ПОСЛУШАНИЕ МАСТЕРА

Как крестьянин победил художника

Частная жизнь

...Петр Крохоняткин придержал Тумана, рвущегося с цепи, и я вошел в избу. В сенях ощущался теплый запах навоза — тут же, за перегородкой, шуршали сеном маленькая телка и две козочки. В солнечном квадрате комнаты на постели лежал серый козленок в пеленках, которого вылизывала рыжая кошка.
— Борька у нас инвалид, — объяснила Зина, перекладывая козленка с бока на бок. — Родился в мороз, ножки отморозил, потом они высохли и отвалились. Наверное, надо бы усыпить, да ведь родилось — пусть живет.

Я слушал ее, думая про себя: вот так фермеры! А впрочем, оба — художники.

Картины Петра я увидел на выставке в старинном деревянном особнячке на Плющихе — у Савелия Ямщикова. Картины впечатляли. Особенно портрет красавца быка, приведенного на корриду. В глазах его застыли звериный ужас и человеческое страдание.

— Это он своего быка написал, — объяснили про художника. — У него в деревне ферма.

Я удивился: зачем художнику такой силы понадобилось фермерствовать? И решил: поеду к этому Крохоняткину, узнаю — зачем.

... И вот я в Поповке, глухой деревеньке под Рыбинском, куда добирался тремя поездами, а затем долго шел по шпалам от станции Шестихино. И Петр Борисович рассказывает мне историю, в которую сам с трудом верит.

Телеграмму от Зининой матери принесли во время обеда. В ней было три слова: «Плохо мне. Приезжайте». Обед остался недоеденным.

С тех пор прошло десять лет. С тех пор ярославский художник Петр Крохоняткин живет в родовом гнезде жены, выезжая в Ярославль только за пенсией. Мать Зины давно уже лежит на деревенском кладбище. И свою Петр, когда умерла, привез сюда из Ярославля, похоронил рядом.

— Родные могилы притягивают? — спрашиваю я, глядя в окно на кладбище.

— Не отпускают, — отвечает Зина, — подавая мне кружку молока и краюху хлеба. Затем приносит в большой миске янтарные головы сотового меда.

— Здесь ведь только пасека была, ею мой брат (год назад умер — Царствие ему небесное) занимался. А теперь еще и ферма, 16 голов скота. Вот ведь несчастье! — восклицает она вдруг.

— Почему несчастье?

— Да потому что от животных никуда не уйти. Петр — художник Божьей милостью, ему бы писать и писать. Он, конечно, и здесь рисует. Да шутка ли, браться за карандаш или кисть, потаскав девятиметровые бревна в обхват: сейчас скотный двор строит, а до этого один (!) новую избу поставил и три сарая. 67 стукнуло, а все никак не уймется. Ферма растет и растет, работы все больше — заколдованный круг!

— А скотину на мясо сдаете? — поворачиваюсь я к Петру Борисовичу, который, слушая жену, виновато улыбается.

— Рука не поднимается, — тихо отвечает он. — За все время одного бычка и одну телочку зарезали. Так до сих пор места себе не находим. Вы ее больше слушайте — она же первая и не отдаст.

— Извините, — спохватывается Зина. — Пора животных кормить-поить.

Вслед за хозяевами выхожу во двор. Двор велик, но вся его территория занята — крепкие хозяйские постройки, строительный материал, техника — трактор с прицепами, плуги, сенокосилка, маслобойка. И как на всякой ферме, кругом снуют «прихлебатели»: собаки и кошки, щенки и котята, серые и черные кролики...

Петр кидает из сеновала охапки сена. Зина затягивает их в рогожку и разносит по сараям. В первую очередь телятам и козам, затем очередь быков. Зина открывает сарай, где проживают три любимца — Миша, Магнит и Барон. Я заглядываю в темное нутро и, привыкнув к полумраку, вижу три горы, привязанные двойными веревками, упирающиеся мощными горбатыми спинами в потолок, резко и свирепо выдыхающие сплюснутыми, как у боксеров, носами, спертый воздух.

— Сколько же они весят?

— Миша и Магнит давно уже тянут за тонну, — отвечает Зина, проталкивая за перегородку сено. — Барон чуть поменьше. Есть еще два, но они пока маленькие — килограммов по семьсот.

Пять быков пожирают четыре пуда сена в сутки, половину того, что идет на весь скотный двор. И каждый выпивает от 50 до 60 литров воды! Но хозяева все никак не решаются отправить их на мясокомбинат.

— А как тут отправишь? — оправдывается пришедший с сеновала Петр Борисович. — Вот этим троим уже по 5 — 6 лет, а они для нас как дети. Как-то приехали с рыбинского мясокомбината трое забойщиков с револьверами, хотели Мишу взять. Да я не дал. Привыкли... Пусть живут. Прокормим! Что касается Магнита, этот только со мной умрет. Того быка, что на выставке у Ямщикова видели, я ведь с него писал.

От быков идут к коровам: к Венерке, Пестраве, Берте и Лизе. Коровы ласковы и послушны, особенно стельная Лиза.

Кормление и поение длится четыре часа. И так по три раза в день. В избу возвращаемся, когда на дворе уже темно. Зина чистит и жарит картошку, подает ее на стол с крепкими солеными огурцами. Еда здесь в основе своей почти круглый год одинакова: молоко, картошка, соления, мед, хлеб. Детям — сыну Платону в Ярославль, дочке Ирине в Некоуз — отдают сметану и масло.

Я ем, припоминая крестьянскую хватку Крохоняткиных.

— Сами, наверное, родом из деревни?

— До шестнадцати жил в Нерехте под Костромой. Корова у нас была, косить начал лет с девяти. К началу войны, в 11 лет, уже работал в колхозе: возился с лошадьми, жал рожь, дергал лен... Потом уехал в Ярославское художественное училище. А вернулся уже сюда, в Поповку, сорок лет спустя! Как на круги своя.

— Работа тяжелая — наверное, отупляет. Ну, решили жить в деревне. Но зачем было хозяйство заводить? Вы же художник.

— Я не дачник, — кротко возражает Петр. — Если человек живет в деревне, обязан на земле трудиться. Мы фермерами стали не для выгоды — из любви к животным. Нравится их растить, ощущать их привязанность и преданность — они ведь куда благодарнее людей. Конечно, по большому счету — какие мы фермеры? Хороший фермер — это жестокий, холодный, предприимчивый человек. Очень нужные люди! А мы не годимся — не можем резать, продавать. Когда брались за дело, я об этом как-то не думал. А теперь уж поздно... Дальше как судьба укажет — так и будет.

Из угловой комнаты, куда перенесли на ночь безногого козленка, требовательно блеет Борька, и Зина бежит к нему с бутылочкой молока.

— Я-то думал, что вы уехали из Ярославля от конфликтов с худфондом, — признаюсь я. — Многие так считают. И не мудрено: у одного из лучших художников (по крайней мере в Ярославле) за сорок лет местный музей купил всего 7 картин!

— В ярославском худсовете меня называли «очернителем действительности». Из нескольких тысяч работ удалось продать от силы пятьдесят: московским коллекционерам, иностранцам. Недавно этюды, давние пейзажи, отдал итальянцам. Жаль! Эти этюды с единственной моей персональной выставки, которая состоялась в конце пятидесятых.

— Как же вы жили?

— Продавали лотерейные билеты, — откликается Зина.

А все же в главном судьба Крохоняткина зависела не от художественного начальства. Тут дело в другом — быть может, в конфликте с самим собой? Ведь Крохоняткины уехали в Поповку в самую «перестройку», когда даже провинция почуяла, что в России открываются совершенно новые возможности для художников.

— Последние годы ярославский музей настойчиво предлагает мне устроить в своих залах выставку, — подтверждает мою мысль Крохоняткин. — Но теперь уже недосуг: на кого оставим скотину?

— Что ж, выходит — тупик?

— Если бы я не уехал из города, то писал бы по-прежнему много. Никогда не страдал отсутствием сюжетов. Но в Ярославле я давно чувствовал: то, что меня окружает, уже недостаточно сильно волнует. И все чаще вспоминалось деревенское детство — тяжелое, но удивительно красочное и многоликое. Я вернулся сюда, зная, что многое ушло безвозвратно. Но захотелось вновь почувствовать землю.

— Здесь руки все время заняты, но голова-то ясная, — размышляет художник. — И не оставляет мысль, будто готовлю себя к чему-то, быть может, самому важному. Главные мои картины еще не написаны. И я не умру, пока не напишу их.

— Но вот Зина говорит: не должны вы поднимать такие тяжелые бревна, вкалывать по 16 часов в сутки.

— Художник пишет не руками, а душой, — произносит Крохоняткин. — Руками не смогу — буду зубами писать! Я здесь по-новому жизнь ощущаю. Чувствую, например, в быках — и в Магните, и в Мише, и в Бароне, что они сознают свою обреченность: как ни крути — путь их на проклятую мясную Голгофу. А вот вам еще один сюжет...

И Петр Борисович глухо вспоминает, как в прошлом году дал убить телку. Пришли двое — равнодушные, полупьяные, с тупым топором. Привязали корову к дереву. И... Телка сначала кричала, потом, уже полуотрубленной головой, глотала воздух, и он свистел мимо, не попадая в тело.

— Я напишу это, — тихо говорит Крохоняткин. — Исповедь о страданиях твари. И о человеке-палаче.

Рано утром, едва рассвело, я ушел в Шестихино на первую электричку. Путь лежал мимо огромного кладбища, так контрастирующего с деревней, которая прожила на свете 750 лет, сохранив только церковь и тринадцать крестьянских дворов. Тринадцатым, на самой окраине, стоит дом с фермой и пасекой, в котором живут художники.

Утренний воздух был напоен ароматом лета.

Фото:
В.Сачек