В Саратове завершается XII Собиновский музыкальный фестиваль. На него впервые была приглашена рок-группа "ДДТ" из Санкт-Петербурга. На сцене Саратовского театра оперы и балета им. Чернышевского Юрий Шевчук и его коллектив отыграли программу в сопровождении струнной группы оперного оркестра под руководством заслуженного артиста России дирижера Игоря Семенова. Сразу же после выступления с ЮРИЕМ ШЕВЧУКОМ встретился корреспондент Ъ ИЛЬЯ Ъ-НАГИБИН.
— Трудно ли перестроиться музыканту с рок-н-ролльного драйва на академический лад и давать концерт в театре оперы и балета?
— У меня все ассоциации с живописью. Стадионный концерт — это фреска, большое полотно, а концерт в таком театре — это акварель. Я вышел из того возраста, когда можно было просто орать. Я теперь учусь шептать. Не знаю, насколько это получается, сегодня был пробный шар. Я уже работал в подобных залах, но один, как автор: гитара, голос, скрипка, флейта. Перестроиться, конечно, было тяжело. Ведь всего три дня назад мы играли на огромном стадионе в Тель-Авиве программу "Мир номер ноль" со звуком мощностью в 50 киловатт. Многие группы привлекают к записи и "ансамбли песни и пляски советской армии", и огромные оркестры. Но у нас все-таки хватает культуры и ума бережно к этому относиться. Нам не хотелось бы прослыть дилетантами.
— Группа "ДДТ" начинала путь с музыки, которую критики называли социальным роком. Потребность в такой музыке отпала навсегда?
— Раньше существовало рок-движение. Мы были под прессом того правительства, а у молодежи был свой язык, язык правды. Мы сидели в подвале семь лет, ну, таскали нас в КГБ. На Колыме не сидел, я там и так родился. Из Уфы пришлось эмигрировать — слава Богу, не за границу, а в Питер. Там была Мекка: Борис Борисыч Гребенщиков, Цой, другие ребята, которых уже нет с нами. Груз социального, плакатного, типа "мы 'против', а не 'за'", "мы 'за', а не 'против'" — это все ушло. Движение развалилось. Кто-то выжил как художник — Гребенщиков, Костя Кинчев, Дима Ревякин, мы. Каждый пошел своей дорогой. Хотя и сейчас есть молодые группы, которые не принимают ничего официального, если к ним на концерт приходит больше десяти человек, они считают — все, они уже попса.
Социальное для меня — это, например, "Борис Годунов", Шостакович, Мусоргский. Но никак не газетно-плакатный язык. Мы ушли из плаката. Он стал не нужен, и слава Богу. Мы сейчас ищем зло не во внешнем, а внутри себя.
— Вы серьезно увлеклись классической музыкой?
— Многие считают рок-музыку просто песенной формой, легким искусством. Это не всегда так. Мы очень старались, хотели это доказать и хотели самим себе доказать, что не зря топчем эту землю. А попали в Саратов мы благодаря Соломону Волкову. Он когда-то был секретарем Шостаковича, дружил с Бродским, сейчас живет в Нью-Йорке, где мы, собственно, с ним и познакомились во время гастролей.
Мы все больше идем в сторону образной музыки. Я говорю ребятам на репетиции: "Давайте сыграем дождь", или "сыграем как идет снег", или "сыграем боль". Нам стало скучно просто петь песни, ребята выросли как музыканты. И процесс происходит естественно. Некоторое время назад мы хотели сделать какую-то книжку, а не просто набор песен, и получился альбом "Мир номер ноль". А в последнее время я увлекся замечательным сербским композитором Гораном Бреговичем. У него симфоническое мышление, много этнического и в то же время много легкой музыки. Он, кстати, писал музыку к фильму "Андерграунд" (режиссера Эмира Кустурицы.— Ъ).
— Видимо, это произошло во время вашего визита в Югославию. Это была политическая акция или ваш личный интерес?
— Мы поехали туда, конечно, не за славой, как некоторые написали. Просто купили билеты до Будапешта за свой счет — тогда еще была открыта граница,— связались с югославскими музыкантами, они нас встретили, мы переехали через границу и выступили с концертом. Пели "Не стреляй!" и "Наполни небо добротой". Видели эти бомбежки. Потом группа уехала, а я остался на неделю, бродил по улицам, общался с людьми, с интеллигенцией.
Мне, как художнику, если меня можно таковым считать, это очень интересно. Я спрашивал: "Как вы? Вы же против Милошевича-то? Милошевич же, извиняюсь, козел". А мне в ответ говорят: "Сейчас внешняя агрессия, и мы все — как один кулак". Натовцы, на мой взгляд, конечно, сделали такое... Они уничтожили оппозицию, они объединили народ, и чем больше они бомбят, тем больше это во славу Милошевича. Чудовищные вещи, конечно, там творятся. Беженцы, которые ни в чем не виноваты, их глаза... Об этом я еще ничего не написал, потому что, наверное, еще не переварил до сих пор. Как будто стоишь на обрыве, а внизу плещется третья мировая война. От этого, конечно, подташнивает.
— В ваших песнях последнее время все чаще звучит тема смерти.
— Ну, во-первых, конец века. Во-вторых, мы не придумываем каких-то искусственных тем. Мы как чукчи — что видим, то и поем. Смерть — это такое замечательное событие, что о ней не петь, не думать — просто бесчеловечно. "Сердце умное — в думе печальной, сердце глупое — в думе веселой" — о смерти мы научились думать легко, как русские православные люди. Это для нас очень важно. Думаешь о смерти, значит, думаешь о жизни.
— Когда вы записали альбом "Мир номер ноль" сложилась такая ситуация, что из-за отсутствия денег вы не могли его издать. Вы принципиально ни к кому не обращались за помощью?
— У нас четыре принципа: мы не рекламируем алкоголь, табак, не занимаемся прямой рекламой. Не рекламируем никакие политические партии, не участвуем в акциях типа "Голосуй или проиграешь", не поем в банях, клубах и казино. Мы слишком уважаем себя для того, чтобы петь, там где люди едят. Не все продается. Я могу спеть для друзей на кухне. Мне не важно кому. Если человек пришел ко мне, и я вижу что ему это нужно, я спою ему. Но плясать под звон денег я не пойду. Это табу. У нас уже давно нет спонсоров, зато песни сыплются, а для меня это важнее, как для эгоиста.