Михайловский театр закрыл свой оперный сезон премьерой "Летучего голландца" Вагнера. Это первый спектакль, который выпустили в театре его главный приглашенный дирижер Василий Петренко и режиссер Василий Бархатов, недавно назначенный худруком оперы Михайловского. Комментирует СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
На первый взгляд спектакль Василия Бархатова кажется виртуозной, но поверхностной игрой в жанре "как радикально переменить время и место действия исходного либретто, чтобы не поломать логику оперы совсем уж напрочь". Действие происходит, сообщают нам, в начале 1980-х. Норвежец Даланд, отец прекрасной Сенты, — вовсе не капитан, а хозяин ресторана. Зато ресторан прибрежный, с видом на море. Хор девушек из второго акта при таком раскладе не усадишь за прялки, так что нарядные фифы просто вальяжно сидят в шезлонгах — но их слова "крутись, колесо" обыграны: они дружно слушают катушечные магнитофоны. Сента, конечно, не носит с собой никакого портрета Моряка-скитальца, но все же в либретто есть слово "картина" — и в спектакле фигурирует картина. Только это кинокартина.
Вводные данные зрителю сообщают во время первого акта. Пока на сцене Даланд общается с Рулевым и со своей "командой" (в данном случае застигнутые непогодой разношерстные посетители), в трех поднятых над сценой модернистских коробках-кабинках разыгрывается пантомима. В 1953 году некий молодой успешный актер снимается в черно-белой экранизации "Летучего голландца". Играет увлеченно, принимая байроническое одиночество Моряка-скитальца близко к сердцу, тем более что с личной жизнью, как попутно выясняется, у него самого тоже не заладилось. И наконец, в 1979 году старое кино смотрит в полупустом кинотеатре Сента — и немедленно влюбляется в главного героя. Вплоть до того, что все время носит с собой диафильм по мотивам все того же кино и показывает его подругам, исполняя свою балладу. А тут вдруг объявляется сам актер, поседевший, потрепанный и таскающий с собой чемодан с сувенирами своей счастливой поры. Далее по тексту: встретились два одиночества, фатальная вспышка ревности Голландца и смертельный порыв Сенты. Она, правда, не топится, а, прильнув к Голландцу, одним выстрелом прошибает голову себе и ему — и только потом сцену накрывает гигантская волна.
Волну изображает компьютерная проекция, и довольно наглядно: дотошность, остроумие, зрелищность и качественная глянцевитость визуального ряда спектакля (декорации Николая Симонова, костюмы Марии Даниловой) очевидны с первой минуты до последней. Но удачей спектакль делает не это, а череда психологических этюдов, отнюдь не всегда банально-плакатных — и довольно интересно взаимодействующих с исходным материалом. Голландец, собственно, даже еще более одинок, чем у Вагнера. Команды у него нет, хор его матросов поет из-за сцены, а в третьем действии резвящиеся "норвежцы" задирают не моряков-призраков, а Сенту и Голландца. Все амбивалентно — и Эрик, отставленный жених Сенты, не просто жалобный силуэт, и Голландец, с одной стороны, вообще-то в прошлом роковой мужчина и женоубийца, но с другой — он как-то по-достоевски жалок и все, кроме Сенты, над ним смеются. Ну и Сента с возвышенной душой и жестокой истеричностью поступков — тоже не картинка из сборника сказок. Что-то недокручено, есть сырые в режиссерском смысле моменты — но, с другой стороны, для спектакля, в авральном режиме сделанного за считаные недели, этих моментов поразительно мало.
Другое дело, что для цельного впечатления одного только первого спектакля, пожалуй, было недостаточно: два премьерных состава (объединенных только образцовым Даландом в исполнении солиста "Геликон-оперы" Станислава Швеца) оказались не совсем равномерными. Из двух Голландцев был лучше Андрей Маслаков, но он выступал во второй вечер, а премьеру тускло и плоско спел Иоганнес фон Дуйсбург, напрочь лишивший главного героя того противоречивого обаяния, которое, очевидно, имел в виду режиссер. Голос Елены Панкратовой (вторая Сента) был более плотен, стабилен и маслянист, но вокального изящества и прекрасной игры нашлось больше у Асмик Григорян (свою Сенту Василий Бархатов явно придумывал в первую очередь с расчетом на нее). Возможно, получилось бы два очень разных и не слишком равноценных спектакля, если бы не дирижер и оркестр. Точеные соло, живые темпы, заботливая колористика, красивый компактный звук и крепкая драматургия: уверенная работа Василия Петренко оказалась, помимо прочего, отличным общим знаменателем.