«МЕНЯ НАЗЫВАЛИ РИСОВАЛЬНОЙ МАШИНОЙ»

Выставка Михаила Ромадина прошла в ЦДХ

Культура

— Мой отец — известный художник Николай Ромадин, народный художник России, академик, чьи пейзажи висят в Третьяковской галерее.

19-ти лет я удрал из дома, жил в Перловке вместе с молодой женой. Я как бы повторил судьбу своего отца: ему мой дед запрещал писать красками, и он уехал в Москву, поступил во ВХУТЕМАС, учился у Машкова и Фалька и все-таки стал живописцем. Но дед и сам был первым в нашем роду художником-примитивистом. По профессии он был железнодорожником, таким народным мечтателем, как бы сошедшим со страниц рассказов Андрея Платонова.

Все мы в семье были люди непростые, достоевщина у нас всегда была совершенно чудовищная. Я, кстати, чтобы как-то смягчить эти эмоциональные всплески, абсолютно бросил пить, и уже десять лет не пью, не курю, и, скажу честно, работать стал из-за этого гораздо больше.

Нельзя сказать, что отец не хотел, чтобы я был художником. Но он хотел, чтобы я продолжал его реалистические традиции. А я писал абстрактные картины. Он рвал, топтал мои работы, и у меня до сих пор хранится юношеская работа с оторванным углом. К концу отцовской жизни мы пришли к взаимному примирению и пониманию. Я полюбил его работы, он — мои.

Я ведь начинал как абстракционист. И, несмотря на метаморфозу, несмотря на видимую реалистичность моих нынешних картин, внутри каждой моей работы — реалистической, гиперреалистической, сюрреалистической, какой угодно — заложена абстрактная композиция. Это школа, от которой не денешься. Мы гораздо лучше знали тогда французских и американских художников-абстракционистов, нежели русский авангард. Мы всегда были четко и явно выраженными западниками. И пусть это не хорошо, но сейчас я больше нахожу контакт с западными художниками, чем с русскими.

Дружба с Тарковским

--Я учился в художественной школе на Чудовке. По тому времени — а это был конец сталинских времен — это была самая либеральная школа. Там скрывались тайные импрессионисты и постимпрессионисты. Преподавал старый вхутемасовец Моисей Хазанов, который был влюблен в Сезанна, Шухмин. Потом выяснилось, что в этой же школе учился Андрей Тарковский, который был несколькими годами старше, но учителя у нас были одни и те же.

С Тарковским мы были неразлучными друзьями в течение десяти лет. Это было время его работы над «Андреем Рублевым», для которого я придумал летающий шар — это мое изобретение, а потом сделал плакат к фильму. И до начала «Соляриса», где я был художником. Тарковский доверял нам с Вадимом Юсовым, поскольку ему было удобно работать с людьми, понимающими его с полуслова.

Всесильный бог деталей

Художник-дадаист Курт Швиттерс делал такие композиционные эксперименты: он клал холст на стол и те вещи, которые со временем случайно на него падали, закреплял. Получалась композиция, как бы созданная самим бытием.

Для меня это очень ценный опыт. Мне кажется, что даже самые замечательные художники невероятно примитивно ставят натюрморты. Все одно и то же: яблоко, бутылка, гитара, ноты Баха... А жизнь, она ведь потрясающе выставляет откуда-то из-под кровати угол чемодана или какой-то провод. Это создает какую-то неповторимую и удивительную красоту. В этом, кстати, мы сходны с Тарковским — и я, и Андрей искали во всем не типичное, а уникальное. Это, может, одна из причин, почему судьба нас свела.

Сочетание, казалось бы, нелепых деталей, которые создала сама жизнь, — это самое интересное. Удивительно, что люди этого не видят. И самое интересное — успеть это зарисовать. Меня даже назвали однажды — «рисовальной машиной». Живя полгода в Далласе во время первой своей поездки туда, я изрисовал в общей сложности десять рулонов бумаги по тридцать метров в каждом. Триста метров — причем, без всяких отходов — было превращено в рисунки. Я рисовал в джазовых клубах, на улице, на родео, дома — где угодно. Одна из моих выставок так и называлась — «Тротуары». Рисовать — это самое большое наслаждение и счастье.

Художник-космополит

До перестройки Союз художников у меня купил всего три живописные работы, и пять раз я выставлял свои работы на выставках. У меня всегда их снимали. Приходила некая госпожа Колупаева из управления культуры, которую, кстати, я никогда не видел. И мои картины снимали.

Примерно года с 89-го началась новая жизнь. Мы с женой стали ездить по всему миру, выставляться, продавать картины, работать там. Примерно две трети года мы проводим за границей.

Только за один этот год была выставка в берлинской ратуше, посвященная Берлинской стене, две выставки в Монако. Потом выставка во Дворце наций в Женеве, посвященная 50-летию ООН. Там были павильоны Раушенберга, Ильи Кабакова, Пайка, Марио Мерца. То есть абсолютные звезды. И я страшно горд, что из двух художников, представлявших Россию, — один был я.

В культурной программе Всемирного экономического форума в Давосе российскую культуру представляли всего четыре человека: Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Никита Михалков и я.

В октябре мы с женой обязательно будем выставляться уже пятый сезон кряду в парижском «Осеннем салоне» и третий сезон — в «Салоне независимых». Всего же за эти годы было более шестидесяти выставок в мире.

Против течения

Нынешняя моя выставка в ЦДХ — это первое приглашение на родину за довольно долгое время. У меня, например, такое ощущение, что в Швейцарии меня больше хотят видеть, чем здесь. Я действительно не вписываюсь ни в одну здешнюю школу. Я брал уроки у Павла Корина. Мы приходили с ним в Пушкинский музей, и он говорил мне что-то полезное о рисунке. Тогда это мной отрицалось, но сегодня вспоминается, как что-то радикально важное. Я дружил с Тышлером. Свои самые первые работы я показывал Альтману. Я всегда дружил с художниками старшего поколения.

Художники — особая всемирная нация. Замечательная, дружелюбная. Особенно в Америке. Европейцы, французы в частности, очень иерархичные люди. Там важны рекомендации или какой галстук одет, или сколько ошибок ты сделал или не сделал во фразе.

Вообще по-настоящему я в этот мир не вошел. Это очень сложно. Я думал, что у меня выставок много. Да я посмотрел, сколько их у Раушенберга. Не менее пятнадцати ежегодно!

И очень жаль упущенных возможностей. Почему, когда мы встречались с Раушенбергом, я не предложил ему сделать совместную выставку? Я уверен, что это было бы возможно, он был в восторге от моих политических портретов.

На иллюстрациях:

1. Парижский автопортрет.
2. Японский ресторан в Нью-Йорке.
3. Дом на Восстании.
4. Мастерская.