Боннский фестиваль: неоконченный спектакль
Культура
Больше всего меня поразило поведение обманутой публики. Обманутой не по злому умыслу, случайно, но все-таки. Представьте себе: вы пришли на заключительный спектакль престижного театрального фестиваля, где, как и положено в последний день, вам обещали роскошный спектакль. Зал полон, люди стоят в проходах и сидят на ступеньках. А спектакль не начинается. Проходят десять, двадцать минут. Все терпеливо ждут, потому что знают: впереди будет нечто... На сцену выпархивает сотрудница театра и срывающимся от волнения голосом объявляет, что из-за поломки подъемного механизма начало спектакля откладывается на сорок минут. Через сорок минут все зрители возвращаются в зал. Сидим. Опять ничего. Тогда Манфред Байльхарц, один из отцов-основателей боннского фестиваля «Новая европейская пьеса», говорит: раз такое дело, мы решили вот что — сейчас актеры покажут вам первую сцену спектакля, которую они попробуют сыграть без помощи техники, чтобы вы все-таки получили некоторое впечатление от спектакля.
И это действительно было что-то невероятное. Из-за кулис навстречу друг другу выступили с одной стороны женщины в роскошных барочных туалетах, с другой — оркестранты с сияющими начищенной медью духовыми инструментами. И началось!.. Одна из певиц, роскошных феллиниевских форм, порхала по сцене, словно бабочка, и в какой-то момент остановилась над лежащим на сцене трубачом, и трубач этот, направив раструб своей золотой трубы прямо под юбку пышной певицы, сыграл красивейшее томное соло и играл до тех пор, пока труба его бессильно не опустилась ему на грудь, а потом, поднявшись на ноги, трубач медленно пошел, а певица подкладывала и подкладывала под его туфли красные пластмассовые шарики, трубач наступал на них, и они лопались под его ногами в такт волшебной мелодии, которую выпевала его труба... Все это шло не более пятнадцати минут, а когда кончилось, зал разразился неистовыми аплодисментами. И единственным человеком в зале, который по старой советской привычке не мог преодолеть муть по случаю удара мордой об стол, был я. Стыдно.
Фестиваль «Боннское бьеннале» проводится третий раз, а значит, существует уже шесть лет. Это единственный, пожалуй, в мире театральный фестиваль, посвященный пьесе, а точнее, новой пьесе, его подзаголовок: «Новая европейская драма». Неутомимые режиссер Манфред Байльхарц и драматург Танкред Дорст несколько месяцев колесят по Европе, отсматривают спектакли, потом формируют репертуар на двенадцать дней. Получается около сорока спектаклей, идущих в Бонне и его пригородах в июне каждого четного года. И сам по себе фестиваль тоже один большой спектакль, где есть кульминации и спады, взрывы смеха и драматическое затихание, музыкальные дивертисменты и длинные словесные извержения... Есть и афиша. На каждый фестиваль новая. В девяносто шестом году особенно удачная. Клоун, окруженный тьмой, сматывает эту тьму в клубок, очищая пространство вокруг себя. Но при этом растет сам клубок, он заполнит собой очищенное поле и снова заслонит клоуна. Я увидел в этой философской миниатюре модель вечного движения искусства, драматургии в частности: выясняя одно, мы затемняем другое, которое снова требует выяснения, опять надо мотать клубок и разматывать вновь, и сматывать, и разматывать... Конца не будет.
Так что же «размотал» европейский театр на сегодня?
Уравновешенных и отвыкших от повседневных встрясок немцев напугал спектакль белградского театра, который назывался «Пороховая бочка». Пьеса молодого македонца Деяна Диковского состоит из одиннадцати эпизодов, связанных только тем, что в конце каждого эпизода одного из действующих лиц убивают, а тот, кто остался жив, переходит в эпизод следующий, где погибает в свою очередь. И все это происходит не на войне, а в самом обычном городе, в самых обычных местах — в трамвае, на теннисном корте, в кино... На обсуждении спектакля европейцы из благополучных стран спрашивали автора, почему такое сгущение агрессии, неужели все так страшно? Они выражали беспокойство, они хотели, чтобы им объяснили... Мне было все понятно. В стране, в которой где-то идет война, она идет везде. В каждом человеке. В войну втянуты его мозг, его нервы, чувства, вся его повседневная жизнь, какой бы мирной профессией он ни занимался. Привыкаешь к ежедневным сообщениям о бессмысленной гибели сотен твоих сограждан, видишь горы трупов по телевизору, следишь, как падает цена человеческой жизни, и уже не удивляешься, получив однажды в трамвае удар по голове бутылкой. Кстати, судя по югославскому спектаклю, это самое распространенное оружие в необъявленной городской войне...
Однако... не знаю, как сказать... короче, в наше время, как ни в какое другое, мысль изреченная есть ложь. Вот я сказал, что в странах, подобных бывшей Югославии или бывшему Советскому Союзу, пороховые дымы всепроникающи, но вот ровесница македонского автора Оля Мухина пишет в Москве, не самом благополучном городе на земле, пьесу «Таня-Таня», напоенную ароматами любви и нежности, запахами цветов, трав и тонкого легкого вина, полную, как говорил Олеша, эманации изящества. В мир ее персонажей не проникает ни одного скрежещущего звука извне, и терзаются они только извивами своих красивых чувств. Но как ни странно, «Таня-Таня», спектакль своей воздушностью диаметрально противоположный македонскому, тоже напугал европейского зрителя: «А где социальность, где гражданская позиция, где протест против античеловечности?» Политика с ее грязью и пороховой гарью так глубоко проникла в наши частные жизни, что само ее незамечание сейчас есть самый сильный протест и акт борьбы за гуманизм. Ведь политике и войне только и надо, чтобы все были заняты только ими, это как в банковских мошеннических пирамидах — чем больше участников, тем выше прибыли устроителей этого аттракциона. Так что же — гражданская пассивность, башня из слоновой кости? Да, башня! Потому что она, как хорошо известно любителям военно-полевых развлечений, — хорошая позиция для ведения прицельного огня по выбранным целям. В данном случае по антигуманизму. Так что насчет гражданской пассивности тут можно подискутировать...
Второе сомнение по поводу неоднократно изреченной мысли о кризисе театра в постсоветских странах опроверг спектакль из Литвы «Улыбнись нам, Господи...» по прозе бывшего вильнюсского, а ныне живущего в Израиле писателя Григория Кановича. Спектакль, сочетающий в себе два, казалось бы, несовместимых качества: мощь и изящество. Что стоит одна проходочка трех молодых литовских актеров, играющих трех старых евреев!.. Каждый раз после очередного поражения, когда все надежды и иллюзии в прах, когда «мордой об стол» (и до крови!), и что делать дальше, — вдруг звучит нежная и тугая, веселая, с отчаянием внутри, а еще глубже — железная сила, музычка. И первый, заложив руки за спину, ернической походочкой под ту музычку шарк-шарк сапогами, круто наклонив булыжный лоб, выводит остальных двух; и вот все трое в одном пластическом рисунке — как бы, а нам что, а мы танцуем — кружат по сцене под эти смешливые и рыдающие звуки, и мы видим, как во время этого кружения снова заводится раздрызганный механизм жизни, и перед нами не то три беспомощных еврея, не то три почти ковбоя из тех, в которых стреляешь, стреляешь, а они стоят себе и хоть бы что, лишь отряхивают сюртучки...
Когда где-то к ночи мы все собирались в фестивальном шатре за кружкой пива и рюмкой красного вина, я ловил удивленные взгляды со стороны — ну, эти русские говорят, говорят, говорят... Да, мы говорили, говорили, говорили. Потому что боннский фестиваль нам, годы не видевшимся друг с другом, дал возможность встретиться и поговорить — мне из Москвы, Кановичу из Израиля, Туминасу из Вильнюса, Ярославу Стельмаху из Киева, подсаживались ребята из Латвии, Эстонии, Ленинграда, Белоруссии... И даже венгр-драматург Дьердь Шпиро, когда был в нашей компании, сходил за русского. Та проклинавшаяся нами общность, которая называлась «советский народ» и «социалистический лагерь», объединяла нас на немецкой земле. Людей делает близкими не только общее счастье, но и общая беда. Беда даже больше...
Мы, русскоязычные люди, в Бонне на фестивале предпочитали смотреть спектакли с минимумом текста. Потому что все мы, в особенности люди моего поколения, являемся потомками Василия Ивановича Чапаева: языков мы не знаем, Петька... А вот на французском представлении «Неподвижный путешественник» мы были в полном порядке — пантомима! Нескончаемый каскад изысканных фантастических трюков. На этом спектакле легко и сразу обнаруживаются отпечатки экзистенциально-шестидесятнической философии, возникает ныне подзабытое слово «некоммуникабельность», когда-то без него не обходилась ни одна статья о театре или кино. Желание и невозможность жить вместе, понимать ближнего и быть понимаемым им... Ящик, в четырех отделениях которого зажаты голенькие карликовые тельца с живыми взрослыми головами. Они, эти тельца, перестукиваются между собой, а потом прихлынувшая волна разносит их, каждого в своем ящичке, по бушующему морю жизни — сплылись, расплылись, исчезли... Чем хороша пантомима, кроме отсутствия текста, — так это тем, что ее можно расшифровывать, как кому хочется. На наших глазах и при нашем участии происходят события равные библейскому переселению народов: объединение и разъединение наций, появление и исчезновение стран, сплывание и расплывание человеческих континентов. Объединяется Германия, распадается Советский Союз... Сплывание, расплывание... Разбушевавшаяся политическая стихия носит нас по штормовому историческому морю, бросает из конца в конец, вздымает к небесам и рушит в бездны. Фреска апокалипсической мощи. Казалось, намеси красок погуще и по свежим наброскам с живой натуры... Ан нет. Не выходит. Не получается. Надо, наверное, как в том французском спектакле в финале — последний раз отхлынула волна и оставила под собой твердый дощатый пол. И тогда на эту ровную сцену выйдет спокойный автор и начнет свой взволнованный рассказ. Но нам до финала еще плыть и плыть. Спектакль продолжается...
Виктор СЛАВКИН