Всякий раз, когда пятишься спиной вперед в поисках России, которую мы потеряли; Грааля, который мы потеряли; рая, который мы потеряли,— не находишь ничего, кроме темного зова крови
Национализм у нас не поддерживается сверху лишь потому, что он угрожает самой идее национального государства и прикрывающей ее идее патриотизма. Кровь, род, семья, своячество — основа более древняя, ветхая, мрачная, мощная, чем даже какие-нибудь сябры: сожители по деревне, совместные владетели, дольщики в общем.
При этом национальное государство, если уж продолжать,— идея тоже не самая свежая и, боюсь, на сегодняшний день не самая прогрессивная. Национальные государства в том виде, к какому мы привыкли, появились недавно, по окончании эпохи Возрождения с его буйством городов-государств, прямых наследников античных городов-полисов. Родина Возрождения, Италия, объединилась в национальное государство вообще во второй половине XIX века, то есть, можно считать, позавчера, а до этого — Сардинское королевство! Венецианская республика! Какой тут, к черту, итальянский патриотизм (удобренный которым затем пророс и заколосился фашизм) — на лоскутных Апеннинах ценились исключительно местная гордость и местный интерес.
Увы, то, что однажды родилось, однажды и помрет. Краткий исторический абрис я даю лишь затем, чтобы сказать: госпорядок, кажущийся россиянину единственно возможным (родное государство, я люблю свою страну, много в ней лесов, полей и рек), возможно, доживает свою эпоху. Взгляните на гибкую сетку Евросоюза (куда более гибкую, чем даже наброшенная на Северную Америку сетка Соединенных Штатов): это что такое? Объединение стран? Новая страна? В Европе невозможен патриотизм в том обязательном модусе, какой существует в России. Невозможно заставить любить Родину человека, который родился в Испании, в школу ходил в Италии, университет оканчивал в Париже, женат на бельгийке и живет в Лондоне. Европа действует как корпорация, и в Европе действенен не патриотизм, а принцип лояльности. Я лоялен стране, в которой живу или работаю, я не должен делать ей гадости, но я вовсе не обязан ее любить, и, более того, я могу в любой момент ее сменить. А патриотизм (как и вообще любовь) — это частное дело.
И я думаю, что дремучие вспышки национализма, практически нацизма, которые в Европе порою случаются (помните, как во Франции на президентских выборах чуть не победили лепеновцы?), они спровоцированы отчаянием, страхом, ужасом, что изменился и меняется прежний порядок вещей, где все было ясно. А уж арабы, или турки, или вообще "понаехавшие тут" — это лишь визуализация и отчасти детонатор этого распада.
И эти вспышки будут продолжаться.
Потому что и гибкий Европейский союз — тоже не финальная форма общественного устройства. Возможны другие. На Западе периодически обсуждается (скорее с ужасом) возможность корпоративного государства, то есть принятие на себя функции государства транснациональными компаниями. Об этом довольно много пишет Наоми Кляйн. Идея, кстати, давняя: в свое время на роль корпорации-государства претендовала Ост-Индская компания, с ее собственной почтой, транспортной системой, полицией и даже армией (Наполеона на острове Святой Елены эта армия и охраняла)... Есть и другие идеи общественных устройств. Например, Марат Гельман убежден, что уже в ближайшее время города будут важнее государств, и то, что живешь ты в Барселоне или Берлине, будет куда более значимо, чем гражданство Испании или Германии.
Вот эти примечательные трансформации и создают поле (поле, русское поле), когда растерянный (потому что не очень образованный и нередко по природе своей пассивный) человечек начинает искать, к чему бы прислониться. Ведь прежние "духовные скрепы" гнутся и трещат, сколько бы об их нерушимости ни говорили.
Главный носитель идей национализма и нацизма в России сегодня — окраинная гопота. Пацанчики из даже не рабочих, а мелкоторгово-не-пришей-хвост предместий. Предмет эстетического внимания (и даже любви) режиссеров Серебренникова, Буслова, Бардина-младшего, Балабанова. Инфантильные носители детского сознания, четко понимающие одно: вокруг — лажа. Сходите, будет возможность, в московский "Гоголь-центр" на премьерную пьесу "Братья" по мотивам "Рокко и его братья" Висконти. Там как раз хорошо показан этот процесс: четверо братьев горохом высыпаются в Москву из порвавшегося мешка своего городка с остановившимся заводом.
"Мы — братья", "дай пять, брателло!", "короче, братан" — это все попытка устроить рвущуюся жизнь самостоятельно на базе рода и крови. Ведь родство невозможно отнять. Мы — свои, мы — семья, мы — братаны, нужно держаться друг друга, и в этом правда, а любой вне нашего братства — чужак и враг, и мы докажем, что в правде сила.
Потому один из самых страстных и самых отвратительных в истории отечественного кинематографа фильм "Брат" Алексея Балабанова и вошел в отечественное сознание, что не просто отобразил, но и одобрил этот распад социального до уровня крови. "Брат, не убивай, брат!" — "Не брат ты мне, гнида черножопая!" — это и рефрен, и знамя процесса. Черножопые — все, кто не нашей крови, не нашего рода, не нашего племени; все, кто понаехали (и неважно, что мы понаехали сами). Потому что, повторяю, нет ничего древнее структуры родовой связи. Это как, пятясь назад, дойти в антиэволюции даже не до кольчатых червей, а до берега кишащего аминокислотами океана.
Но гопота-пацанва ничего не знает про эволюцию. Эти братцы — совсем кролики, в смысле — дети. Детское сознание неизменно верит в потерянный рай, в спрятанный Грааль. Оттого детей так привлекают сказки, что нужно вызнать секрет, подслушать волшебное слово, и чудо случится.
Инфантильное сознание нередко свойственно целым народам. В России попытки исправить несправедливость вообще часто базируются на идее, что раньше было прекрасно, просто нужно вернуться к неверно совершенному повороту. И режиссер Говорухин снимает блаженно-лучезарную "Россию, которую мы потеряли", ну, а свароголюбы и прочие почитатели Велесовой книги призывают открутить ленту назад, до крещения Руси. Тоже пытаются дойти до основ, бедолаги. И хорошо хоть, что на рынки с азербайджанцами налетов не устраивают.
В общем, у меня прогноз на шансы национализма в нашей стране плохой.
Во-первых, наступают не просто перемены, а эпоха непременных перемен, смены идей, общественных фокусов: посмотрите, как живет интернет, где постоянно складываются и распадаются некие мерцающие социальные множества, которые невозможно ни предсказать, ни управлять.
Во-вторых, знание собственной истории у нас сведено к мифам, и я боюсь, честно говоря, появления в перспективе какого-нибудь нового вождя, крайне острого в наблюдениях и точного в ощущениях, крайне энергичного — и чудовищно необразованного. Каким был Гитлер. Вся идея "высших" и "низших" рас, а также падения "культурного уровня" в результате расового смешения (Гитлеру вместо теории эволюции был известен лишь миф о ней, в "Майн кампф" раса у него не отличается от породы собак) — она как раз вышла из этого сочетания.
А в-третьих, я вижу, как государство со своими играми патриотов бесстыдно мухлюет. Невозможно требовать родину любить, если родина ничего не дает взамен. А единственное, что может дать родина люберецкой шпане и ростовской гопоте,— это равенство перед законом. Тогда сила оказывается не в братстве, не в кровном родстве, а в том, что гопник Васек — он, короче, блин, ровно такой же, как президент Путин или премьер Медведев. Эта замурзанная пацанва в трениках со стрижками "сосульки на лбу" — она оказывается равной миллиардерам, политикам, поп-звездам, попам. Закон ее и возвышает, и защищает.
Но этого у нас и близко нет, и разрыв все больше и больше.
Поэтому в финале спектакля "Братья", когда биты ставки, сделанные тремя братьями на фарт, на родство, на непротивлению злу, и на сцену выходит четвертый, самый никакой по характеру, и говорит, что жить надо не по понятиям, а по закону, потому что только закон может маленького человека в большом городе защитить, это звучит дико фальшиво и вообще, как будто по заказу Министерства культуры и администрации президента.
И об этой фальши я, признаюсь, не удержался и сказал Серебренникову.
— Да? — переспросил он.— Ну значит, и хорошо!