Рембрандт для труппы и оркестра

В Эрмитажном театре открылся компактный фестиваль Бенджамина Бриттена, ставший первым российским событием, посвященным столетнему юбилею композитора. Английская труппа Mahagony Opera и камерный оркестр Aurora Orchestra привезли в Петербург "Притчи для исполнения в церкви" — цикл из трех камерных опер. Удовольствием от посещения первого вечера цикла делится ВЛАДИМИР РАННЕВ.

Это событие придумала музыковед Людмила Ковнацкая — самый авторитетный российский специалист по Бриттену, которой хватает энергии и на научную, и на кураторскую работу. Она умеет не только генерировать идеи, но и убеждать культурные институции в необходимости их воплощения. В данном случае — фонд ПРО АРТЕ, Британский совет, Государственный Эрмитаж. В последнем цикл и открылся оперой "Блудный сын", что не случайно. В 1967 году Бриттен побывал в Ленинграде, где встречался со своим другом Дмитрием Шостаковичем (ему и посвящена опера) и среди прочего посетил Эрмитаж. Наибольшее впечатление на него произвел "Блудный сын" Рембрандта, и вскоре композитор взялся за одноименную оперу, завершив ею трехчастный цикл притч: "Река Керлью" (1964), "Пещное действо" (1966), "Блудный сын" (1968). Логично поэтому, что перед российской премьерой оперы ее организаторы провели для публики экскурсию к картине, как бы повторяя путь Бриттена от зрительного впечатления к музыкальному.

Английская Mahagony Opera специализируется на стилизации театральной эстетики разных эпох и культур, делая это исторически точно, но без догматизма реконструкторов прошлого. Их интересует, как архаичная эстетика уживается с современным музыкальным языком и кругом современных проблем. Прибавление смысла у них происходит именно благодаря столкновению одного с другим. Постановка "Блудного сына" — показательный пример в этом ряду.

Евангельская притча рассказана ими, с одной стороны, скупой, но действенной пластикой брехтовского театра, лишенного показной театральной аффектации, с другой — в манере площадных театров, где все как бы нанизано на живую нитку и нарочито дистанцировано от тщательно отшлифованных театральных "продакшнз". Солисты, хор и камерный ансамбль инструменталистов появляются во францисканских робах, давая понять, что всю эту историю мы услышим из уст монахов. В дальнейшем одеяния, сумрачная сценическая обстановка со сконцентрированными световыми пятнами — а в нужный момент и позы актеров — рифмуются с рембрандтовским прочтением евангельского сюжета, подчеркивая преемственность в его трактовке. И эта трактовка — сосредоточенность на "тихих чувствах", требующих большого внутреннего мужества, — у Mahagony Opera очень современна. Притча оказывается частной, житейской историей, где линия искушения — лишь механика сюжета, а смысл — в реакции на человеческую слабость и способность людей быть близкими не только в значении этого слова как кровного родства.

Внутреннее напряжение действия достигается соединением пластического языка театра, напитанного знаками ритуальной архаики, и композиторской техники Бриттена, в которой даже экскурсы в средневековую григорианику не оставляют сомнений, что это мог написать только человек ХХ века. В результате получился завораживающий и очень оригинальный спектакль. И хорошо сделанный музыкально, притом что здесь не было, да и не должно было быть ярких вокальных работ. Чувство стиля и меры здесь куда важнее голосовых данных отдельных исполнителей. И такое отношение к делу говорит об их трактовке притчи в неменьшей степени, чем все детали ее музыкальной и сценической интерпретации.