники на страницы хроники уголовной. Однако лишь избранные при этом неплохо смотрелись и на надменных страницах журнала «Птюч», щеголявшего тусовочным снобизмом. Он — с его проказами, капризами, шутками и выходками — воплощал авантюрный дух эпохи тотального маскарада и оборотничества, когда вчерашние комсорги оказывались сегодняшними олигархами-меценатами, дамы полусвета — светскими львицами, а трудные подростки с городских окраин — профессорами всяческих искусств в тимуровской «Новой Академии». Эпохи тотальной травестии, озвучивавшейся концертами курехинской «Поп-механики» и отразившейся в уморительно смешных роликах «Пиратского телевидения», где драг-квин Монро был первой скрипкой. Мэрилин Монро и Любовь Орлова, Чарли Чаплин и Энди Уорхол, Иван Грозный и Ф.М. Достоевский, Ильич и Горби, Иоанн Павел II и Усама бен Ладен, Айдан Салахова и Алла Пугачева — он вживался в любой образ и жил в нем, наполняя медийно-глянцевую пустоту своим личным теплом и обаянием. Мастер перевоплощений — в фото, видео и живьем, на вернисаже, клубном party или просто так, ради близкого круга — он всегда умудрялся оставаться собой — очаровательным, открытым, остроумным, святящимся лучезарной улыбкой. И пришелся по сердцу этому многоликому времени головокружительной свободы, шальных денег, тусовки, понтов и маски-шоу, легко переходя, словно трикстер, из одного мира — в другой, пожимая руки миллиардерами и неформалам, одинаково естественно чувствуя себя в особняке именитого коллекционера и на коммунальной кухне.
В нем чаще видели светского персонажа, тусовщика и богему, чем художника. Он, чьими фотографиями в образе Мэрилин, была оклеена вся Вена, когда в MUMOK проходила международная выставка «Gender Check», не мог похвастаться толстыми каталогами, учеными монографиями и большими ретроспективами в главных отечественных музеях. И это поразительно: ведь Монро со своим беспрерывным карнавалом вставал в один ряд с Синди Шерман и Ясумасой Моримурой, Макдермоттом и Макгугом, Пьером и Жилем, Ли Бауэри. И не потому, что он кому-то подражал. Нет, то было — несмотря на комедийные «Русские вопросы» — совершенно космополитическое искусство, не знающее границ и идущее в ногу со всемирным временем. Он этому нигде не учился, он вообще нигде не учился — его вышибли из старших классов одной знаменитой ленинградской литературной школы, вышибли как раз за первые художества. Эту замечательную школу, а вернее, большую литературную одаренность, выдают его тексты — к художественным проектам, журнальные статьи, дружеские письма. Он привирал что-то про учителя Каверина, хотя ясно, что учителем тут был Хармс — разве не хармсовская ирония и не хармсовский дендизм в его работах.
Шут и кривляка, он был кривым зеркалом, что на удивление точно отразило смену стилей эпохи. Стилистика мамышевских пародий то и дело менялась, совершив эволюцию от образа Иванушки — дурачка и царевича — в манере залихватского неоакадемического китча середины 1990-х до образа президента Путина начала 2010-х, протокольного, как и вся подцензурная печать. Все и вся растворялось в его смехе, даже самое любимое — Мэрилин Монро и Любовь Орлова. Смех, однако, страшное оружие. Он делал очень веселое искусство — «беспечное и абсолютно юмористическое». То есть именно то, что так презирало прогрессивное художественное сообщество, на всех углах кричавшее о политической ответственности художника. Он же отвечал только за самого себя и перед самим собой. Публика надрывала живот, когда смотрела его «Кафе “Элефант”» — ернический ремейк самого проникновенного эпизода «Семнадцати мгновений весны», того, где Штирлиц конспиративно видится с женой в кафе. И героического разведчика, и его супругу Монро, ясное дело, изобразил самолично: эпизод в лиозновском сериале практически немой — нужно было вернуть его к мимике немого кино, чтобы зритель захлебывался хохотом. И не задумывался, что своими непроизвольными эстетическими реакциями подрывает устои нашей новейшей государственности: ржать над патриотическим образом Штирлица, незаметно превратившегося из идола поп-культуры в «несвятого святого» чекистского культа, это нынче почти как рубить иконы. Жанр спектакля «Полоний» его создатели определяли как «фэшн-шоу», на политических подтекстах не настаивали, но обмолвливались, что в «Гамлете» все умирают от ядов. В одном из последних публичных выступлений Владислав Юрьевич Мамышев-Монро говорил об особом удовольствии от того, что афиша «Полония» с лысой, как умирающий Литвиненко, королевой Елизаветой висит на фасаде Политехнического аккурат напротив известного здания на Лубянке. Шуты обычно многое себе позволяют.