О природе и постоянстве российской любви к большинству и недоверия к меньшинствам "Огонек" поговорил с Олегом Будницким
Олег Будницкий, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ
Фото: PhotoXpress
— Это холод русских полей сбивает нас в большинство? Почему так страшно в России быть не как все?
— Мне кажется, проблема большинства в нашей истории имеет два аспекта. С одной стороны, это стремление к единству, часто воспринимаемое как единообразие, "одинаковость". Собственно, при таком восприятии в обществе меньшинству вовсе не находится места. Оно подлежит изгнанию, исключению. Вопрос с меньшинством здесь, скажем так, снимается. Второй аспект проблемы большинства (точнее, отношения большинства к меньшинству) можно назвать демократическим. Это когда большинство, находящееся у власти, считает, что в обществе все должно быть устроено исключительно в соответствии с его представлениями. Меньшинство терпится ровно настолько, насколько оно незаметно и не мешает большинству.
Если говорить о нашем обществе, то стремление к единству, единообразию восходит еще к традициям русской крестьянской общины. На эту традицию потом наложилась советская идеология, советская социальная инженерия, стремившаяся "сконструировать" нового человека как часть единой системы. Тезис о единстве советского народа был одним из определяющих на всем протяжении существования советской власти. А вот представление о том, что большинство всегда право - порождение демократической традиции. В нашем случае - традиции молодой и прерывистой. Учет прав и интересов меньшинства, возможно, одна из самых сложных проблем демократического общества.
— И современного российского общества тоже?
— На мой взгляд, у нас сейчас одно из самых демократических правительств в мире. В каком смысле? В прямом. Ведь что такое демократия в буквальном переводе? Власть демоса, народа. А что является священной коровой для нашей власти? Рейтинг, то есть мнение этого самого демоса. Рейтинги везде становятся важными показателями эффективности власти, ее популярности и так далее, но иногда складывается впечатление, что для нашей власти они не индикатор, а самодовлеющая цель. Власть прислушивается к "гласу народа". И это совершенно естественно. Однако на мой (не слишком оригинальный) взгляд, чаще всего прогресс - экономический, научный, культурный, политический - является следствием идей и действий меньшинства, интеллектуальной элиты. Электоральные интересы и риторика нередко вступают в противоречие с реалиями и тенденциями современного мира.
— Большинство, к которому прислушиваются, существует в действительности? И кого тогда оно считает меньшинством?
— Не обсуждая вопрос, существует большинство само по себе или его конструируют, посмотрим на проблему с формальной точки зрения: коль скоро у нас есть институт выборов, всегда получается, что кто-то на этих выборах выигрывает и становится большинством, а кто-то проигрывает, пополняя ряды меньшинства. Мы очень молодая демократия, поэтому неудивительно, что острейшая проблема всех демократических систем — урегулирование интересов большинства и меньшинств — у нас решается не слишком успешно. В развитых демократиях существует реально работающая система сдержек и противовесов, исключающая монополию одной из партий или ветвей власти. Да и сами избиратели, скажем, в США, чуть ли не на уровне инстинкта, если уж выбирают президентом демократа, то большинством в палате представителей "делают" республиканцев. У нас пока исполнительная власть сильнее всех остальных ветвей вместе взятых. Ее легитимность базируется на мнении (и голосах) большинства, и, похоже, она не заинтересована считаться с теми, кто большинству не нравится или не интересен.
— То есть договорной традиции, традиции компромисса ни в обществе, ни во власти нет?
— Были люди в нашей истории, которые понимали демократию не так прямолинейно, доказывая, что она стоит на страже интересов меньшинства, а не только большинства. Я считаю, что опыт четырех русских Дум начала века трудно переоценить. Будь моя воля, я бы обязал наших современных депутатов читать протоколы заседаний депутатов столетней давности: просто чтобы они учились грамотно излагать свои мысли, достойно общаться с оппонентами и мыслить государственно. Конечно, в 1900-х тоже многое было "не так": случались и громкие скандалы (один Пуришкевич чего стоил), и дуэли, и драки... Но интеллектуальный уровень слуг народа выгодно отличался от современного. Один из моих любимых героев этого периода, депутат трех Дум кадет Василий Маклаков, был как раз одним из тех, кто прививал России культуру компромисса. Являясь блестящим оратором и полемистом, он всегда начинал свои речи с попытки поставить себя на место оппонента, понять его резоны — и таким образом сблизить полярные точки зрения, добиться реального решения обсуждаемой проблемы. Позднее, в эмиграции, он вел переписку с Василием Шульгиным — своим политическим антагонистом, монархистом и идейным антисемитом, и одновременно - приятелем. Это был принципиальный спор о прошлом и будущем России, но именно спор, а не перебранка. Книгу, в которой опубликована эта переписка, я так и назвал: "Спор о России". Блестящая по форме и содержанию переписка, настоящий шедевр эпистолярного жанра, она может служить учебником по искусству дебатов. В 1948 году Маклаков опубликовал в эмигрантском "Новом журнале" статью "Еретические мысли", в которой разбирал сложные аспекты существования меньшинств в демократических обществах и предлагал свои способы защиты их прав. Это чрезвычайно любопытно: мысль русских эмигрантов шла вровень с европейской политической наукой. Так что идеологи компромисса у нас были, хотя к ним далеко не всегда прислушивались.
— Сегодня, когда все силы брошены на то, чтобы сплотить общество, а меньшинства продолжают восприниматься как нечто, "раскачивающее лодку", подобные идеи кому-то нужны?
— На самом деле, наличие меньшинств не подрывает сплоченности общества, а придает ему большую устойчивость. Если, разумеется, и большинство, и меньшинство исповедуют общие базовые ценности, к примеру, неприкосновенность личности, свободу вероисповедания и другие, свойственные демократическим странам (о прочих мы сейчас не говорим). Как показывает практика, большинство далеко не всегда право. Риски того или иного политического или экономического решения становятся очевидны не всем сразу, нередко незначительному меньшинству, а то и отдельному человеку. Вспомним Уинстона Черчилля, в 1930-е годы аутсайдера не только в парламенте, но и в своей собственной партии, неизменно заканчивавшего любую из своих речей напоминанием об опасности, исходящей от Гитлера, от нацистской Германии. От него поначалу отмахивались, пытались договориться. Чем это кончилось, мы все хорошо знаем. Если у оппозиции нет шанса быть услышанной, у общества нет механизма самоконтроля - и лодка рискует опрокинуться. Как это, к сожалению, уже не раз бывало в нашей истории.