Продолжаем подводить итоги года:
Культура
Драмтеатр имени Станиславского, хоть и находится в самом центре Тверской, бывшей Горького, — театром «магистральным» никогда не был. Это типичный театр переулка, боковой улицы. Ровный, приличный коллектив. Уютный зал. И все же один-два раза в эпоху здесь случаются крупные потрясения и открытия
ЛУЧШИЕ ПРЕМЬЕРНЫЕ СПЕКТАКЛИ МОСКВЫ
ЛУЧШИЕ АКТЕРСКИЕ РАБОТЫ ГОДА
ГЛАВНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ, ОТКРЫТИЯ, ДЕБЮТЫ
НЕОПРАВДАВШИЕСЯ ОЖИДАНИЯ
ЛУЧШИЕ СПЕКТАКЛИ ПЕТЕРБУРГА, РОССИИ, СНГ, ПРИБАЛТИКИ
Опрос проводился по системе «Один балл — один голос». Среди наших экспертов: Марина Давыдова, Роман Должанский, Ольга Егошина, Марина Зайонц, Григорий Заславский, Алена Злобина, Наталья Крымова, Александр Свободин, Глеб Ситковский, Александр Соколянский.
...Простите, простите, а что такое эпоха? Это десять или двадцать лет? А может, двенадцать?
Действительно, неточное определение. И тем не менее зритель тонко чувствует, когда эпоха наступает, как она идет от рассвета к закату, и так же тонко улавливает перемычки между эпохами. Я, например, хорошо помню такую перемычку, когда пришел во МХАТ на пьесу Петрушевской «Московский хор», и хотя общее театральное впечатление было приятным, легким, — наиболее ярко врезались в память отличные недорогие сардельки, которые продавали во мхатовском буфете. За ними сразу собралась небольшая интеллигентная очередь, которая не торопилась рассасываться и после третьего звонка. Год на дворе стоял девяносто первый, кажется, и с некоторой самоиронией я сказал своей спутнице: «Видишь, как хорошо ходить в театры?». А что еще я мог сказать?
Это был излет. Кончился раздел МХАТа, приближался к печальному финалу раздел Таганки, кипели страсти по разделу театра Ермоловой. На сцене еще продолжали работать смертельно усталые, больные, состарившиеся преждевременно Смоктуновский, Леонов, Евстигнеев. Но главное, что было разлито в театральном воздухе тех лет, — кончалась эпоха СЛОВА. Эпоха текста и подтекста. Эпоха многослойных смыслов, засунутых в драматургию. Эпоха нависания цензуры. Эпоха смелых реплик и выразительных немых сцен. Цензура умерла, но тень ее еще висела над театром: в репертуаре продолжали фантомно возникать военно-патриотические и историко-революционые драмы, а также хиты двадцатилетней давности (типа «Валентин и Валентина»), социальную остроту и гражданскую позицию коих давно сожрала моль. Слова, произносимые актерами, независимо ни от чего, стали стремительно и безнадежно устаревать и портиться на наших глазах.
... И посему в театре продавали сардельки.
Так вот, о театре Станиславского. Пройдя по театральному фойе, посмотрев афиши и фотографии, сразу вспоминаешь, что в 1979-м Анатолий Васильев поставил здесь знаменитую «Взрослую дочь молодого человека». Спектакль долго не продержался, неуживчивый Васильев ушел, но привидение этой славы, этой легенды, кажется, до сих пор бродит по коридорам, прячется в пыльных кулисах. Во времена моей юности, наверное, не было более модного спектакля, чем «Взрослая дочь...», и на нее, разумеется, попасть было совершенно невозможно, только через дедушку — старого большевика, или дядю — зава в каком-нибудь министерстве, или тетю из торговой сети или бытового обслуживания.
...Были такие спецкассы в Москве, затерянные в самых неожиданных местах, без всяких вывесок и обозначений, куда чуть не к девяти утра стояла (опять же) небольшая интеллигентная очередь за билетами. Ничем другим эти театральные распределители не торговали. Парадокс, что сама пьеса В. Славкина о состарившихся стилягах, о первых советских адептах джаза и рок-н-ролла — всей своей иронической силой обрушивалась на систему этих связей. Именно через эту систему и доставали билеты в театр Станиславского.
...Впрочем, не только в расцвет застоя, но и в эпоху перестройки, театральных сарделек и сквозняков в зале — был тут снова странный, но сильный успех.
«Лысый брюнет». С приглашенным из ТЮЗа режиссером Камой Гинкасом и приглашенным из мира рок-н-ролла Петром Мамоновым. Сюрреалистический бред про совершенно реалистического персонажа: старого, выжившего из ума хиппи, спившегося ветерана молодежных движений, трогательно-кошмарного обитателя московских пивных, московских гнилых закоулков, который тогда, в начале 90-х, дрожащим голосом выплевывал в сторону надвигавшейся эпохи красных пиджаков и заказных убийств: а помните, пиво было двадцать копеек, пачка «Беломора» — двадцать пять копеек? — и зал умирал от нездешнего трагизма этих цифр.