«Нам не на кого надеяться, кроме самих себя»
В начале года в России вступил в силу «закон Димы Яковлева», получивший известность еще и как «антисиротский». О его последствиях и о том, кто теперь должен спасать российских сирот, размышляет ОЛЬГА АЛЛЕНОВА.
Детский дом. Дети в игровой комнате
Фото: Валерий Мельников, Коммерсантъ / купить фото
Жертвы войны
Пять месяцев назад, когда «закон Димы Яковлева» вступил в силу, мы поняли, что живем в другой стране. Страна, в которой мы жили до этого, была не всегда удобной для жизни, порой жестокой, порой глубоко несчастной. Но в этой стране не торговали жизнями маленьких больных детей. А в стране, которую мы увидели пять месяцев назад, торг был возведен в ранг государственной политики.
В наше общество за это время вбили много «идеологических кирпичей». «В Америке убивают наших детей»; «Американцы скрывают от российских властей случаи насилия над российскими детьми»; «Российские дети должны оставаться в своей стране» и так далее. Адресат понятен — это рядовой избиратель, который смотрит телевизор и голосует за одну и ту же власть, «чтобы не было хуже».
Но рано или поздно люди, которые умеют думать, все же понимают, что в Америке живут не людоеды, а такие же люди, как и мы, что случаи жестокого обращения с детьми случаются там, как и во всем мире, и что все негативные случаи, происходящие в этой стране, мы просто представляем тенденцией. Если отец забыл ребенка в машине, а ребенок погиб на жаре,— значит, все американцы равнодушные, жестокие существа, бросающие детей в машинах. Если приемные родители дали ребенку психотропный препарат, от которого у ребенка пошло что-то не так, значит, там все пичкают наших детей транквилизаторами, чтобы их загубить. Если в американской школе случилась стрельба — значит, во всех школах США процветает бандитизм.
Думающие люди понимают, что все совсем не так. Главный врач дома ребенка №13 Санкт-Петербурга Наталья Никифорова говорила мне, что дети с фетальным алкогольным синдромом очень часто нуждаются в лечении у психиатра и приеме специальных препаратов. Только в наших детских домах эти дети изолированы от общества, и мы о них ничего не знаем, а в США они интегрированы в социокультурную среду — и находятся на виду. Специалист по усыновлению Алена Синкевич анализирует другую статистику: «По словам Павла Астахова, в России в приемных семьях от жестокого обращения погибает 9–12 детей в год. В США за 20 лет по той же причине погибло 20 детей. Но у нас об этих случаях насилия нигде не говорят, а там каждый случай рассматривается под лупой».
Стереотип про «бандитизм в американских школах» даже разбирать не стоит: периодически в сеть «вываливают» кадры из российских школ, где школьники избивают сверстников до полусмерти.
Но на себя смотреть неприятно и стыдно, а если смотреть только на «их» проблемы, то и самооценка повышается, и укрепляется уверенность в том, что везде плохо и лучше нас никто в мире не живет. У нас давно идет идеологическая война с Америкой, в которой все средства хороши. У власти от этой войны своя выгода. Но что в результате этой войны получили мы?
Около 200 российских детей (по официальным данным правительства РФ) должны были в этом году обрести семьи в США — все они остались в детских домах, интернатах и домах ребенка. Эти дети виделись со своими родителями, знали, что их заберут, ждали своих родителей. Тимофей в питерском доме ребенка №13 каждый день показывал воспитателям фотографии своих мамы и папы из Америки. Папа Тимофея молодой священник, мама — просто молодая и красивая женщина. В США они много лет работали волонтерами. Тимофею было бы кем гордиться. Он очень изменился, стал самоуверенным — знал, что скоро уедет из дома ребенка в семью. Но однажды в начале весны у Тимофея забрали альбом с фотографиями мамы и папы. «Зачем и дальше травмировать ребенка?» — сказали воспитатели. У Тимофея синдром Дауна. В России таких детей не усыновляют. Таких детей во всем мире мало усыновляют, у многих детей с синдромом Дауна — сложные пороки сердца. Американцы были исключением — законодательство США позволяет усыновлять из-за рубежа даже тяжелобольных детей, требующих дорогостоящего лечения. В Канаде, например, детей с рядом диагнозов, перечисленных в отдельном списке тамошнего Минздрава, усыновлять из-за рубежа нельзя. В Европе ни в одной стране нет таких страховок, какие были у американцев. То есть усыновить двухлетнего малыша с синдромом бабочки из питерского дома ребенка европейцы просто не смогут. А американцы одного такого малыша взяли — и второго хотели забрать. «Раньше мы с помощью волонтеров искали семьи для больных детей,— говорит специалист по усыновлению Алена Синкевич.— Сейчас меня просят найти семью для ребенка с артрогрипозом. У ребенка сохранный интеллект, но у него “расплавляются” суставы. Американцы таких детей у нас уже забирали, потому что их страховки это позволяли, а сейчас найти семью для этого ребенка почти невозможно».
У Алены Синкевич, которая до принятия антисиротского закона работала в американской организации Hand & Hand и помогала американским семьям в усыновлении детей в России, под антисиротский закон попали шесть семей. Они прошли всю процедуру усыновления, встретились с детьми, оставалось прийти на судебное заседание, чтобы получить разрешение на усыновление ребенка. Но антисиротский закон вышел чуть раньше судебных заседаний. Все эти семьи подали документы в суд. Их дела откладывали несколько раз. Сначала российские судьи ждали разъяснений Верховного суда. Потом они переносили заседания так, что истцы об этом узнавали по факту прошедших слушаний и не успевали прилететь на суд. Всем шестерым было отказано. Апелляции рассматривались в середине мая — и тоже отказ. Эти шесть семей должны были усыновить в России четверых детей с синдромом Дауна, одного ребенка с ВИЧ, одного — с ДЦП. Российские власти могут сколько угодно говорить о том, что американцы в основном забирали наших здоровых детей, а инвалидов там было совсем чуть-чуть — но факты вещь упрямая.
Еще четыре дела находятся в Страсбурге. Но Европейский суд в ближайший год вряд ли даст оценку тому, что случилось в России. Европейская бюрократия осторожна. Целый год или даже два для Тимофея — это очень много.
Закрытая система
То, что сотни детей в России остались без шанса на семью, не проблема Евросуда, Совета Европы и даже не проблема США. Американцы добиваются сейчас одного — чтобы семьям, которые уже начали процедуры усыновления и виделись с детьми, дали завершить эти процедуры. Им, конечно, не дадут, потому что цена вопроса высока — отмена закона Магнитского и ликвидация того черного списка, в который попали влиятельные люди. Но рано или поздно при любом исходе американцы успокоятся и поедут усыновлять детей на Украину.
Детский дом. Дети в игровой комнате
Фото: Валерий Мельников, Коммерсантъ
А что делать нашим детям с ДЦП, ВИЧ, гидроцефалией и синдромом Дауна, которых больше никто не заберет в семью, не станет лечить и любить? Что делать нашим детям в психоневрологических интернатах и детских домах, где их бьют старшие воспитанники и воспитатели? Что делать тем детям в астраханской деревне Разночиновка, которых держали на привязи у их кроватей? Которых «наказывали», заставляя стоять под струей ледяной или очень горячей воды? Это ведь просто случайность, что по фактам жестокого обращения с детьми в Разночиновке, ставшим причиной смерти и тяжелой инвалидности, возбуждены уголовные дела. Ведь в десятках других таких заведениях дети страдают от жестокости и насилия, и никто об этом просто не знает. А когда очередное видео с избиениями малышей попадает в интернет, все, что делают наши чиновники,— высказывают пожелания, чтобы в следующий раз выкладки видео в интернет не случилось.
Эти закрытые места — как тюремная зона. А ведь если бы сиротские учреждения были открыты, если бы туда могли спокойно приходить общественники, волонтеры, сколько семей бы уже сложилось? Ведь живой контакт с ребенком важнее всех, самых пугающих, его диагнозов. В одной волонтерской группе, где мы с друзьями работаем, за восемь лет работы 60 женщин усыновили детей-сирот. Но это скорее исключение — ведь волонтеры в России никто, они могут получить доступ в сиротские учреждения, только если есть нужные связи. И при этом они будут знать, что за любую общественную активность их могут выгнать вон.
В Нижегородской области недавно умер ребенок с синдромом Дауна. У него был сложный порок сердца, врачи не сразу его распознали, и ребенок умер. Никто не знает, где его похоронили. Волонтеры боятся об этом говорить. И написать запрос руководству конкретного учреждения о том, что случилось с ребенком, нельзя: волонтеры боятся потерять единственную возможность приходить в детский дом.
Этого ребенка тоже хотели забрать американцы. Они уже начали оформлять документы.
Во многих учреждениях такие дети не находят своего угла и после смерти. Похороны детей-сирот — отдельная тема, о которой мало что известно. Понятно, что дети-сироты не должны умирать,— это же дети, а не старики в доме престарелых. Поэтому деньги на похороны в бюджете не предусмотрены. Но они иногда умирают. От сложных болезней или плохого ухода. Этих детей не на что и негде хоронить. Земля дорогая. Услуги ритуальных служб тоже. Никто толком не знает, где и как их хоронят. Жительница Астрахани Вера Дробинская, взявшая в семью семерых детей-инвалидов, долго рассказывала мне, как несколько лет назад искала могилы детей из психоневрологического интерната на кладбище в Разночиновке — на них не было ни имен, ни фотографий, никто не знал, кто похоронен в этих могилах.
Дело, конечно, не в самой процедуре похорон — дело в том, что похороны — это продолжение нашего отношения к человеку. Мы при жизни относились к нему как к пустому месту и после смерти тоже. Никто не скажет каких-то теплых слов о нем, не погрустит на его могиле, не посмотрит на его фотографию. Общество о них не помнит при жизни, не вспоминает и после смерти. И это не трагедия детей-сирот, это наша трагедия.
И то, что сироты не находят семью, вырастают в сиротской системе искалеченными людьми, тоже наша проблема. В Звенигородском психоневрологическом интернате, где я несколько раз была с волонтерами, ко мне подошел 50-летний мужчина. Положил голову мне на плечо, заглянул в глаза: «Ты меня заберешь домой? У меня никогда не было мамы. Я буду себя хорошо вести. Я буду работать». Он не понимает, сколько ему лет. Не понимает, что есть люди близкие, а есть чужие. Он знает с детства только одно — пришла чужая тетя, и она может забрать его домой.
Этот человек с родильного дома живет в сиротской системе. Он внешне здоров, но когда-то в детстве ему поставили неверный диагноз. Это и сейчас случается детских психоневрологических учреждениях — поставить ребенку «задержку психического развития» или «умственную отсталость» очень просто: он ведь и правда отстает от сверстников, которые живут в семьях. И вместо того чтобы его развивать, тратить на него некие усилия, ребенка определяют в специализированное учреждение. А оттуда выйти он сможет только в такое же спецучреждение, но уже для взрослых. И вытащить его оттуда уже нельзя — слишком поздно.
Пока сиротские учреждения закрыты на семь засовов, помочь узникам этой системы невозможно. Значит, единственный выход — добиваться, чтобы детские дома и интернаты открыли для общественников, чтобы общество не гадало, а знало обо всех сиротских проблемах и добивалось их решения.
Шанс на спасение
Эти проблемы никто со стороны не решит. Американцы больше не приедут и не заберут наших детей. И на собственные власти мы надеяться не можем — хотя именно они должны бы открывать детские дома, рассказывать о них обществу, помогать общественникам налаживать контакт с руководством детских учреждений и с сиротами, ведь только так можно по-настоящему стимулировать российское усыновление. Но дальше правительственных предложений о финансовом стимулировании приемного родительства дело не пошло. А дело ведь не в деньгах. Примерно половина американских усыновителей считает усыновление ребенка миссией, своим вкладом в то, чтобы в мире стало меньше боли. И это понимание пришло не с потолка. Над этим долго работали — и общество, и власти. Как-то на конференции ЮНИСЕФ я слушала доклад черногорской делегации: они рассказывали, что долгое время не могли переломить «нетолерантное» отношение общества к инвалидам. И переломили, только когда первые лица страны, в том числе премьер-министр, стали повсюду появляться с детьми-инвалидами, общаться с ними, участвовать с ними в каких-то важных мероприятиях. Появились чиновники, которые усыновляли детей с инвалидностью. И все, на всех уровнях, говорили о важности инклюзии — этому посвящались большие передачи на главных телеканалах страны, об этом писали газеты, это обсуждали в блогах. Сейчас Черногория в этом смысле благополучная европейская страна. Но у нас нет таких премьер-министров и таких чиновников. Нам и правда не на кого надеяться, кроме самих себя.
И именно тут, на самом дне отчаяния, есть кое-что обнадеживающее. «Закон Димы Яковлева» разбудил какую-то часть общества, которая до сих пор спала. Возмущение и протест, вызванные антисиротским законом, повысили общественный интерес к сиротской теме. Никогда в России столько людей не выходило на улицу, чтобы защитить «абстрактных» детей-сирот; никогда столько не говорили и не писали о приютах и детских домах, о системе, которая калечит детей с младенчества; никогда истории отдельных детей не вызывали такого массового отклика в социальных сетях, как это происходит сейчас. Растет количество волонтеров, благотворителей, желающих хоть как-то облегчить жизнь детей-сирот. Медленно, но неуклонно растет число людей, усыновляющих или берущих под опеку детей из сиротских учреждений. Общественный интерес меняет понемногу и политику СМИ — эта тема из скучной и неинтересной превращается в одну из самых важных. Алена Синкевич говорит, что люди поняли главное — жизнь страны зависит от каждого из них, от их сопротивления, от их отзывчивости. Это значит, что задавить и задушить такое общество даже самая одиозная тоталитарная система не сможет. И в этом смысле наши шансы как общества не так уж плохи. Мы вырастем и созреем. Главное — чтобы в детских домах нас дождались.