ПЕТР ВЕЛИКИЙ, НЕ ИЗВЕСТНЫЙ

Место творения

Страна

никому, кроме инженера-железнодорожника из сибирского Ачинска,
чей роман о русском царе заинтересовал английскую королеву

После двадцати пяти накатили на Бориса Холкина вечные вопросы: «Кто я? Зачем? Что в этой жизни оставлю?» За окошком серый дождь. Мокрые поезда несутся к Москве, откуда все явственней слышится про смену эпох. А у него ползет, не кончается ночная смена. И перспективы те же: станционная комнатка инженеров связи, кухня в типовой коробке привокзального микрорайона, обращаемая после полуночи в кабинет. И тот же до тоски родной городок. Осколок прошлого: церковь, перекрестье выживших улиц с купеческими некогда зданиями из красного кирпича. И настоящее: неряшливо разбросанное по холмам и оврагам жилье бывших зеков, строивших глиноземный комбинат, да подведомственные ему задымленные кварталы хрущоб.

А над стопками собиравшихся годами книг, журналов, газетных вырезок, ксерокопий, конспектов громоздится фигура человека, в том же, что и Холкин, 25-летнем возрасте, кажется, уже завораживавшего континенты.

Предмет творения

Рос Боря Холкин, по собственному его признанию, «серым, косноязычным, рефлектирующим провинциалом». Оттого и грезил с юности Петром Великим. Оттого и потребность имел все возраставшую — отделить историческую личность от бронзовых напластований. Очень хотелось пообщаться не с памятником, с живым. Понять, что же на самом деле двигало его поступками. И, чем черт не шутит, самому когда-нибудь попытаться преодолеть рамки обыденности.

В который раз пересматривал до жеста знакомые экранизации. Случайно попав в Алма-Ату, на несколько недель прописался в библиотеке, чудом сохранившей редчайшие тома. И не один год потом сопоставлял малоизвестные документы, трактовки, свидетельства с расхожими мифами. Чтобы однажды, четверть века по жизни отмерив, встретиться наконец с тем, кого давно искал. Не с коронованным гигантом, не с кумиром властолюбцев — с ровесником. Любознательным, наивно-доверчивым, отнюдь не преуспевшим еще в политических премудростях.

Два одновременно сделанных для себя открытия окончательно подтолкнули Бориса к решению. Невероятный эпизод, когда загулявшего дорогой из Европы Петра, точно какого-нибудь простолюдина, чуть было не зарубили в польских лесах местные пьянчуги-гусары. И царский портрет той же поры: 25-летний государь-реформатор кисти придворного английского художника Кнеллера скорее подросток, не доигравший в оловянных солдатиков.

Решение пришло в одну из ночей кухонных бдений: он должен воссоздать едва ли не самую загадочную страницу Петровской эпохи — январско-апрельский 1698-го «десант» Великого российского посольства в Англию.

Вдохновители творения

Представляете состояние станционного служащего, решившего вдруг встать в ряд если не Шафировым, Ломоносовым, Пушкиным, Алексеем Толстым, то по крайней мере с такими корифеями-петроведами, как Богословский и Павленко? Вздрогнешь тут от собственной дерзости. Однако друзья поддержали. Один, газетчик, морально. Другой, институтский сокурсник, обещанием покрыть издательские расходы. Благодарный автор вышедшей таки через несколько лет книги поместит их фамилии на титульном развороте. Там, где поначалу надеялся запечатлеть уважение весьма почитаемой им Особе.

Несбывшаяся надежда компенсировалась, впрочем, теплым посланием из Букингемского дворца. «Дорогой мистер Холкин, — извещал потенциального тогда еще романиста высокопоставленный клерк. — Королева поручила мне поблагодарить Вас за Ваше письмо, которое она прочла с большим интересом. С Вашей стороны было весьма любезно предложить посвятить ей Ваш роман, но, боюсь, что королева взяла за правило никогда не принимать посвящений такого рода. Однако Ее Величество хотела бы получить от Вас экземпляр романа, когда его опубликуют, и будет рада, если Вы напишете посвящение на своей книге. Королева благодарит Вас за Ваши сердечные намерения...»

Что бы ни стопорило потом работу, как ни взлетали бы цены — мог ли он обмануть ожидания досточтимой Елизаветы II?

Версии творения

Замечено: точное следование архивной правде (лишь Тынянов, пожалуй, счастливое исключение) иссушает историческую литературу. Слишком вольная же трактовка ушедших эпох, напротив, способна даже талантливый текст превратить в каноническую небылицу. Надо ли говорить, по какому острию повел своих всемирно известных героев, не будучи к тому же ни историком, ни литератором, Борис Холкин?

500 страниц его «Августейшего посла» — необычайное переплетение так похожих на вымысел интригующе-авантюрных реалий и рискованнейших фантазий, таких убедительных в своей достоверности.

Трудно, отрешившись от стереотипов, признать истину: окно в Европу открыл (топором прорубил «дверь» в стене дома адмирала Эвелина под Лондоном, чтобы сократить путь до верфи) вовсе не искушенный политик, но совсем еще юноша, которого, невзирая на предупреждения дипломатов Головина и Возницына, хитростью заманил на Альбион король английский и наместник Нидерландов Вильгельм Оранский. (Петр развлекается с придворной актрисой. С головой кидается в философию квакеров. По-мальчишески вызывающе забирается в момент заседания на парламентскую крышу. Гордый свободным допуском к секретам изучает пороховые лаборатории, парусные мануфактуры и арсеналы, технологию и состав сплавов на монетном дворе — Минте. Тем временем Вильгельм за его спиной примиряет с Турцией союзницу русских — Австрию. Оставляя Россию один на один с Османской империей.)

Но отчего б и во вполне возможные версии не поверить? О том, к примеру, что экскурсоводом Петра Алексеевича по монетному двору был не кто иной, как Исаак Ньютон, бывший в то самое время смотрителем Минта. Ну а сногсшибательное предположение об услуге Меншикова Ньютону в документально известной борьбе последнего против фальшивомонетчика Вильяма Шалонера — чем не объяснение предстоящей их переписки и замечательного факта присуждения в 1714 году бывшему торговцу пирожками звания почетного члена Английского королевского научного общества? А Даниэль Дефо, владевший русским, отправивший впоследствии своего Робинзона вслед за ссыльным Василием Голициным в Сибирь, — он, не только писатель, но и шеф тайной полиции, не любивший Петра, обозвавший его в памфлете «русским медведем», — разве не мог действительно шпионить за юным учеником адмирала-кораблестроителя Кармартена?..

Плоды творения

Местные эксперты от истории, литературы и этнографии, проглотив занимательно закрученное чтиво, удивления не скрывают: «Откуда у непрофессионала такая свобода и глубина владения материалом? Откуда столь подлинное, рельефное отображение общественно-политических коллизий Европы XVII века?»

Сам Борис между тем готов и к худшей реакции. «Бить будут? Обвинят: мол, фикцию накрапал? Отвечу: да, фикцию. Что в переводе с английского и есть — беллетристика».

Первую же книжку из 10-тысячного тиража, как и намеревался, снабдил горячим сибирским приветом Ее Величеству. Почта, правда, поначалу не поняла: «Вы что, с луны свалились? От нас? В Англию?! Бандероль?!» Заставили специальным мешком обшить. Жена из старых пеленок его сварганила. Оказалось, сами они — «с луны», давно уж и до Ачинска доведен «упрощенный порядок загранки». В общем, надо полагать, к выходу этого номера лучшие переводчики Соединенного Королевства должны одолеть финальные строки авторского вступления: «...Вспоминаем ли, что благодаря животворящей натуре царя Петра все эти европейские знаменитости являются как бы частью российской истории? Это не может не вызвать в нас чувство гордости и новый интерес к тому давнему времени становления Новой России. История, словно сделав виток, повторяется через 300 лет. Миновал тот же «смутошный век», началось новое хождение в ученичество на Запад. Нас раздирают те же волнения, противоречия, бунты... И, вполне возможно, впереди нас ждут сокрушительные «нарвские конфузии», но не забудем — вслед им грядут «Полтава, Виктория эт фама!»

...А Холкин после смены опять на кухне завален бумагами. Первую главу распечатал. Второй части.