"Могут ли русская и европейская души идти вперед вместе?" — такую тему для выступления мне придумали в Страсбурге
Фото: Максим Кимерлинг, Коммерсантъ
Европа, без сомнения, знает Россию меньше, чем мы — Европу. Очевидно, так было всегда, и эта традиция сохранилась. Мы для Европы были экзотической страной с дикими нравами. Дикими нравами для Европы отличался и Советский Союз — тоже, надо сказать, экзотическая держава, причем с мировыми амбициями, миссионерской идеологией. Тогда при СССР к экзотике у европейцев добавился страх. Вернее, он достиг своего апогея, потому что Европа чувствовала угрозу со стороны России еще и при царях: они готовы были наводить в Европе порядок — такой, как они его понимали.
Для нас же Европа была наименее экзотическим континентом на планете. Она скорее воспринималась как мера всех вещей, недостижимая норма и неустанно реализующийся идеал. Вплоть до расцвета фашизма мы в России болели Европой и за Европу с присущей нам порой маниакальной страстью. Сейчас, в XXI веке, картина наших внутренних, душевных отношений с Европой смазалась и стала непрозрачной. Мы по-прежнему любим комфорт европейского стиля жизни, но смелость философских, политических, художественных решений в Европе ощутимо ослабла. Я спросил как-то одного, ныне уже покойного, министра иностранных дел Польши, кто, на его взгляд, является наиболее ярким политиком Европы. Он задумался и вспомнил кого-то из Люксембурга. Его ответ и в самом деле был похож на долгожданный для наших почвенников закат Европы. Но и Европа платит нам тем же. Она с сожалением смотрит на закаты нашей демократии.
Вот в таком историческом контексте я приехал в Страсбург, чтобы выступить с речью в Совете Европы. Это было несколько дней назад. "Могут ли русская и европейская души идти вперед вместе?" — так придумали назвать мое выступление в Страсбурге. Название про идущие вместе души звучало для моего уха одиозно, но для Европы оно, напротив, было чуть ли не романтично, поскольку за Европой тоже признавалась душа.
В Совете Европы состоят все европейские страны, кроме Белоруссии, которая не прошла по причине нечестных выборов, но зато там есть Азербайджан и мы, естественно, тоже, а также присутствуют наблюдатели из Америки, Канады, Японии. Понятно, что у нас к Совету Европы, рожденному в 1949 году по инициативе Черчилля, относятся по-детски просто. Когда Совет Европы с нами, здесь его любят, а когда против — тогда пошли вон! В самой же Европе есть два противоположных мнения относительно нашего пребывания в Европе. Одно высказал Шарль де Голль, определивший европейскую границу по Уралу. Другая известна у наших польских друзей, которые считают, что граница Европы проходит по Висле и даже восточная, наиболее бедная и пьющая часть Варшавы в Европу не попадает. В целом же, по-моему, европейцы считают нас Европой: такой большой-большой комнатой в европейском доме, которую давно не проветривали, полы не мыли, где есть пауки и тараканы, но мы не безнадежны: если нас отчистить, купить нам большой пылесос, то мы можем исправиться и стать опрятным членом Европы.
Страсбург — удивительно красивый город со смешанной французско-немецкой архитектурой и такой же смешанной французско-немецкой речью. Официанты радостно переходят на немецкий, если есть такая возможность, рекомендуя вам страсбургский фуа-гра, королевский шукрут и эльзасский рислинг. В парках растут высочайшие платаны, а в палисадниках — бамбуковые рощи. Я прилетел в Баден-Баден и на такси перебрался через не существующую по Рейну границу. В скромной гостинице без всякой помпы меня встретил представитель Совета Европы — жизнерадостный польский инвалид пан Петр, который, несмотря на все свои проблемы, гоняет на машине как Шумахер и рад тому, что ему как инвалиду можно везде парковаться. Я присмирел в его машине, тем более что европейская бюрократия потребовала от меня письменный доклад, а я сказал, что буду говорить вольно, без бумажки.
В замечательном здании Совета Европы расклеили десятки афиш, объявляющих о моем докладе про души, идущие вместе, а я подумал, что с этими двумя душами здесь нужно обращаться осторожно. Это как раз то место, где их можно рассорить или, наоборот, помирить. Правда, за окнами торжественного здания с развевающимися флагами представительств стояла такая солнечная погода, что я решил: на мероприятие никто не придет, а все пойдут купаться на Рейн. Однако народ собрался. Пришли и задумчивые послы, и студентки в мини-юбках из престижного французского института — в общем, зал постепенно наполнился посланцами разных народов.
Легче всего было говорить о культуре. Начиная с середины XIX века, у нас взаимопроникающие культуры, которые, как ни банально это звучит, дополняют и обогащают друг друга, причем делают это щедро, без напряжения. Здесь даже не нужно было называть имена Толстого и Чехова. Но само пребывание России в Европе — вещь довольно сомнительная. Ведь даже канадскую душу трудно назвать европейской, хотя откуда она взялась, как не из Европы? Если говорить о русской душе, то она во многом противостоит своей западной соседке. Русская душа живет по-прежнему в волшебной сказке, деля героев на своих и чужих, ожидая чудес и не веря в усидчивый труд. Дважды за последний век (в 1917 и 1991 годах) лишившись системы человеческих ценностей (как бы к ним ни относиться), она плавает в социуме, как в холодных водах катастрофы, подобной "Титанику". Политическая незрелость делает ее уязвимой для разнообразных манипуляций. Если иностранец задает мне вопрос, что русские думают, например, о той же Европе, ясно, что он ни черта не понимает в нашей стране. Это все равно что спросить, какая погода сейчас в России. Мы чудовищно разобщены, у каждого свой душевный климат.
Конечно, европейская душа более ответственна за свои поступки, чем мы. Но скорее всего у нас нет возможности быть за них полностью ответственными — в России давно отшибли такую возможность. Главное различие нынешней Европы и России не в том, что там признают однополые браки, а здесь, — нет, а в том, что там государство обязано служить человеку, а тут человек обязан служить и служить... Но даже если он служит, верно служит или пресмыкается, все равно однажды его выбросят на помойку — это касается и сегодняшних лизоблюдов.
С другой стороны, Европа все больше и больше живет по инерции. Она использует ресурс тех ценностей, которые пребывают в прошлом. Бог умер — этот лозунг Ницше был воспринят в Европе как достоверное знание. Пассионарные иммигранты с религиозными догмами по инерции, напротив, не живут. Борясь с агрессивностью в человеке, усмиряя ее проявления, Европа надевает на себя шлем безопасности. Ремни безопасности, безопасный секс, безопасные бритвы — вот новые символы Европы. В общем, вслух думал я, обращаясь к собравшимся, судьбу европейского человека должны решать антропологи, а не бюрократы. Тут тройка бюрократов встала и вышла из зала.
Но мы все равно поженимся! Причем поженимся и по расчету, и по любви. Наши души, русская и европейская, будут жить одной многополой семьей. Ругаться будем, но биться — нет. Конечно, скорее Россия войдет в Европу, чем Европа — в Россию (как это было частично при Советском Союзе)... Тут собравшиеся, улыбнувшись, прервали оратора и сказали, что последнее уже невозможно.
А пока не удивляйтесь, европейцы, что вас здесь не любят официальные деятели, потому что ваши идеалы совпадают с белыми ленточками, а кому сидеть в тюрьме, определяет победитель, а не побежденный. Европа волей-неволей оказывается полуврагом на какой-то неясный срок, но это наваждение пройдет. Мы поженимся!
Потом были вопросы, дискуссия. Я не обнаружил ни одного человека, который бы не верил в возможность нашего будущего союза. Ни одного. Правда, встал украинец и спросил, почему это в России о них говорят с иронией и высокомерно. Ну да, сказал я, бывает. Есть такое понятие: бытовой расизм...
А ведь сколько политических придурков считает, что Европа только и делает, что по команде из США раздувает русофобию и трясется от ненависти к нам... Да, кстати, я сказал, что у меня есть просьба: отмените визы! Отмените как ненужную вещь! Все наши бандиты все равно уже в Европе. Все проститутки — тоже! А нормальные люди мучаются... Не знаю, прислушаются ли ко мне?
Но разговор получился долгий. Потом сидели и пили пиво. Я опоздал на самолет.