Концерт Дэвида Боуи, певца и художника
Культура
Певец, чей голос трудно спутать с каким-то другим, гитарист, саксофонист, композитор, актер, снимавшийся вместе с Катрин Денев и игравший главные роли в театрах «on Broadway», художник, чьи картины отбирались для Венецианского биеннале и выставляются в лучших музеях, теоретик современного искусства, Дюк, или, если быть точным, Изысканный Белый Герцог, короче, тот самый Дэвид Боуи выступил в Кремле.
Человек, который тридцать лет назад был вынужден поменять фамилию Джонс, дабы его не путали с вокалистом из ансамбля «Monkees», выступавший в кабаре в женском платье и потрясавший ничего не подозревавших слушателей необычайно низким контральто, видимо, в память о тех трансвеститско-бисексуальных годах, исколол высокой шпилькой туфель знаменитую сцену.
Боуи представил в своем единственном концерте ту часть западной культуры, которая раньше была известна значительно меньше других. Боуи, по его собственному признанию, корни свои видит в первую очередь не в какой-то конкретной музыкальной традиции, а скорее в положениях буддизма и скептическом пессимизме Дж. Оруэлла. Кажущийся пусть и очень талантливым, но одним из многих представителей «масскульта», Боуи своей музыкой и — главное — текстами демонстрирует способность «массовой культуры» проникать на поле культуры «высокой». Споры о том, хорошо это или плохо, скорее всего бесплодны.
Трехтомник Гайто Газданова: книга июня
В начале 30-х эмигрантская критика лишь двум писателям прочила место в будущем пантеоне русских классиков: Набокову-Сирину и Газданову (1903 — 1971). Набоков славы после войны достиг — перейдя на английский. Газданов же как-то ушел в тень, занявшись журналистикой (был большим человеком на радио «Свобода»), хотя романов и не бросал. Но он вел слишком одинокую жизнь, чтобы иметь «раскручивающих» его друзей. «Держался он вызывающе, в особенности на публичных собраниях, — вспоминал Адамович. — Никаких авторитетов не признавал. Ни с чьими суждениями, кроме своих собственных, не считался».
Впрочем, критика всегда относилась к нему благосклонно. «Газданов начал с рассказов о гражданской войне, обративших на себя внимание не только сочетанием иронии и лирики, но и остротой слога и каким-то мажорным мужественным тоном. Эмоция не переходила у него в сентиментальность или слезливость, — пишет Марк Слоним в 1929-м, еще до выхода «Вечера у Клэр», сделавшего Газданова знаменитым.
Помимо известной рассудочности, с Набоковым его сближают и почитание Толстого, и сомнительное отношение к Достоевскому. Лишь Горького они оценивали по-разному: на высокомерное «фэ» кембриджского выпускника Газданов отвечал почтением и даже послал Горькому свой первый роман — с просьбой похлопотать о возвращении. Усилия Горького, к счастью, оказались тщетны, Газданов прожил в Европе долгую жизнь, считаясь попеременно то последователем Пруста (у них и впрямь много общего), то чуть ли не предвестником экзистенциализма.
Эмигрантский жизненный опыт, столь пограничный, и впрямь близок к последним вопросам бытия.
В трехтомник издательства «Согласие» (не оставляющего эмигрантов в покое: победителями хит-листов «Огонька» были и мемуары Берберовой, и собрание Георгия Иванова) вошла практически вся проза Газданова. «За бортом» стоящего почти 100 тыс. руб. издания остались лишь статьи и письма — но и такой том будет вскоре востребован восхищенной публикой.
Томас Квастхофф — голос июня
Полтора года назад Юрий Башмет задумал вручать премию имени Шостаковича наиболее выдающимся деятелям искусства. В нашей стране молодой бас-баритон из Германии совсем неизвестен. В Европе он уже приобрел значительную популярность и восторженные сравнения с Фишером Дискау, дает много концертов, еще больше записывается — в основном это Шуберт, Шуман и кантатно-ораториальные жанры барокко. Выбор репертуара говорит не только о тонком вкусе, но и о невозможности выходить на оперную сцену: Томас инвалид от рождения, один из многотысячного поколения «детей талидомида» — препарата, который давали беременным женщинам.
В Большом зале консерватории он пел песни Шуберта. Московская публика была покорена сначала обаянием и незакомплексованностью и, наверное, только потом — великолепным голосом, полным отсутствием вокальных штампов и искренностью.
«Три цвета: синий, белый, красный» — премьера в Москве
Кинотрилогия покойного Кшиштофа Кесьлевского, польского режиссера, работавшего во Франции, стала большим событием европейского кино последних лет. Помимо югослава Кустурицы с его «Андерграундом», эти три фильма стали самым мощным знаком «вливания» славянского менталитета в объединенное европейское кино. Не просто проникновения, а именно вливания.
По сути дела, ничем особенно «восточным» это кино не выделяется. По манере — абсолютно продуманное, выстроенное по нотам, по звукам, по цвету, по мельчайшим деталям. То есть то кино, которое мы раньше называли между собой попросту: западное. По актерам — французы и поляки замечательно понимают друг друга и никакого межнационального дискомфорта зритель не ощущает. Ну и наконец, по «способу производства» — на сей раз он абсолютно капиталистический.
Недаром действие первого фильма строится вокруг погибшего в автокатастрофе композитора, а его незавершенный концерт, по сценарию, должен звучать на празднике объединения Европы — эта «официозная» линия возникает в аполитичном, асоциальном кино не случайно. Действие может происходить и в Париже, и в Варшаве, и в других странах. Этот лишенный географических и иных границ трехчастный фильм, безусловно, должен был стать знаковым, этапным для новой Европы, и он им стал. Сам же режиссер в чем-то повторил судьбу своего героя и в расцвете сил не дожил до этого праздника объединения.
Блестящие работы молодых французских актрис, великая режиссерская техника (пожалуй, больше, чем техника, — режиссерский стиль), тонкий внутренний лейтмотив о судьбе европейцев после падения Берлинской стены — плюс довольно жизнеутверждающая психологическая фактура, ведь все-таки это фильмы об отчаянной, горькой и страстной любви. Все сделало три показа в Киноцентре — мекке московских кинозрителей — событием июня. Три вечера длинные очереди, битком набитый зал, аплодисменты и аншлаг. Такого Москва не видела со времен старых московских кинофестивалей. Мы очень соскучились по тонкому европейскому кино. Не американскому. Не «хитовому». Просто по хорошему и человеческому.
«Травиата» в Большом театре: премьера июня
«Травиату» в Большом театре мы ждали весь сезон. Напряжение усиливалось и тем, что это была вторая проба художественного руководителя театра Владимира Васильева в амплуа оперного режиссера. Первый его опыт — спектакль «О, Моцарт, Моцарт!» в театре «Новая опера» (художественный руководитель Евгений Колобов) — однозначным успехом не увенчался. Для десятой по счету «Травиаты» в постановке Большого Васильев выбрал тот же смешанный жанр оперы-балета. Начиная с первых звуков прелюдии и заканчивая смертью Виолетты, некие двойники главных героев (Е. Андриенко и В. Непорожний) в белых трико прилежно вытанцовывают идею соединения любящих душ (по ту сторону добра и зла, разумеется). Выглядит все это утилитарно, вторично, напоминая временами то Бежара, то самого Васильева.
Как в целом, так и в деталях васильевский опус выдержан в эстетике позавчерашнего театра, когда было вполне достаточно изредка оживлять пение мизансценами типа: «села», «закрыла лицо руками», «встала», «ушла»... Режиссерской фантазии хватило лишь на скучный пересказ всем известных мелодраматических событий и на несколько развлекательных «примочек» вроде самодвижущейся мебели. «Балет душ» оказался самой оригинальной идеей новой постановки.
Ничего принципиально нового не содержит в себе и музыкальная трактовка маэстро Петера Феранеца, она никакая — ни нашим ни вашим. Да и вообще ставить «Травиату», не имея под рукой ни одной стоящей Виолетты, — смертельный номер. Утешительным призом для нашего слуха, единственным героем оперы стал седовласый мастер Юрий Мазурок (Жермон-старший), который выглядел как породистый кот на фоне безродных серых мышей.
Чем же все-таки новая «Травиата» лучше старой? Наверное, все-таки по-современному жесткими, безжалостными урбанистическими конструкциями Сергея Бархина, в которых неожиданно доминируют зеленые оттенки.
Выставка икон во дворце Меншикова
Период восторженного отношения ко всякому религиозному искусству сменился периодом более концептуальным. Просто иконы публике уже неинтересны; в моде — настоящие (то есть с идеей) выставки. К таким относится и открывшаяся во дворце Меншикова экспозиция Эрмитажа «Русские иконы с изображением монастырей и их основателей» — первая подобного рода в России. 109 экспонатов рассказывают о 24 монастырях, в том числе и о прекративших существование еще до революции. Но наибольшую группу составляют иконы с изображением Соловецкого монастыря. Потому и мы избрали в качестве иллюстрации «Преподобных Зосиму и Савватия, соловецких чудотворцев, у монастыря». Эта икона XVIII — XIX вв. попала и на обложку каталога — насыщенного информацией, но выпущенного, увы, мизерным тиражом.
«Древнерусская тоска» — стихотворение июня
Песня Гребенщикова из его последнего альбома, в течение июня раскрученная радиостанциями до размеров нового общенационального хита, неожиданно заинтересовала любителей словесности. Во-первых, «древнерусская тоска» практически литературоведческий термин, взятый из книжек Дмитрия Сергеевича Лихачева и иже с ним. Во-вторых, простая незамысловатая система образов-перевертышей, в русле которой сразу возникает огромно-прозрачная тень Высоцкого с его чудами-юдами и стрельцами-удальцами, по самой сути обращена к литературе. И наконец, давно уже ни Гребенщиков, ни другие авторы не радовали публику стихами, настолько живо и ясно воссоздающими сегодняшнюю ткань жизни с ее отчетливыми нюансами и горькой самоиронией.
Использованы фотографии:
А.Басалаева, Ф.Османовой, ИТАР-ТАСС