Сегодня в зале имени Чайковского торжественными речами и концертом Государственного ансамбля народного танца под руководством Игоря Моисеева отмечают 75-летие творческой деятельности знаменитого создателя этого коллектива. Накануне юбилея корреспондент "Коммерсанта" ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА расспросила ИГОРЯ МОИСЕЕВА о его жизни.
"Будирующий элемент"
Началом своей творческой деятельности я считаю зачисление в Большой театр после хореографического училища. Об этом театре я могу повторить слова Корнеля, сказанные им на смерть кардинала Ришелье: "Он слишком много сделал мне хорошего, чтобы я мог сказать о нем плохо. Но слишком много сделал мне плохого, чтобы я мог сказать о нем хорошо". Большой продолжаю любить, фактически он воспитал меня в плане музыкального искусства. Ну а то нехорошее, которое заставило меня уйти из Большого, незабываемо и незаслуженно: я пал жертвой интриг, возникших в театре с приходом ленинградцев, которые поголовно истребляли все московское.
Вообще-то, меня увольняли дважды. Когда я только пришел в театр, Александр Горский, знаменитый автор "Дон Кихота", был балетмейстером, а престарелый премьер Василий Тихомиров — заведующим труппой. Но Горский уже доживал свои последние дни, поэтому на его место должен был прийти Тихомиров. А он очень враждебно относился к талантливому балетмейстеру Касьяну Голейзовскому, в спектаклях которого мы танцевали. И нам было понятно: как только назначат Тихомирова, Голейзовскому в Большом не жить. Мы, молодежь театра, очень вежливое письмо написали на имя директора театра — человек он был малограмотный, но коммунист. Документ составлял я, поскольку был самый интеллигентный из всей нашей группы. Директор нас всех вызвал, дознался, кто автор письма, и уволил меня и еще трех артистов. Как "будирующий элемент".
В то время еще служила в труппе Татьяна Сац, родственница жены Луначарского. Она посоветовала позвонить Анатолию Васильевичу. Я позвонил, ну не ему, конечно, секретарше. И через 15 минут мы уже попали к наркому. Всегда вспоминаю об этом, потому что, когда я уже был Моисеев, народный артист СССР и все такое, чтобы встретиться с министром культуры, я должен был за два дня предупреждать — целый церемониальный процесс. А здесь вот так, запросто.
Луначарский нас принял. Я ему очень трепетно и взволнованно все рассказал. Он кивал одобрительно в течение всего рассказа, и говорит: "Вы будете восстановлены. Спасибо вам за такое четкое, интересное изложение, я не был в курсе дела". Но интеллигентные люди никогда ничего до конца не доводят, всегда полумеры: нас восстановили, но Тихомирова назначили. Тихомиров сказал: "Или я, или они". И меня перестали допускать к работе. Я приходил, делал класс, ни в одной репетиции меня не занимали, в течение целого года я не открыл коробки с гримом.
Другой бы, конечно, запил, закурил или не знаю что. Но я подумал, что это время надо использовать для самообразования. К этому меня подтолкнули знаменитые четверги Луначарского. На них я бывал по приглашению Анатолия Васильевича. Когда я пришел туда в первый раз, открыла горничная с наколкой, фартуком — все как в добрые старые времена. Луначарский выходит, берет меня за руку, вводит в зал и говорит: "Хочу вам представить молодого человека, которому я предсказываю большое будущее. Один из немногих интеллигентных людей, которые работают в Большом театре". А я был тогда действительно очень начитанным, говорил хорошо по-французски. "Прошу представить". Представляют: Маяковский, Таиров, Мейерхольд, Анри Барбюс, директор Исторического музея, забыл его фамилию, еще кто-то... Пошли беседы, я себя чувствовал в абстракции полной, потому что обсуждали какие-то премьеры и все прочее, а я ни бэ ни мэ. Я понял, что не тяну на такое общество и что мне надо либо подтянуться, либо не ходить. И вот в течении полутора лет я каждый день ходил в библиотеку Исторического музея и изучал историю искусств.
Хозяйка Большого театра
Примерно в это же время я снова стал выступать. Хоть Тихомиров и был хозяин театра, но прима-балерина Екатерина Васильевна Гельцер была хозяйкой Тихомирова. К этому времени Гельцер была немолода и очень тяжела, поднимать ее мог только Иван Смольцов. Но и тот сорвал на ней себе спину. А Гельцер был нужен кавалер для гастролей. И тогда кто-то ей посоветовал: "Попробуйте Моисеева, он спортсмен, он сильный". Ну, я и пришел на следующую репетицию. Разучили мы с ней "Дон Кихота", который она замечательно танцевала, что-то она танцевала одна, что-то я должен был один танцевать. Я сделал смелую попытку сам себе номера ставить. И мы стали с ней гастролировать.
Мне все это очень не нравилось, я был как бы на услугах. Когда мы приезжали, она давала задание: обойди театр, посмотри, как сделана сцена, поговори с осветителями. Однажды, помню, шла "Вакханалия" Сен-Санса — я подхватываю Гельцер на руки, начинаю кружить, кружить, кружить и... у меня уже перепуталось все — где зал, где задник, я бегу прямо на темные кулисы, а сзади них — стена, и с разбега я ее брякаю об стену. У меня было впечатление, что я Гельцер если не убил, то уж точно искалечил. Чувствую себя ужасно виноватым, начинаем мы ее обдувать, положили на диван, она немножко полежала, потом открывает один глаз и говорит: "Об этом никому ни слова". И никаких упреков.
Как я стал балетмейстером
Вскоре после этого мне стали давать танцевать и в театре. Я очень быстро нагонял. Но скоро поймал себя на том, что мне это неинтересно. А в это время в театре ставили "Футболиста" — балет совершенно идиотский по сюжету, но очень направленный на политику. Герой — футболист, а его партнерша — метельщица на стадионе. Первый акт должен был заканчиваться сценой футбола, когда футболист забивает гол. Сцена ну никак не получалась — опять два тура, кабриоли всякие. Принимали постановку тогда рабочие комитеты, состоящие из "пролетариев всех стран, соединяйтесь", и эти рабочие комитеты говорят: какой же это футбол?
А руководил Большим театром тогда некто Бурдуков, старый революционер, который просидел 30 лет в Кронштадте, в крепости, и когда он вышел и уже началась революция, его надо было куда-нибудь приткнуть — вот и назначили директором Большого театра. Когда возникали проблемы, он говорил: "Будем поступать по примеру Конвента Великой французской революции". И вот вызывает он меня к себе в кабинет, говорит: "Вы могли бы переставить 'Футбол'"? А я ему: "Мне мать не позволит. Она столько намучилась с моим первым увольнением, что скажет: 'Ты что, смертный приговор себе хочешь подписать?'". Но как я ни отпирался, заставили-таки меня переделать сцену "Футбол". Я блестяще ее сделал, а потом всего за две недели очень удачно переделал весь второй акт. Балет прошел с потрясающим успехом, в особенности "Футбол". Я был зачислен сначала помощником балетмейстера, а потом балетмейстером.
Идиллия
Но тут директором театра стала Елена Малиновская. Она мне не доверяла, говорила: "Мальчишку какого-то назначили в балетмейстеры, что это за безобразие". Лучший балетный дирижер Юрий Файер чуть не каждый день говорил Малиновской — дайте что-нибудь Моисееву поставить, вы поразитесь, какой он способный. В конце концов Малиновская дала мне сделать танцы в опере "Принцесса Турандот". Там я рванул "Танец палачей" — такое, что мороз по коже шел. Артисты сплетали ноги по-турецки и так, на коленках, шли по всей рампе с двумя мечами в руках.
Потом я удачно поставил танцы в "Кармен". В правительстве Большой театр опекал Авель Енукидзе — когда что-то там угрожало театру, Малиновская, заливаясь слезами, прибегала к нему в Кремль, и он все улаживал. Так вот, когда Енукидзе увидел "Кармен", он сказал Малиновской: "Этому парню давайте ход. Он далеко пойдет". И уж тут она меня признала. Предложила мне сделать "Саламбо". Многоактный балет. Как всегда, за два месяца до конца сезона.
Получилось великолепно. Но "Саламбо" погорел из-за декораций. Художник сделал все декорации из клеенки — прозрачные колонны светились изнутри, очень красиво было. А клеенка за лето пересохла и стала рассыпаться. Но танцы там были очень интересны. Я сделал танец жертвоприношения, где фанатики приносили человеческие жертвы Молоху. Главного фанатика танцевал Асаф Мессерер. Галя Могилевская здорово исполняла танец Жрицы. Она выходила, шаг — и ногой себе по затылку ударяла — раз-два, правой-левой. А главную роль Мато исполнял я сам.
Случай — это все
Примерно в это время в театре появились первые ленинградцы. Пришла Марина Семенова, а с ней ее муж Виктор Александрович Семенов — заведовать школой. Он был очень капризный, но слушались его беспрекословно — у Семенова был колоссальный авторитет. Ко мне он очень хорошо относился. Но позже в театр приехали ленинградцы-балетмейстеры — Федор Лопухов, Ростислав Захаров, Петр Гусев — и забрали огромную силу, интриганы. А из москвичей-балетмейстеров остался один я. Главным дирижером стал ленинградец Самуил Самосуд. Он и вся его свита чувствовали себя стопроцентно безнаказанно, потому что они были ставленниками Сталина. И вот они мне сказали: "Забудьте, что вы когда-нибудь ставили" — и предсказали мне жизнь в кордебалете.
Но остальные в театре ко мне очень хорошо относились. Все понимали, что я не простой человек. Все-таки ко мне нужен индивидуальный подход. Это был 1936 год. В то время я возглавлял хореографическое отделение Театра народного творчества и подал идею сделать фестиваль народного танца. Я уже много поездил по стране, многие исполнители были мне знакомы, я знал, откуда кого вызывать. На фестиваль из Крыма приехали и с Кавказа — отовсюду. Молодые ребятки по 13-14 лет танцевали на пальцах с ума сойти как! Я подобрал такой букет! И все, что я сделал,— предлагал поставить в Большом. А мне говорили, что я хочу театр превратить в пивную.
Бороться с ленинградцами было смешно, мне же было ясно, что они имеют право делать все, что хотят. И когда для меня это безвыходное положение определилось, единственное, к чему я мог обратиться, это народный танец. Надо было создать какой-то особый жанр. Мне было ясно, что в классике, не имея ни помещения, ни хорошей труппы, соревноваться с Большим театром смешно. Но если бы ленинградцы не выжили меня из Большого, не было бы никакого ансамбля Моисеева — вся моя судьба всегда определялась его величеством Случаем.
Ширма сталинского государства
А дальше оказалось, что созданный мной коллектив на редкость соответствует той партийной программе, которая говорит, что искусство принадлежит народу, что создает искусство народ. Короче, ансамбль немедленно превратился в ту ширму, за которой можно было спрятать подлинную сущность нашей культуры и создать видимость того, что искусство у нас развивается пышным цветом.
В феврале 1945 года я с ансамблем был уже в Финляндии. Вместе с армией. И в Хельсинки сделал концерт. Жданов, главный государственный идеолог, велел разложить на столиках в фойе журналы с просьбой, чтобы публика писала свои впечатления. Он лично все читал, а там после нашего концерта было написано: "Теперь мы понимаем, почему вы победили, мы поражены тем искусством, которое демонстрирует ваш народ" и все в таком духе. И поэтому Жданов сказал: "Теперь перед вами стоит задача завоевывать Запад". И послали нас на гастроль, которая продолжалась полтора года. Соорудили нам специальный румынский поезд, с прислугой, с кухней, с поваром, с официантами. Этот поезд проехал по всем странам, которые должны были стать демократическими. Агитацию за этот строй проводили мы.
Но я оставался беспартийным. 18 раз меня вызывали в партийные организации. Сначала в райкомы. Уже когда в горком стали вызывать, один из секретарей начал стучать кулаком по столу: "Вы не имеете права руководить этим ансамблем, раз вы не хотите в партию. Это же государственный ансамбль!" Я говорю, а вот создавать его я имел право? Ну, говорит, почему все-таки вы не хотите? Я отвечаю: "Вы знаете, я трудный человек. Я верю в Бога и не хочу получать от вас бесконечные выговоры за то, что я хожу в церковь". Это была, конечно, отговорка. Я не такой демонстративно верующий. Я считаю, что вера должна быть внутри, а не снаружи. А агрессивно по отношению ко мне партийцы не могли поступать, потому что ансамбль был любимым кремлевским коллективом.
Это с легкой руки Сталина — он обожал нас, знал наш репертуар назубок. Как-то после одного из наших кремлевских концертов чья-то рука легла мне на плечо, я обернулся... Сталин. Я не пугался его, я улыбнулся, а он привык, что все вздрагивают. И Сталин спросил, как дела. Плохо, говорю, у нас нет помещения, ставлю на лестничной площадке. Он так нахмурился, сделал жест. И из-под земли вырос Александр Щербаков, глава Московского комитета партии. Сталин говорит: "Он сказал, у него нет помещения. Завтра доложишь".
На следующий день меня вызвал Щербаков к себе в Московский комитет, там карта Москвы была во всю стенку, и говорит: "Выбирайте". Я выбрал нынешний зал Чайковского, тогда еще недостроенный. И предложил, чтобы его достроили метростроевцы, которые как раз собирались открыть в этом здании станцию метро. Щербаков тут же снял трубку, позвонил начальнику "Метростроя" и велел в первую очередь достраивать здание. И вот таким образом мы получили свое помещение.
О пользе самокритики
За 75-лет моей творческой жизни было несколько ярких периодов. В Большом театре это период директорства Малиновской. Не только для меня. У Большого театра ярче и выше взлета в советское время не было. Потом — спортивные парады, которые я ставил на Красной площади, я был чрезвычайно популярен тогда, все меня добивались. Есть такой журнал — истории спортсменов, там так и написано — "эпоха Моисеева".
А из истории ансамбля — период завоевания Европы, вот этот самый румынский поезд. Я тогда получил такое количество орденов! Особенно запомнилось, как вручали венгерский орден. Прислали за мной и моей свитой три машины. Доехали мы до парламента, совершили круг почета и остановились в 30 метрах от главного входа. Из парламента выкатили дорожку, и два офицера с шашками наголо, отбивая шаг по мостовой, подошли ко мне. Я шел по дорожке, а они шли по сторонам, отбивая шаг. Тут мне почетный караул. Взяли "на караул", я вошел в дверь. На каждом повороте меня встречал очередной почетный караул, а в церемониальный зал были огромнейшие двери. Они открылись, я вошел и сразу же торжественно заиграла музыка. Прочитали указ правительства о том, что меня награждают, меня обнял секретарь правительства. Опять заиграла музыка уже в хорах наверху. В это время открылась другая большая дверь и вышли 20 официантов с шампанским, и все под оркестр выпили за мое здоровье. И после этого был большой банкет для всех, а нас, ансамбль, повезли в загородный ресторан, и там играл роскошный оркестр, национальный венгерский, лучший в стране. И мы до утра гуляли всем ансамблем. Ну как такое забыть? Со временем, конечно, успех приедается, делается скучнее.
Самое главное, надо все время самому себе говорить: "Не привыкай к успеху". Иначе начнешь халтурить. Всегда надо как-то волноваться, трепетать, добиваться, нужно все время быть недовольным собой. Но у меня это чувство есть, самокритики у меня хоть отбавляй, я очень требователен к себе и с себя спрашиваю больше, чем все другие.