Дело о самом гуманном суде в мире

Один год по приговору трибунала не мог носить оружие и занимать выборные должности член исполкома Хамовнического районного совета Москвы Наумов, который в 1918 году хладнокровно застрелил человека. Помимо того его приговорили лишь к общественному порицанию. Исключительная мягкость наказания объяснялась очень просто. Убийца был революционером со стажем, а убитый — представителем свергнутых классов. За гораздо более страшные деяния классово близких к советской власти преступников нередко приговаривали к своеобразной каре — расстрелу условно.

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Путаные учреждения

О том, что в отечественных судах трудно дождаться правды и справедливости, на Руси знали все и всегда. Но не переставали мечтать о дне, когда в стране появятся настоящее правосудие и совестливые судейские чиновники. Такие мечты не казались несбыточными, ведь едва ли не каждый русский самодержец обещал подданным навести порядок в стране вообще и в судах в частности, и далеко не все эти обещания были пустыми.

К примеру, немало надежд просвещенные жители Российской Империи возлагали на судебные новшества Екатерины II, которые вошли в русскую жизнь после появления в 1775 году ее "Учреждения для управления губерний Всероссийской империи". На первый взгляд созданная тогда судебная система выглядела довольно стройной и вполне логичной. Для разных сословий, кроме крепостных крестьян, создавались собственные суды. Для дворян судом низшей инстанции служил уездный или нижний земский суд. Для купцов и мещан, живших в городах и посадах,— магистрат или ратуша. Для однодворцев, государственных крестьян и крестьян, приписанных к заводам, учреждалась нижняя расправа. На губернском уровне для тех же сословий действовали верхние земские суды, губернские магистраты и верхние расправы.

Кроме того, существовали совестные суды, разбиравшие малозначительные дела, прегрешения малолетних и споры, которые можно было окончить миром. А в обеих столицах еще и надворные суды, разбиравшие жалобы и преступления чиновников и иногородних жителей, не имевших в Москве, Санкт-Петербурге и их окрестностях ни земель, ни домов. В дополнение к ним функционировали духовные, коммерческие и горные суды, а также межевые конторы.

Такое обилие судов и их инстанций способствовало немалой путанице. Уездный суд принимал окончательные решения по делам с суммой иска не выше 25 руб. Если сумма превышала установленный уровень, недовольные могли продолжить тяжбу в верхнем земском суде. Существовали и возможности для продолжения тяжб и далее. В губернии — в палатах уголовного и гражданского суда и в Санкт-Петербурге в высшей судебной инстанции — Сенате.

Чтобы судопроизводство не погрязло в бесконечных разбирательствах одних и тех же дел, Екатерина II предусмотрела защитный механизм: контроль расследования преступлений, решение о передаче дел в суд, наблюдение за их движением по инстанциям и утверждение приговоров по отдельным категориям дел возлагались на губернаторов. А с учетом того, что назначение судей и утверждение тех из них, что выбирались сословиями, также входило в обязанность губернаторов, главенство над всей судебной системой принадлежало именно им, и это обстоятельство перечеркивало всю пользу от екатерининской судебной реформы.

По существу, все, к кому был милостив губернатор, могли рассчитывать на гуманное и полезное для себя отношение судей. А поскольку ни один губернатор не мог вникнуть в мириады дел, рассматривавшихся в многочисленных судах, то обязанности по контролю над ними перекладывались на чиновников, которые успешно торговали своим благорасположением к участникам процессов.

Исследователи приводили удивительные истории чиновничьего самоуправства в судах. Излюбленным способом спасения виновного от наказания или стороны в гражданском иске от исполнения решения служило бесконечное затягивание дел. Известный дореволюционный историк отечественной судебной системы И. А. Блинов писал:

"На замечания о медленности суды обыкновенно отвечали, что они собирают дополнительные сведения, наводят справки или составляют экстракты, и действительно, наведение справок было одним из удобных способов замедлять дела. Многие суды или, вернее, их канцелярии поступали для этой цели так: наводилась сперва справка от одного учреждения, потом от другого и т. д. Точно так же делалось и при собирании дополнительных сведений, причем часто в таких случаях суды отсылали и сами дела, руководствуясь единственною целью показать в конце года в отчете наименьшее число остающихся за ними производств. Поводы, из-за которых требовались дополнительные сведения и возвращались дела, часто бывали совершенно незначительны. Так, например, недостаточно полная надпись на тюке, который тем не менее прибыл по назначению, ошибки в нумерации на приложенных к делу описях и тому подобные мелочи, не имевшие решительно никакого значения".

Блинов приводил и данные о повсеместном использовании этого приема:

"Ревизия Курской губернии сенатором кн. Долгоруким открыла, например, дела, находившиеся в производстве более 20 лет и еще далеко не законченные; в одном только Льговском уездном суде подобных дел было шестьдесят четыре. Ревизией той же губернии сенатором Дурасовым (1850 г.) обнаружено, что целый ряд вошедших в законную силу решений судебных мест остается без исполнения около 20 лет. Ревизия Западной Сибири (1826-1827) открыла много дел, тянувшихся по 12-15 и более лет. Сенатор Бегичев, при ревизии Орловской губернии, нашел приговоры палаты уголовного суда, которые около 13 лет пролежали у губернатора, ожидая его утверждения, и, вероятно, оставались бы в том же положении и дольше, если бы не началась сенаторская ревизия".

Более того, нередко даже предписания Сената и императора не помогали ускорить исполнение решения по тому или иному делу:

"Даже указания Государей об ускорении оставались очень часто без всякого результата, и Высочайшие повеления не исполнялись по много лет, так, например, Высочайшее повеление 1837 года об удовлетворении претензий на казну купца Авзера Разовского за продовольствие во время кампаний 1806 и 1807 гг. военных госпиталей в Белостоке оставалось неисполненным до 1856 г., причем в ведомости значится, что исполнение задерживается за неполучением Петербургским надворным судом надлежащих сведений от Балашовского и Кирсановского земских судов, которые ожидаются "в течение полугода"".

Досудебные решения

Казалось бы, судебная реформа Александра II, начавшаяся в 1864 году, когда вместо екатерининской системы сословных судов ввели мировые суды и суды присяжных, должна была решить все проблемы. Тем более что новые судьи, особенно первого призыва, отличались независимостью в принятии решений. Однако модифицировалось и гуманное правосудие для избранных. Примером может служить история петербургского градоначальника генерала Н. В. Клейгельса, который удивительно дешево приобретал поместья. Член Государственного совета А. А. Половцов писал в своем дневнике 5 мая 1901 года:

"Самодержавие сделалось в последнее время девизом для всяких искателей собственного благополучия. Одним из рельефнейших представителей такого сорта людей является петербургский градоначальник Клейгельс. Уже в бытность варшавским обер-полицеймейстером он составил себе взятками порядочное состояние; по переходе в Петербург он начал грабить самым беззастенчивым манером. В последние годы он купил шесть имений, из коих за последнее заплатил 600 (?) рублей. По поводу растраты одним из его любимых чиновников — растраты части принадлежавших градоначальству хозяйственных сумм, прокурор окружного суда произвел следствие, причем оказались беспримерные злоупотребления самого Клейгельса. Имения его управляются полицейскими чиновниками, продолжающими получать свое казенное содержание; в одном из имений оказался даже пароход, числящийся по спискам в составе речной петербургской полиции; арестанты не получают следующих им кормовых денег, кои Клейгельс кладет в свой карман. Все это представлено министру юстиции Муравьеву".

16 мая 1901 года Половцов записал свой разговор с министром юстиции о министре внутренних дел Сипягине и Клейгельсе:

"Из Петергофа возвращаюсь по железной дороге вместе с Муравьевым — министром юстиции. Он рассказывает ужасы про Клейгельса и его грабежи и утверждает, что Сипягин обещал ему, Муравьеву, убрать Клейгельса не позже первых дней июня (вероятно, с почетом и повышением)".

Дело, как и положено, довольно долго расследовалось, и 26 января 1902 года Половцов сделал запись о его завершении:

"Узнаю о министре юстиции Муравьеве следующее: прокурор петербургского окружного суда, благороднейший и честнейший человек, произвел дознание о злоупотреблениях градоначальника Клейгельса и пришел к заключению, что он и ближайшие к нему подчиненные подлежали бы ссылке на поселение. Муравьев собрал у себя товарища министра, директора департамента Министерства юстиции, прокурора судебной палаты и прокурора окружного суда... Муравьев предложил присутствующим высказать свое мнение. Все высказались за предание суду, но прокурор судебной палаты прибавил, что Клейгельс пользуется таким доверием государя, что подвергнуть его ответственности будет иметь последствием увольнение Муравьева от обязанностей министра юстиции. Тогда Муравьев, приняв задумчивый вид, сказал: "Увольнение мое теперь, в то время как я вношу в Государственный совет предположения мои о переустройстве судебной части, нанесло бы великий вред судебному делу. Нечего делать, надо прекратить дело о злоупотреблениях Клейгельса"".

Клейгельс продолжал оставаться столичным градоначальником до конца 1903 года. После чего получил повышение: Николай II назначил его Киевским, Подольским и Волынским генерал-губернатором и командующим войсками Киевского военного округа.

Дело петербургского градоначальника, как и множество историй такого же рода, если сведения о них доходили до широкой публики, наглядно показывали обывателям, что со стародавних времен изменилось только одно: дела высокопоставленных преступников перестали доходить до суда. А правосудие, как и прежде, оставалось неправосудным и сословным. Так что большевики, объявившие после прихода к власти о введении классовой революционной законности, по существу, не придумали для России ничего нового.

Веления революционной совести

Собственно, Ленин и его соратники вообще ничего нового не придумали. Вождь мирового пролетариата всегда восхищался деятелями французской революции, а об их судебной системе писал:

"Великие буржуазные революционеры Франции сделали свою революцию великой посредством террора против всех угнетателей, и помещиков, и капиталистов!"

А чтобы сделать свою революцию не менее великой, большевики следовали заветам Максимилиана Робеспьера, который в речи в Конвенте 23 августа 1793 года говорил:

"Я наблюдал за крючкотворческими формальностями, которыми опутал себя революционный трибунал. Ему нужны целые месяцы, чтобы судить какого-то Кюстина, убийцу французского народа. Если бы тирания могла возродиться только на одни сутки, то ее противники были бы раздавлены за этот срок! Свобода должна пользоваться теперь такими же средствами; у нее в руках карающий меч, который должен наконец освободить народ от его самых ожесточенных врагов; те, кто не пустил бы его в ход, были бы преступны. Не следует, чтобы трибунал, утвержденный для того, чтобы способствовать развитию революции, своей преступной медлительностью заставлял ее идти вспять; необходимо, чтобы он всегда был бдителен к преступлениям. Нужно, чтобы этот трибунал состоял из десяти человек, которые занимались бы только расследованием преступления и применением наказания; бесполезно увеличивать число присяжных и судей, потому что для этого трибунала существует один лишь род преступления — государственная измена и одно лишь наказание — смертная казнь; нелепо, чтобы люди занимались выбором наказания за такое преступление, ибо за него полагается лишь одно, и оно применяется".

Большевики заимствовали у буржуазных революционеров все, вплоть до названий и неограниченного права применения смертной казни. В "Положении о революционном трибунале" 1919 года говорилось:

"Трибуналы выносят приговоры, руководствуясь исключительно обстоятельствами дела и велениями революционной совести".

Позднее в "Основном положении о революционных трибуналах" это положение уточнили:

"Трибуналам предоставляется, в пределах действующих декретов, не ограниченное ничем право в определении мер репрессии... Трибунал выносит приговоры, руководствуясь исключительно оценкой обстоятельств дела и интересами пролетарской революции".

Однако жизнь внесла в революционную судебную систему коррективы. Нарком юстиции РСФСР Д. И. Курский в 1919 году писал:

"Первые моменты революционного переворота в области судоустройства отмечены прежде всего организацией Революционных Трибуналов. Созданные как органы борьбы с контрреволюцией и спекуляцией, т. е., по существу, как организации не суда в полном смысле слова, а политической борьбы, Революционные Трибуналы в городах, а нередко и в волостях в первое время оказались почти что фундаментом юридической надстройки пролетарской революции, так как до образования местных судов по декрету N1 взяли на себя функции Народных Судов. Даже в Москве, где местный Народный Суд организован был в самом широком масштабе, уже к февралю (1918 года) Революционный Трибунал решал и общеуголовные дела. Понятно, что в более глухих и отдаленных от центра пунктах Революционные Трибуналы на первых порах были завалены всякого рода делами, имеющими весьма отдаленное отношение к контрреволюции".

Естественно, в делах такого рода революционное правосознание играло первостепенную роль, а потому приговор Наумову (эсеру с большим дореволюционным стажем) для советской судебной практики был вполне обычным и обыденным делом. Известный адвокат И. Д. Брауде вспоминал:

"В 1917 году Наумов вступил в члены РКП(б) и состоял таковым до 20 октября 1918 года. В этот день Наумов совершил также тяжкое преступление. Как член исполкома Хамовнического районного совета, он находился на работе в помещении совета и сидел в кабинете президиума. В это время в соседнюю комнату привели арестованного по ордеру Чека бывшего князя Меньшикова. До слуха Наумова долетели пререкания между конвойными и Меньшиковым и слова последнего: "Я был князем и останусь князем, а вы были крепостными хамами и вечно будете ими". Наумов вышел из кабинета, подошел к Меньшикову и в упор выстрелил в него из браунинга. За это убийство он судился в ревтрибунале, 20 ноября 1918 года был приговорен к общественному порицанию, с запрещением занимать выборные должности и носить оружие в течение одного года. Партией же был исключен из числа ее членов".

Подобное мягкое отношение к лицам с революционными заслугами или просто социально близким, имевшим рабоче-крестьянское происхождение, было в то время повсеместным. Преступники из народных низов, убивавшие и грабившие представителей свергнутых классов, к примеру, приговаривались максимум к пяти годам заключения. А если существовали смягчающие обстоятельства — батрачил в детстве или пошел на преступление от голода,— срок наказания мог быть снижен до нескольких месяцев или вообще оказаться условным.

Кроме того, члены трибуналов, руководствуясь революционным правосознанием, изобрели особую кару для преступников социально близких, но совершивших страшные злодеяния,— смертную казнь условно. Предполагалось, что осужденный, напуганный как следует, искупит вину поведением и работой на пользу революции. Однако такая запредельная мягкость руководителям большевиков показалась чрезмерной, и 15 августа 1919 года Революционный военный трибунал Республики вынес постановление, в котором говорилось:

"Необходимым условием практически осмысленного применения той или иной меры наказания в качестве условной является возможность (фактическая и политическая) приведения в исполнение условного приговора в случае повторного совершения нового преступления. В отношении условных приговоров к расстрелу такой возможности не существует. Если повторное преступление само по себе влечет применение высшей меры наказания, условно приговоренный будет расстрелян совершенно независимо от состоявшегося ранее условного приговора. Если же оно таково, что виновный не заслуживает расстрела, расстрел его на основании предварительного приговора явился бы чистейшей бессмыслицей и пятном позорнейшего формализма на совести Трибунала... Расстрел, как высшая мера политической репрессии, применяемой в случаях решительной необходимости положить окончательный предел вредной деятельности осужденных, вообще не может причисляться к тем видам наказания, которые преследуют цель исправления преступника и допускают условное применение".

Трибуналам рекомендовалось прекратить приговаривать виновных к расстрелу условно. Однако к рекомендации не прислушались, несмотря на то что чрезмерная мягкость, по сути, толкала социально близких власти преступников на совершение новых преступлений. Тот же Наумов в 1922 году совершил новое убийство — соседа по дому, жилплощадь которого они с приятелем хотели захватить. При этом Наумов требовал либо освободить его, либо расстрелять, поскольку тюрьмы ему еще в царское время надоели. И лишь потому, что сосед был преданным и полезным советской власти, Наумова приговорили к "десяти годам строгой изоляции".

Мотивы социального положения

Похожее сверхгуманное отношение к социально близким преступникам существовало не только в ревтрибуналах, но и в народных судах. Удивляться этому не приходится, ведь в декрете от 30 ноября 1918 года говорилось:

"Постоянные Народные Судьи должны удовлетворять следующим условиям: 1) иметь право избирать и быть избираемыми в Советы Рабочих и Крестьянских Депутатов; 2) иметь политический опыт работы в пролетарских организациях партии, профессиональных союзах, рабочих кооперативах, фабрично-заводских комитетах и Советских учреждениях; 3) иметь теоретическую и практическую подготовку для должности Советского Судьи. Постоянный Народный Судья должен безусловно удовлетворять первому условию и хотя бы одному из последних двух условий".

Поскольку специалисты с юридическим образованием и дореволюционным опытом работы, как правило, лишались избирательных прав как представители прежних правящих классов, судьями становились те, кто руководствовался исключительно революционным правосознанием. Ничего не изменилось ни с появлением Уголовного кодекса, ни после того, как в судейский корпус начали приходить выпускники советских юридических вузов. Ведь руководящие установки в главных пунктах оставались прежними. В 1934 году прокурор и теоретик советского права М. С. Строгович, который впоследствии стал членом-корреспондентом Академии наук СССР, писал:

"Органы обвинения — прокуратура и следственные органы — острое орудие классового господства, и их деятельность всемерно направлена на укрепление существующей системы общественных отношений".

Поэтому система особого отношения к социально близким преступникам продолжала действовать и во второй половине 1930-х годов. Об этом свидетельствовал доклад заместителя начальника УГБ Камчатского УНКВД Лепина секретарю обкома ВКП(б) Никонову от 7 июля 1937 года:

"Нарсудом Усть-Камчатского района, Камчатской области в течение 4-х месяцев разобрано: 4 дела об убийстве, 3 дела покушения на убийство, 7 дел о тяжких телесных избиениях, 26 дел о хулиганстве, из которых 7 дел о групповом хулиганстве... хулиганство в районе приняло крупные размеры, на рыбоконсервных заводах вечером нельзя пойти в клуб, выйти из бараков — частые избиения рабочих, ударников, стахановцев, поножовщина, групповые драки с увечьем, убийство и групповое избиение активистов-общественников, были покушения со стороны хулиганов избить прокуроров Куманева и Алексеева, покушение на начальника Политотдела. Эти выступления классового врага поставили перед нарсудом задачу обрушиться на хулиганов со всей строгостью революционной законности.

При разборе дела стахановца Соколова было установлено, что 8 сентября 1936 года на территории рыбоконсервного завода стахановец Соколов обратился к обвиняемому Кочергину, чтобы последний возвратил ему оставленную на катере принадлежащую ему дробь. Во время ссоры Кочергин нанес 10 ножевых ранений в спину и голову стахановцу Соколову, от которых он пролежал в больнице до 25 сентября 1936 г., утерял трудоспособность, суд установил, что обвиняемый Кочергин систематически пьянствует, хулиганит, был снят с работы за отказ идти в море, имеет строгий выговор за поломку лодки. Кочергина суд судил к 2-м годам лишения свободы с поражением избирательных прав на тот же срок.

13 февраля 1937 года, по заключению помоблпрокурора Куманева, областной суд (в составе Широбокова, Самсоновой и Дмитриева) по мотивам, что в действиях обвиняемого Кочергина хулиганство не установлено, наказание Кочергину заменил исправительно-трудовыми работами...

28.01.36 года на РК3 N 2 хулиганы Поленов, Пирогов и Слизевский, вооруженные ножами, избили до потери сознания рабочего Мазнова, которому нанесли в голову две ножевые раны, относящиеся к разряду тяжелых. В тот же день Поленов в общежитии нанес ножом рабочему Гужову три ранения, от которых Гужов находился на излечении в больнице до 7 ноября 1937 года. Поленов избил рабочего 2-го завода Иванова. Суд признал, что группа хулиганов терроризирует рабочих, проживающих на 2 рыбокомбинате, осудил Поленова к 5-ти годам лишения свободы с поражением избирательных прав на тот же срок. Слизевского и Пирогова — к двум годам лишения свободы каждого.

Облсуд, по мотивам социального положения, что мера наказания, избранная Нарсудом, не соответствует содеянному, является чрезмерно суровой, снизил наказание Поленову и в отношении Пирогова и Слизевского ограничился исправтрудработами.

Полянников, он же Белякин, ранее судился — отбывал наказание в Соловках. Нарсудом осужден 6.12.З6 г. к пяти годам лишения свободы с поражением избирательных прав на тот же срок за то, что в клубе 1-го рыбоконсервного завода во время общего собрания не давал возможности обсуждать вопрос о культурно-массовой работе и борьбе с хулиганством. На неоднократные предупреждения прекратить хулиганство Полянников выражался нецензурной бранью, оскорблял выступавших рабочих за то, что последние клеймили позором хулиганов. На предложение Райпрокурора тов. Алексеева освободить клуб Полянников набросился на него с кулаками. Придя вторично в клуб, своим поведением и хулиганством Полянников мешал общему собранию. Облсуд 13.02.37 г. по мотивам, что Полянников по социальному происхождению является не классово-чуждым элементом, наказание Полянникову сократил".

По-видимому, подобных примеров по стране было немало, как немало было недовольных подобной судебной практикой, и от особого отношения к социально близким преступникам в годы репрессий отказались. Однако тех, для кого советский суд оказался самым гуманным в мире, меньше не стало. Те, кто входил в круг друзей и близких первых секретарей обкомов, которые, как екатерининские губернаторы, строго контролировали судебную систему на подведомственных территориях, могли не опасаться сурового наказания. Да и сами судейские работники, как в стародавние времена, благосклонно относились к тем, кто помогал им лучше жить. 15 августа 1946 года А. Баламутов из Свердловска писал Сталину:

"Судья Молотовского района г. Свердловска П. за мзду виновного оправдывает, без мзды невиновного осудит. Эти качества судьи Панкратовой известны и органам прокуратуры и НКВД. Но разве одна Панкратова такая?"

Возникшее в 1948 году крупнейшее дело о взяточничестве в судах, по итогам которого были осуждены члены Верховных судов РСФСР и СССР, доказывало, что он прав. Однако, несмотря ни на что, люди продолжали мечтать о дне, когда в России появится настоящее правосудие.