"Я становился человеком"
Интервью с Олегом Куликом
В галерее «Риджина» открывается выставка Олега Кулика — первый показ его новых работ почти за десятилетие. И от человека-собаки, и от духовного гуру, каким Кулик старался быть последние годы, это довольно далеко. В центре выставки — понятие рамы. Игорь Гулин поговорил с Олегом Куликом о том, как Pussy Riot завершили эпоху 90-х, почему протестное движение должно было заглохнуть и как все это отразилось на его новом проекте.
Фото: Фото ИТАР-ТАСС/ Владимир Астапкович
Фото: Courtesy Regina Gallery, Moscow
Фото: Courtesy Regina Gallery, Moscow
Как возник замысел выставки? Почему после огромного перерыва — рамы?
Дело в том, что я — человек, который очень мало знает о людях. Я исследовал разные состояния — состояние нечеловека, состояние надчеловека. Человеческое для меня всегда было чем-то трудноуловимым и даже малоинтересным. А сейчас оно для меня приобрело какие-то важные характеристики, за счет того, что я исследовал рамы, что человека обрамляют — снизу, сверху, справа, слева...
То есть человеческое — это состояние ограниченности?
Это состояние неопределенности, которое можно понять только через ограничения. Я не претендую на описание человека как такового, я говорю о своем понимании человека и, может быть, даже больше о самом себе. То есть это исповедальная выставка. Я с 2004 года не делал работ, кроме каких-то видео о путешествиях. Я делал кураторские проекты, ставил оперы, рожал детей. Становился человеком. Раньше я не хотел себя вести как нормальный человек — для меня это было какое-то жуткое ругательство, чушь. А теперь для меня это очень тонкое понятие. Раньше я работал с вещами очень четкими, определенными, хотя и сомнительными с точки зрения социальной вменяемости. Сейчас я перешел к вещам, которые требуют темперирования, игры на полутонах.
Что именно будет на выставке?
Открывающую работу я привез из Тибета как раз в 2004 году. В одном монастыре я дружил с резчиком по дереву, который делал для монастыря всякие фигурки. Я попросил его сделать для меня рамы европейского типа, но изображающие буддийский огонь. В буддизме огонь — это выжигание заблуждений. Я попросил сделать такие рамы, которые очищают пространства внутри. Когда я повесил их в горах, мне показалось, что это — очень сильное ощущение чистоты, пустоты. Я думал: какое чудо я привезу сейчас в Москву, все обалдеют — я уловил пустоту. Но когда я привез их сюда, распаковал, священное ощущение огня ушло. Осталась хорошая декоративная работа — то, что внутри, никак не отличалось от того, что вокруг. У меня был страшный шок. Это было не просто разочарование в работах, а чуть ли не крах всей жизни. Я стал думать, как их показать, это возбуждало и одновременно выматывало. Работа велась волнами. В перерывах я делал "Архстояние", какие-то еще вещи. А потом пришло понимание. Как ни странно, это было связано с Pussy Riot. Они для меня завершили огромный цикл, который начался в конце 80-х — начале 90-х, когда мы вышли на улицы.
Получается, ваша камерная духовная линия срезонировала с большой политической?
Тут тонкий вопрос. Для меня "Война" — наши дети, а Pussy Riot — уже даже внуки. Почему мы выходили на улицу в начале 90-х? Не потому, что хотели кого-то шокировать, а потому, что была дикая ситуация: ты мог человеку голову отрезать — никто не обратит внимания. Все бегали друг за другом как динозавры. Мы запустили эту линию, протестные движения ее продолжали. Многие недоумевают: как это протесты так быстро заглохли? А я скажу: они были возбуждены перформативной практикой художников. И как любая перформативная практика, она имеет взлет и быстрое падение. Они имитировали наш процесс. Все эти белые ленточки. Пять лет назад группа "Бомбилы" провели белую ленту — ночью ехали на машине с открытой дверью и прочертили белую полосу вокруг Садового кольца. Чтобы, как в "Вие", очертить эту зону, защитить страну от бесовщины внутри нее. И теперь люди становятся белым кольцом. То, что случилось с Pussy Riot, замыкает для меня и все 90-е, но на самом деле и весь XX век. Ведь этот процесс перформативного участия начался во времена революции — оформление шествий, супрематические плакаты и вся эта тряхомудия.
Вы имеете в виду, что эта история замыкает акционизм, можно поставить точку и заниматься какими-то другими вещами?
Это скорее точка бифуркации. Мы в 90-х очень много на эту тему медитировали — кто сядет здесь за искусство? Бренер, Осмоловский, я, потом включились Авдей Тер-Оганьян, Мавроматти. Здесь важен момент, чтобы реальность тебя услышала, почувствовала, что это по-настоящему все происходит. Что искусство это не хиханьки-хаханьки. И случилось это неожиданно. Не на "Войне", хотя она делала довольно жесткие вещи, но что-то не склеивалось у них, проводочки не искрили. Pussy Riot тоже делали сильные вещи, на Красную площадь выходили, но заискрило именно на Богородице. Они сели, и сели очень мощно и убедительно. И теперь начинается новый период, где эти разрозненные элементы: социальная активность, политическая вменяемость, художественная проработанность могут соединиться, может возникнуть какая-то полифония. До этого у нас была атомизированность, рассыпанность. Почему здесь было так плохо с искусством? Все было имитацией. Даже концептуализм — это имитация бюрократической жизни, это было осмысление, но и невозможность вырваться за пределы этой нереальной реальности. Сейчас мы переходим к моменту, когда в России появляется политически вменяемая ситуация. Она может быть неприятная, тяжелая. Но теперь можно заняться искусством по-настоящему, не имитируя. Начать формулировать на основе каких-то энергетически проявленных территорий что-то самостоятельное и интересное. В том числе если мы хотим взаимодействовать с Западом. В 90-е годы искусство грязное и дикое, московский акционизм, был интересен на Западе. В нулевые годы, когда стали говорить: да это говно, вот мы делаем новое искусство, мы делаем, как на Западе. Это искусство, русский гламур,— не то что неинтересное, на него без зевоты никто смотреть не может. Китайское искусство тоже вторичное, но оно хотя бы с какой-то местной спецификой. А русские даже этого не смогли. И спасли ситуацию как раз "Война" и Pussy Riot. Связали современность с 90-ми и довершили эту историю. Я думал, что уже все, катастрофа, возвращаться сюда не надо, Россия в плане художественном — просто ноль. И, слава богу, эти ребята проявились. Для меня их работа вдруг связала политику, религию и искусство.
Это повлияло на выставку?
Одна из работ прямо с этим связана: я сделал веселые детские фигурки танцующих — причем сделал их такими геометрическими: треугольник, шарик. И образовался образ Богородицы, двойственный, с неуловимым содержанием, но очень четким пространственным окружением. С одной стороны, это комментарий, а с другой — пластическая вещь. И дальше у меня всплыли тибетские рамы, я понял, как их надо показать, но это будет всего только одна вещь. Здесь всего будет пять работ, представляющие четыре стороны света и верх.
То есть это невероятно ангажированное, в хорошем смысле, высказывание Pussy Riot позволяет занять полностью объективную позицию?
Да, абсолютно. Для меня. Насколько я могу, я представил все вертикали и горизонтали человеческого существования. На данный момент, здесь и сейчас. То есть это будет такая болевая точка существования современного искусства в России сейчас.
Галерея "Риджина", с 8 апреля по 10 июня