В Косово почти не осталось сербов. И их исход продолжается. Но в городке Косово Поле они еще живут — причем вместе с албанцами. Живут очень нервно, как на линии огня: в городке все время горят дома. С сербами и албанцами в Косовом Поле встретился специальный корреспондент "Коммерсанта" АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ.
Вы не говорите по-русски
Мы с Любишей Йовановичем идем по городу. Он небольшой, тысяч тридцать сейчас в нем живут, половина — сербы, половина — албанцы. Обычно так не бывает, тут уж — либо те, либо другие. И сербских сел осталось, может, десятка два. И сербы продолжают уезжать в Большую Сербию.
Мы познакомились случайно, и Любиша, говорит, полюбил меня и фотографа Васю Шапошникова с первого взгляда, потому что мы из России. Он зовет нас выпить пива, тут рядом, очень вкусное пиво, вы не можете отказаться.
Мы идем с ним через весь город. Двери пивной распахнуты настежь, она свободна, только за одним столиком сидят и мирно негромко что-то обсуждают человек шесть.
Любиша уже шагнул было через порог, но остановился как вкопанный и быстро развернулся.
— Приглашаю вас к себе домой,— бодро сказал он.— Там мы и пиво выпьем. В магазине продают тоже очень вкусное пиво, вы не можете отказаться, тут рядом.
В магазине так в магазине. Любиша покупает три бутылки сербского пива, оно без затей называется "Косово Поле", и мы идем к нему домой.
— Что, Любиша, за столом шептари сидели? — я не могу удержаться, хоть и вижу, что вопрос мой Любише радости не доставляет.
Шептари — так сербы называют албанцев.
— Да, но это ничего не значит,— Любиша пожимает плечами.— Просто там было очень накурено.
Я киваю. Ага, накурено. Достоинство не позволяет Любише сказать, что из пивной мы выскочили, конечно, только потому, что там сидели шептари, и Любиша не хотел знакомить их с нами. Ведь только что, пять минут назад, он рассказывал о том, что сербы в Косовом Поле — те же русские казаки, чтобы мне было понятно. Поэтому тут и такая удивительная ситуация, как нигде в Косово,— сербов и албанцев пополам.
Мы идем с ним мимо выбеленных деревенских домов, он негромко говорит, кивая на эти дома:
— Сербский, албанский, албанский, сербский...
Потом вдруг останавливается и смущаясь:
— Пожалуйста, вы больше по-русски не говорите. У меня соседи албанцы, они были беженцами, только что вернулись из Македонии, вы меня понимаете?
"Мы едем в Смоленск!"
Подходим к его дому. Напротив, через дорогу,— сгоревшие развалины. Я спрашиваю Любишу шепотом, и он вздрагивает от моих слов, как от взрывов натовских бомб:
— Кто сжег этот дом?
Любиша молча кивает на свою калитку. Мы заходим, садимся на веранде, и только тут Любиша переводит дух и приветливо улыбается.
— Здесь нас не слышно. Спрашивайте что хотите!
Чей дом? Это цыганский дом. Кто запалил? Конечно, албанцы, вчера вечером. И правильно сделали, очень правильно сделали.
— Что ты сказал? — переспрашиваю я.— Правильно?
— Конечно. Они у албанцев все крали в домах, очень много украли. У соседей. А когда шептари вернулись, цыгане в школу беженцев ушли, там сейчас, очень боятся. А их дом, конечно, сожгли.
— А твой не сожгут?
— За что? — поражается Любиша.— Я никого не грабил и не убивал. Я не воровал! За что меня жечь? Но могут, конечно.
Из дома на веранду выходит его жена Ольга с подносом, на котором чашечки с кофе. Сербы варят удивительный кофе, я такого нигде не пробовал. Он везде одинаково вкусный — в приштинском Гранд-отеле и тут.
— А что вы хотите — мы под турками столько времени просидели! — радуется Любиша.
— Да и турки такого кофе давно не варят,— говорю я, впрочем искренне.
— В Турции разучились, а у нас других развлечений нет, мы помним, как варить хороший кофе.
Он пьет кофе и с удовольствием запивает его пивом.
Ольга приносит пачку фотографий. Любиша во всех видах. Любиша на траве. Любиша на коне. Любиша с товарищем. Любиша с подругой. Он достает еще одну фотографию. Любиша стоит на фоне горного пейзажа, раскинув руки, счастье на его лице, он смотрит в небо, жизнь его прекрасна.
— Это я на югославско-албанской границе. Пять лет назад. Все хорошо.
И тут на его щеке появляется слеза. Вот этого я уж никак не ожидал. Да и он, вроде, тоже. Как-то стремительно она выкатилась, совсем не по плану. Любиша хочет смахнуть ее, но стесняется.
— У меня есть "калашников",— говорит он, видимо, для того, чтобы раз и навсегда сгладить впечатление от своей слезы.— Наши все с "калашниковыми", обязательно. Мы должны защищать наших детей.
— А где твои дети?
— В Белграде, мы сняли там квартиру, они живут с моей мамой. Они успели закончить школу, и у них теперь каникулы.
Каникулы их, правда, начались на месяц раньше срока, вместе с натовскими бомбежками.
— Как же ты будешь защищать их здесь, когда они в Белграде?
— Ты ничего не понимаешь. Именно здесь я и буду их защищать. А где еще?
Он рассказывает, что албанцы тоже вывезли всех своих детей, они остались в Македонии и Венгрии, а сами вернулись.
— Я скажу тебе очень важную вещь,— говорит Любиша.— Запомни: там, где нет детей, обязательно опять будет война. Нам пригодятся наши "калашниковы".
— Как же вы тут живете, Любиша? Разговариваете хоть друг с другом?
— Иногда,— он пожимает плечами.— Они в магазинах работают.
— А власть? Чья власть здесь сейчас?
Он смеется.
— Нет власти. Нет полиции, нет вооруженных сил, нет газет, ничего нет. И поэтому, если все так будет продолжаться, я уеду отсюда.
— В Белград?
— Нет, не в Белград. Куда угодно. В Москву.
Он необыкновенно оживляется этой своей, видимо, новой мысли.
— Да-да, в Москву! Буду там жить с вами, вы мои братья, вы меня возьмете?
— Конечно,— неуверенно говорю, шутит ведь вроде,— приезжай.
— Нет, лучше в Смоленск! Я был один раз в Смоленске, красивый город, мне очень понравился, я хочу в Смоленск. Ольга, ты хочешь жить в Смоленске?
Ольга застенчиво улыбается.
— Она хочет! Там, в Смоленске, бомбят не часто, не так часто, как в Югославии, да?
— Да,— говорю,— последний раз чуть не шестьдесят лет назад.
— Вот видишь. Решено. Ольга, собирайся, мы едем в Смоленск!
Мимо дома Любиши идет какой-то человек, я вижу, что он прислушивается к нашему разговору, и, хотя мы сидим далеко от дороги, что-то до него, наверное, долетает. Он качает головой и идет дальше.
— Это Мустафа,— поясняет Любиша,— мой сосед. Недавно вернулся из Македонии. А что толку: дом-то его давно сгорел.
Через несколько минут Мустафа возвращается обратно. Он очень внимательно смотрит на нас.
Я окликаю его и подхожу. Любиша, оцепенев, остается на месте.
— Я журналист из России,— говорю.
А чего, все равно уже засветились.
— Руссия! — он не может поверить.
Кричит еще кому-то, и через минуту вокруг нас еще трое мужчин. Один пожилой, как Мустафа, и два молодых крепких албанца, каждому лет по тридцать.
Мустафа немного знает русский язык.
— Иди,— говорит он и подталкивает меня.
Я смотрю на Любишу, он отвернулся и не торопясь собирает чашки со стола. "Я же предупреждал!" — кричит мне его спина.
Такая же калитка, как у Любиши, и такой же, наверное, когда-то был дом. Теперь это сгоревшие руины. Безнадежней, чем у цыган.
Я жду, что будет.
— Садись,— говорит мне Мустафа.— Я тебе все расскажу.
"Собирайся, мы уходим"
Горе в Косовом Поле началось вместе с первой натовской бомбардировкой. Несколько бомб попали в сербские дома.
До этого события город жил мирно. Им было нечего делить, они работали вместе в больнице и на молокозаводе, в школах и детских садах. Они поделили и своих женщин, и каждый третий албанец был женат на сербке. Они не запирали свои дома на ночь и не закрывали калитки.
Они знали, что кто-то хочет присоединить Косово к Албании, но не очень верили, что такое может произойти.
Конечно, слышали и про этнические чистки и опять не слишком верили. А люди, которым они верили, рассказывали им, что почти у всех убитых то в одной, то в другой албанской деревне находят оружие, удостоверения учекистов и часто — наркотики. Конечно, им было неприятно слышать все это, и они понимали, что нет дыма без огня, но к своим соседям сербам никакой ненависти или даже неприязни не испытывали. Слишком давно они жили вместе.
А потом НАТО стало бомбить Косово. И в это тоже никто в Косовом Поле не верил, пока 29 марта бомбы не упали и на их город. Мустафа молился, чтобы этого не произошло. Но вот — произошло. Было разрушено несколько сербских домов. Пострадали и албанцы.
Когда Мустафа услышал об этом, он понял, что теперь все будет очень плохо.
— Собирайся,— сказал он жене сербке.— Мы уходим.
Они не успели.
Этой же ночью кто-то поджег его дом сразу с нескольких сторон. Мустафа хотел выскочить из дома, но по нему стали стрелять из автомата и сразу ранили в руку и бедро. Он крикнул жене, чтобы спряталась в подвале, а сам обежал дом с другой стороны и осторожно выглянул на улицу. Он сразу узнал стрелявшего. Это был его сосед серб, он жил за три дома от Мустафы. Они знали друг друга тридцать лет.
Сосед посчитал, что сделал свое дело, и ушел. Мустафа крикнул жене, чтобы выходила и садилась в машину.
Жена увидела кровь и очень испугалась. Впрочем, ранения оказались легкими, ему повезло.
— Сядь,— сказала ему жена.— Я хочу тебе что-то сказать.
Мустафа уже все понял. Так он и мне сказал:
— Я понял, что она никуда не поедет.
— Мустафа,— сказал ему жена,— я остаюсь присматривать за домом. Когда-нибудь все это кончится, и ты вернешься.
— За каким домом? — закричал Мустафа.— Посмотри!
Их дом догорал. До этой бомбежки они были богатые люди. Полная, как это говорится, чаша. Теперь у них остались только их дети, пятеро взрослых сыновей, которые жили тут же, в Косовом Поле. И еще у Мустафы была машина, югославская "застава", важная деталь в этой истории.
— Я остаюсь,— повторила жена.
Тут он понял, что она имела в виду, но не решалась сказать. Дома его детей еще, может быть, не сожгли, и она, наверное, хотела убедить сербов, что не надо этого делать.
В городе горело уже много домов. К Мустафе пришли дети.
— Мы уезжаем,— сказал он им.— Садитесь в машину.
Дети покачали головой.
— Мы будем мстить,— сказали они.— Кто это сделал, ты знаешь?
Мустафа ничего тогда не сказал им, он хотел видеть их живыми и не сказал.
С ним поехал только один сын, остальные ушли к учекистам, они знали, как их найти. А Мустафа с сыном поехали в Приштину.
Бегство
В Приштине их сразу обокрали. В городе уже был хаос. Какие-то сербы с автоматами, одетые в гражданское, остановили машину, дали очередь поверх голов и заставили отдать все деньги и документы. Мустафа теперь удивляется, почему они оставили ему машину.
После этого Мустафа взял курс на Македонию. На дороге было уже много машин, все ехали туда же, и Мустафе стало не так страшно. Сербы охотно пропускали их, и до самой границы не было никаких хлопот. Но на границе сербский офицер сказал Мустафе, что через границу он может только пройти, а не проехать. Пришлось оставить машину. Но где, спросил он офицера.
— Двести метров, там уже оборудовали хорошую стоянку.
Стоянка оказалась на территории какого-то завода, там уже было много машин, несколько сотен.
Без машины они перешли границу. В нескольких километрах, сказали им, есть итальянский лагерь для беженцев. Они пошли туда.
— Хороший был камп,— сказал Мустафа.— Еда была, туалет был, даже кровать была.
Жили с сыном в одной палатке; кроме них там было еще семь человек из Гнилане, Приштины и Ореховаца.
Так прошли две недели.
— Надо же что-то делать,— сказал Мустафа.
Сын предложил:
— Поедем в Будапешт.
Он знал, что говорил: в Будапеште жила его жена Бисерка. Жена, можно сказать, бывшая, уехала давно, сын, честно говоря, сам ее выгнал из своего дома — чем-то она сильно провинилась, Мустафа не сказал, но и так понятно, и с тех пор жила в Будапеште. Но они все еще не были разведены официально, и Бисерка любила сына Мустафы, так она ему писала в письмах, а письма эти приходили по нескольку раз в месяц.
— Ну что ж, попробуй,— пожал плечами Мустафа.
Сын написал в Венгрию, и — они удивились — уже через неделю в итальянский камп на их имя пришло гарантийное письмо, в котором сообщалось, что у Бисерки есть все условия, чтобы принять Мустафу с сыном. И какие-то справки прилагались, очень много справок. На следующий день они уже ехали в Будапешт.
А ведь у Мустафы еще внуки были, все сыновья, слава Богу, давно женились. Десять внуков. Так вот, еще через две недели шестеро были тоже в Будапеште, в небольшой квартире Бисерки. Там они все и ждали, когда все это кончится.
Мустафа очень мучился. Он ничего не знал о жене и детях. Только один раз ему вдруг позвонил второй по старшинству сын и долго рассказывал, как у них все хорошо.
— Твои дети воюют плечом к плечу,— сказал он ему.— Мы за многое уже отомстили.
— Может быть, хватит? — с сомнением спросил Мустафа.
Сын ничего не ответил, и Мустафа понял, что в Будапеште ему еще сидеть и сидеть.
Но он оказался не прав. Война вдруг кончилась. Милошевич сдался. Все вокруг очень удивлялись, на это никто не рассчитывал. В Косово вошли натовские военные. Мустафа засобирался домой.
Возвращение
Назад они шли тем же путем. Мустафе очень хотелось забрать свою машину. Когда они пришли на завод, оказалось, что машин почти нет. По территории завода бродили расстроенные люди и все равно искали свои машины.
— Радуйтесь, что живы! — говорил им Мустафа.— И ведь мы победили!
Мустафа рассказал мне это и смутился. До этой секунды он очень корректно вел себя, а тут вот, видимо, не выдержал. Но ведь действительно — это они победили, и он, Мустафа, тоже победил в этой войне. Уже не было общего города Косово Поле, где не запирались калитки и двери в домах, уже только "мы" и "они", албанцы и сербы.
Между тем он нашел свою машину. Она, правда, стояла в другом месте, не было стартера, магнитофона и руля.
— Но я все равно сел и поехал! Я очень хотел поехать домой! — гордо говорит он.
— Без руля? — с сомнением спрашиваю я.
— Как без руля? — смеется Мустафа.— А, нет, руль я с другой машины снял.
Дома, где жили его дети, тоже сожгли, жена, конечно, не уберегла их — как могла уберечь? Сама-то хоть была жива, он был счастлив.
Понемногу в Косово Поле вернулись и другие албанцы. Пришли и его сыновья, которые воевали. Они сказали, что сдали натовцам оружие, но он не поверил и правильно сделал, ничего они не сдали, как это — у сербов есть, а у них не будет. Да и знали люди вокруг или подозревали, что его дети не так просто прятались в лесу.
Вот они стоят передо мной, эти дети, и очень жестко смотрят. Им очень не нравится, что их отец о чем-то уже три часа разговаривает с русским журналистом. Они не знают русского языка. А мне-то, наоборот, именно это очень нравится.
"Я еще не решил"
— Ты знаешь,— доверительно говорит Мустафа,— я вчера видел того человека, который поджег мой дом и стрелял в меня.
Он гордится произведенным на меня впечатлением.
— И что теперь будет? — спрашиваю я.
— Что будет? Я еще не знаю. Главное, чтобы мои дети не узнали об этом.— Он смеется.— Они ведь сразу убьют его. А пока я соседу ничего не сказал, но все время думаю, что теперь делать. И вот что я придумал. Я никогда не убивал человека. Аллах дал ему жизнь. И что, я отниму?
Он опять надолго задумывается.
— Так что же? — не выдерживаю я.
— Я еще не решил,— отвечает он.
К нам подходит еще один пожилой албанец, слышит русскую речь и с изумлением глядит на Мустафу. Потом решает, видимо, что если Мустафа разговаривает со мной, значит, так надо, значит, есть высшие соображения и почему бы их не поддержать.
— У меня тоже сожгли дом, я тоже уехал в Македонию. У меня отняли машину, я давно не видел свою жену, она где-то в Приштине, и я обязательно ее найду. А того серба, который сжег мой дом, я тоже найду и убью. И вас, русских, надо убивать, потому что вы наемники и расстреливали нас больше, чем сербы. Мы вас всех убьем.
Тридцатилетние дети Мустафы как-то чувствуют, что разговор пошел на лад, и впервые за все это время просят перевести. Пожилой албанец с удовольствием переводит.
Дети торопливо кивают головами. Они услышали, наконец, то, что хотели. Я надеюсь, что Мустафа, с которым мы столько перетерли за эти три часа, сейчас успокоит всех, и сядем пить кофе. Но Мустафа, я смотрю, тоже кивает. Пока не подошел сосед, понимающий по-русски, это был другой человек. Такие уж правила этой игры. И когда Мустафа говорил мне правду, теперь уже не очень понятно. Надеюсь, что все-таки в первый раз.
Тут сыновья начинают что-то рассказывать специально для меня. Мустафа переводит.
— Видишь, мы уже покрыли шифером потолок в одной комнате. Здесь уже можно переночевать. Это наш шифер. А знаешь, где они его нашли? Вон у того соседа.
Он показывает.
— Сосед снял с нашего дома весь уцелевший шифер. Они нашли его. Что?
Он что-то переспрашивает у сыновей.
— Да, они говорят, что этой ночью, наверное, зарежут его.
— Погодите,— говорю я,— не режьте его за этот шифер, он, наверное, давно раскаивается.
— Да, он очень извинялся, но кому теперь нужны его извинения? А вы идите, ребята,— говорит Мустафа нам шепотом,— идите скорее, не тот разговор у нас получается, мои парни и сосед очень расстроены. Вы поймите: в нашей семье нет убитых, а у этого соседа восемь человек из семьи убили. Идите скорее.
Еще десять минут назад он собирался варить нам кофе на костре.
Кейфор придет и уйдет
Мы уходим. За поворотом нас дожидается Любиша. Он рад нам как родным.
— Пошли быстрее,— говорит он.— Зря я вас сюда привел.
Я понимаю, что и у него теперь будут проблемы.
— Но мы же казаки! — улыбается он.
Я рассказываю ему про шифер.
— Надо,— говорю,— обратиться к кейфоровцам, пускай поговорят с этими албанцами. Да пусть делают что хотят, но защитят как-нибудь этого серба, ведь это же их задача.
— Откуда вы знаете, какая у них задача? — спрашивает меня Любиша.— Лучше я ему скажу сегодня вечером, чтобы скорее уезжал отсюда. Кейфор придет и уйдет. Они албанцев по плечу хлопают: не надо, говорят, резать, и все на этом.
Из лабиринта деревенских домиков мы выходим на центральную улицу. Любиша поспешно прощается с нами и куда-то буквально убегает.
А мы видим английский патруль. Шестеро солдат двигаются вприсядку по обеим сторонам улицы, поводя во все стороны автоматами. Они все время оглядываются и переговариваются по рации. Они на войне.
Они доходят до какой-то известной только им точки и резко разворачиваются обратно. Тут к одному подходит красивая девушка и о чем-то спрашивает. После переговоров девушка идет с ними. Теперь они патрулируют эту девушку, так же вприсядку и размахивая стволами. Конечно, многие и в мирной жизни хотели бы патрулировать такую девушку. Лично я знаю четверых.