ТРИ ВОПРОСА «ПОЛКОВНИКА АБЕЛЯ»

(беседа с Эвелиной Фишер, дочерью знаменитого советского разведчика)

Публикации

Виталий МЕЛИК-КАРАМОВ

Окончание. Начало в предыдущем номере.

— А вы сами знали и видели настоящего Абеля?
— Да-а. Это очень близкий папин друг, и, кстати говоря, с нами, с малышней, он возился гораздо больше, чем папа.

— Вы же единственная дочь?
— Были Ляля и Лида, мамины племянницы, соседские дети на даче. Дядя Рудольф был старше папы года на четыре-пять, красивый, веселый. Абсолютно никакого сходства с папой у него не было. Он блондин, среднего роста, коренастый. Отец, по тем временам, — высокий, темный и худой. Внешне очень разные, они были близкими друзьями. Еще был с ними Вилли Мартенс ** — они даже себя мушкетерами называли...

— А Хенкин? ***
— Хенкин в этот круг не входил, он подружился с папой позже, когда учился у него во время войны. И они — Абель, папа и Кирилл — втроем жили на Троицком. Поскольку на дом дяди Рудольфа упала бомба и квартира пострадала. А Кирилл вообще был без квартиры.

— Я читал книгу Хенкина.
— Верю, что эту книгу Кирилл написал от чистого сердца. Но, вы знаете, есть категория людей, я для нее придумала название «очевидцы». Это очень опасные люди. Кстати, очень многие журналисты страдают этим качеством. «Очевидец» искренне верит в то, что он рассказывает. Хотя он этого не видел. Но желание быть причастным... Он сам так верит в придуманные подробности, что постороннему человеку нелегко разобраться, что правда, а что фантазия.

Кирилл очень любил папу. Понимаете, я не могу судить о профессиональных вещах, но хорошо знаю все, что касается нашей семьи. Там столько фантазии! Возможно, некоторые папины привычки ему казались странными, он к ним относился с юмором, потом все это гипертрофировалось. В общем, там есть моменты недостоверные, а я, если вижу неправду в этой, бытовой, части, то не уверена, что правдива и другая часть книги — о работе.

— Мне кусками эта книга напоминала американский фильм о КГБ. Я понимаю, что из Парижа Россия не может выглядеть иной...
— Кирилл таким был и в Москве. Он же приехал в СССР не ребенком. Он вырос на Западе. Поэтому для него такой взгляд вполне естественный.

— Как при таком сложном характере отца он уживался с вашей мамой? Может быть, брак спасали командировки? Какая дома была обстановка?
— Обстановка была взрывоопасная. Правда, ребенком я никогда не видела, чтобы родители ссорились. Трудно было после возвращения отца из США. Мама привыкла к безраздельному властвованию, а отец долго жил вне семьи. Хотя ритуалы создавались не без его участия, но он от них отвык... особенно он не любил праздники... «Кто придумал, — ворчал он, — что подарки надо дарить по поводу? Почему я не могу дарить подарки, когда мне этого хочется, а не когда надо?» — любимая тема разговора.

Я была сдерживающей силой. Я их шантажировала самым откровенным образом: «Можете ругаться сколько хотите, а я вот возьму и уеду от вас, мне это надоело». Они мгновенно приходили в чувство, потому что я им была нужна обоим. Ругались на уровне детского сада: «Отдай мне мою лопату, она мне самой нужна». — «На, подавись своей лопатой».

Мама говорила, что она со страху за папу вышла, не без кокетства, как я подозреваю. Отец приходил к ним и достаточно долго сидел и слушал, как мама занималась на арфе. Проверял, как она сделала задание по гармонии. Для этого сам изучал этот предмет. Я думаю, потому что он не знал, о чем с ней разговаривать. А потом, как мама рассказывала, сделал предложение, сказав, что из них выйдет идеальная пара, потому что у нее хороший характер, а у него плохой, и они прекрасно будут уживаться вместе. Когда мама спросила, любит ли он ее, он очень удивился и сказал, что сейчас на этот вопрос ответить не может, но обещал ответить спустя какое-то время. Папа был очень своеобразный человек. Я читаю английскую литературу и понимаю, что в нем очень много было английского.

— Не немецкого, а именно английского? Но так не ведут себя люди из рабочих районов, а...
— Middle class, даже upper middle class. Откуда это, не знаю, хотя часто задаю себе эти вопросы. С отцом мы на эти темы не разговаривали. У нас был целый круг вопросов, которых мы никогда не касались. Не то чтобы мне не хотелось об этом поговорить, но я интуитивно чувствовала, что отцу неприятно на эти темы со мной разговаривать. Я, например, никогда не спрашивала, хочется ли ему поехать в Англию. Должно хотеться, что, кстати, было совершенно естественно, он ведь там родился и вырос. Он там ходил в школу, там прошло его детство, его юность. Он должен был хотеть... И то, что он интересовался некоторыми растениями, теми, которые в Англии дикорастущие... Нетрудно было догадаться — с чего бы он ими интересуется.

Кстати, был такой закон в нашей семье. Каждый может заниматься чем угодно, остальные будут помогать. Кто-то решил заниматься музыкой, все будут ему ноты покупать, еще что-то. Кто-то увлекся вышивкой, остальные будут нитки таскать.

— Обычная московская интеллигентская семья 60-х годов?
— Да, именно так, если брать за критерий «шестидесятников», у которых корни уходят в дореволюционную эпоху. Бабушка по маминой линии была врачом, при советской власти уже не работала, а до революции — врач-акушер. Дедушка умер очень рано. Он был земский врач и родом из чудного города — Осташкова.

— Эвелина Вильямовна, возвращаюсь к вашему отцу. В последний отпуск, когда он был в Москве, не было ли у него предчувствия трагической развязки, провала?
— Предчувствия как такового не было, но то, что он очень беспокоился по поводу отзыва Хайханена, — это я могу сказать точно (майор Хайханен — напарник Абеля, алкоголик, его предательство и послужило причиной провала Абеля. — В. М.-К.). Отец мне говорил, что его заботит судьба двух человек. Одного очень больного, с постоянными сердечными приступами, и второго, пьяницы и бабника, у которого вечно не было денег.

— В 55-м году Абель приехал в отпуск в страну без Сталина, что-то изменилось в нем самом?
— Он был раздражен приездом, он не понимал смысла вызова. Я подозреваю, что здесь просто решили проверить его «верительные грамоты», проверить его благонадежность... Он прямо об этом не говорил, но это проскальзывало неким намеком. Насчет изменений в стране он не высказывался. А вообще политика была одной из тем, которых мы дома не касались. Позже он постоянно задавал три вопроса, которые очень любил, но они не столько политические, сколько экономические. Первый вопрос: «Зачем перевыполнять план?» Второй вопрос: «Почему людям платят премии за выполнение плана, если это их обязанность?» И третий: «Как можно что-то сделать из сэкономленных материалов?»

— Эти вопросы, если искать на них ответы, могут далеко увести от экономики...
— Тем не менее отец любил их повторять. Не так чтобы все время, но, во всяком случае, эти вопросы его занимали.

— Я думаю, он задавал их с иронией, прекрасно зная ответы...
— Естественно. Но, как я понимаю, они его и раздражали. Как только по радио или телевидению начинали говорить о том, что сделали из сэкономленных материалов, его начинало коробить...

— Я задам вопрос сложный. Видели ли вы отца после отпуска 55-го года и до провала. Иными словами, встречались ли вы вне СССР?
— Не-ет. А как?

(Голос с дивана: «То, что вы видели в «Семнадцати мгновениях весны», — чушь. С семьей встречаются, только приезжая в отпуск».)

— Но ведь должна быть в 55-м у Генриха Вильямовича еще и радость от встречи с семьей?
— Это все так, но я вполне могу понять человека, профессионала, которого отрывают от дела. Легче не видеть своих близких, чем — помахали перед носом стаканом с водой, пить хочется, а стакан этот не дали, так, губы чуть-чуть помочили.

— Помните ли вы рассказанный Хенкиным ужин у Молотова, вы на нем присутствовали?
— Нет. Уж если бы меня возили к Молотову, я бы это запомнила. И я сильно подозреваю, что ужин у Молотова — очередная «клюква». Даже встреча с заместителем председателя правительства в кремлевском кабинете без всякого семейного ужина у меня вызывает большое сомнение — слишком большая разница в уровнях.

(Голос с дивана: «Даже в те времена руководство знало, каким бы оно высоким ни было, будь то Молотов, будь то Сталин, ему не положено знакомиться с нелегалом...»)

— Не жалел ли ваш папа о выбранном пути?
— Жалел. И не раз говорил, что самые счастливые годы те, когда он работал на заводе.

— Родители моих знакомых долгое время успешно работали нелегалами, на склоне лет вернулись в Москву и на вопрос, не обошла ли их слава, отвечали, что известны те разведчики, которые провалились...
— Правильно.

— С этой точки зрения, считал ли «Абель» себя разведчиком номер один в Советском Союзе?
— Нет. Он, безусловно, так не считал. Я уверена в этом. Я не знаю, каким он себя ставил номером в табели о рангах, но к выдающимся он себя никогда не причислял. Другое дело, что он знал себе цену, но свою работу воспринимал более чем трезво. Как работу, которая не всегда дает ощутимый результат. Делать ее надо, но можно закидывать невод и ничего не выудить, а через несколько лет, уже третий человек, на этом месте что-то выудил. Не каждому удается получать секреты атомной бомбы.

Очень специфическая работа, но то, что она нужна, отец прекрасно понимал. Мои сведения о разведке получены из художественной литературы. Кстати, папино отношение к разведке. Когда мы вместе прочли Джона Ле Карре «Шпион, вернувшийся с холода», он откуда-то принес эту книгу, естественно, на английском (папа обожал детективы — Хаммета, Стауна, Чандлера, то есть классику). Я, потрясенная Ле Карре, спросила: «Папа, неужели и у нас так же строится работа?» На что он мне сказал: «А ты как думаешь?» — и ушел к себе наверх.

— Мне всегда казалось, что нелегал, именно нелегал, а не занимающий в посольстве некий пост разведчик с дипломатическим паспортом, как правило, аполитичен. Он работает для своей страны, но вне зависимости от существующей там идеологии.
— Мне тоже так кажется. Я думаю, отец принял бы те изменения, которые произошли в нашей стране. Вряд ли он был бы в диком восторге от того, что происходит, потому что много всякого происходит...

Мой дед, Генрих Фишер, — один из первых членов партии. Он умер в 35-м. И то, что он был всего лишь директором бумажной фабрики, красноречиво говорит о его положении в партийной иерархии. Он не был близок к верхам, иначе бы не сидел в Вологодской области в поселке Сокол, а был бы где-нибудь поближе к столице. Бабушка заведовала клубом старых большевиков, и при клубе они жили на квартире. Бабушка умерла, мне было четырнадцать, а в этом возрасте, как вы понимаете, на идеологические темы не говорят. С папой мы их тоже, я уже говорила, никогда не обсуждали. Если ваш вопрос об идеологии как-то связан с моим отношением к переходу на другую сторону, то, по моему убеждению, разведка — одна из самых корпоративных организаций. И слово, данное стране, которой служишь, — слово чести. Поэтому предательство в разведке всегда только предательство, какими бы идейными убеждениями оно ни оправдывалось.

В конце тридцатых ушел на Запад Орлов... (пригрозив письмом Сталину, что если тот тронет родителей его и жены, он откроет почти всю сеть советской разведки, так как Орлов был не только резидентом в Западной Европе, но и одним из создателей этой сети. — В. М.-К.).

— Эвелина Вильямовна, простите, перебью, прав ли Хенкин, считая, что Фишер назвался Абелем, чтобы проверить Орлова?
— Это чушь. Когда папу арестовали, мы с мамой сказали об этом Кириллу, чтобы получать информацию, так как он работал на иновещании и читал западную прессу. Так у нас появился «агентурный сотрудник». Мы как-то сидели и обсуждали, зачем папа взял имя дяди Рудольфа, и решили — чтобы здесь поняли, поскольку, кроме папы, никто этого имени взять не мог, что это не провокация: арестовали неизвестно кого и выдают за советского резидента. А уже потом Кирилл рассуждал сам по себе. Когда шел суд, мама боялась, не присудят ли папу к смертной казни, так как волновалась, что Орлов может сказать, что отец родился в Англии и он Фишер. Одно дело — Абель, латыш, но из Советского Союза, а другое дело — человек, родившийся в Англии и по английским законам англичанин. Этого мы очень боялись. Но проверки Орлова, я думаю, не было.

(Голос с дивана: «Орлов знал кембриджскую пятерку и никого не сдал. Он сумел рассказать американцам только то, что уже не было секретным». Даже издав после смерти Сталина книжку, он ничего необычного в ней не написал. («Огонек» опубликовал ее фрагменты в 1992 году. — В. М.-К.) В конечном итоге он принял нашего оперработника. Мы пытались с ним установить связь. И жив человек, который возобновил контакт. Но Орлов боялся. Когда к нему пришли, а дверь открыла жена, он сидел в кресле и на всякий случай держал пистолет. В контакт вошел, но...»)

— Я его видела один раз. Высокий такой, рыжеватый блондин. Красивый. Худощавый, с усиками.

— Эвелина Вильямовна, правда, что, как написал Хенкин, отец, умирая, вам сказал: «Помни, что мы немцы». Это выдуманная фраза?
— Нет. Это правда.

— В чем смысл этих слов? В правильном отношении к жизни?
— Чтоб я знала! Я очень удивилась, когда мне отец об этом сказал. Он сказал, кстати, на английском... «Don't forget that We are Germans anyway». Он сказал это в полном сознании, до того, как его накачивали наркотиками... Я не знаю, что он имел в виду. Вопрос национальности никогда не поднимался, но папа с некоторым фрондерством рассказывал, что однажды возникла небольшая проблема, потому что он на работе в разных инстанциях указал в анкетах разные национальности. Его призвало начальство: «Кем вас считать?» Отец сказал: «Я разозлился... (а он, видимо, в разное время писал анкеты) ...и заявил, пусть они там разберутся, кто я по закону, и как они решат, так и будет». Похоже, для него этот вопрос был не безразличен.

Мне кажется, нелегко человеку, который родился и вырос в одной стране, жил в другой, пострадал за нее (а в ней еще и происходит постоянный бардак). И вообще жизнь странно складывалась. И провал, и тюрьма тоже не способствовали хорошему самочувствию, оснований для грустных размышлений хватало вполне, папа никогда об этом не говорил, но в глубине души эти вопросы, в том числе и вопрос национальности, у него крутились... Немцы много сделали для его освобождения. Немцы очень хорошо к нему относились, когда он ездил туда с докладами. Мой дед — это первое поколение, родившееся в России. Это не те немцы, что приехали при Екатерине.

Папа попал на работу в разведку совсем не по происхождению родителей. Их партийная принадлежность не имела никакого к этому отношения. Нет. Просто он женился, нужно было устроиться на работу, а ничего не было, кроме двух языков и службы в радиобатальоне. Устроился переводчиком в ОГПУ по протекции маминой сестры, которая работала там же и тоже переводчицей. А вот кто его направил на оперативную работу, я понятия не имею. Я знаю только то, что отец с ностальгией вспоминал о первых годах работы. Он говорил: «Тогда нас было всего сто человек».

(Голос с дивана: «Семьдесят. В начале тридцатых — это вся советская разведка».)

— А теперь говорит: «С ума сойти». И это его очень огорчало. А тогда все друг друга знали. И отец еще говорил по поводу фильма «Операция «Трест»: «Сейчас такая операция маловероятна, потому что люди разучились верить» («Трест» — долгая игра с эмигрантскими кругами, с созданием фальшивой подпольной белогвардейской организации. — В. М.-К.).

(Голос с дивана: «До войны можно было проездить с паспортом Коста-Рики по всей Европе, ни у кого не вызывая подозрений».)

— Чем еще увлекался Вильям Фишер?
— Музыку очень любил. Любимые композиторы — Бах, Шопен, Григ. Сам играл на шестиструнной гитаре и неплохо с листа играл на рояле. А до войны у них с дядей Рудольфом были домра и гитара, и они играли дуэтом, меняясь инструментами. Все спортивные увлечения — бадминтон на даче. Плавать так и не научился, не умел ни кататься на коньках, ни ходить на лыжах.

— Ничего себе супершпион. А стрелять любил?
— Пистолет у нас дома был во время войны — «ТТ». И я очень гордилась, что однажды папа, уезжая на ночное дежурство, вручил мне «ТТ» и объяснил, как им пользоваться. Правда, мама у меня его тут же отобрала. А я заявила: «Папа пистолет не тебе оставил, а мне». И мы друг у друга по очереди его отнимали.

Отец очень любил раскладывать пасьянсы. Мы раскладывали их иногда втроем, каждый свой, правда, маме очень не нравилось с нами садиться. Потому что мы быстренько со своими расправлялись и принимались за ее.

— Никогда не возникало такой мысли, что — не случись провала, — вжившись в то общество, отвыкнув от семьи, Вильям Генрихович мог не торопиться вернуться?
— Не знаю. Во всяком случае, я льщу себя надеждой, что у него была большая связь со мной. Я никогда в детстве не хотела быть девочкой и воспитывалась соответственно. Но отношения с папой начались только тогда, когда мы с мамой после эвакуации вернулись в Москву. Появились общие интересы. А до этого были только конфликты, потому что папа категорически с детьми не умел общаться.

— Был ли он во время войны с той стороны фронта?
— Нет, ни разу. Он занимался обучением людей, которых туда перебрасывали. Я помню, как-то к нам домой пришли за швейной машинкой два брата, немцы, светловолосые, красивые, им было лет по девятнадцать. Потом я спросила у отца об их судьбе. Он ответил, что они погибли при выброске в Югославии. Он рассказывал, что у него была ученица, которая идеально работала на рации, но не могла ее собрать. Ей сделали специальную рацию, где все детали были разными, чтобы она их не путала, но она все равно умудрилась все не туда включить... Все сгорело. Когда ее спросили, как ей это удалось, она призналась, что было очень трудно.

***

В Москве конца шестидесятых, в одном из Каретных переулков, в старом доме, где мы жили на третьем этаже, на пятом, в коммуналке, обитал одинокий старик Сорокин. Так его называл весь двор, по-моему, никто и не знал его имени и отчества.

Седой, среднего роста, неприметный старик Сорокин ходил всегда в темно-синем в полоску двубортном пиджаке довоенной еще моды с бахромой на концах брюк и рукавов. Если старик Сорокин спускался вниз, то у него в сетке-авоське болтались две пустые кефирные бутылки, если шел наверх, то с полными. Без этой звенящей сетки я его и вспомнить не могу. Старик Сорокин тихо угасал, и однажды его вынесли из дома и увезли умирать в больницу, так же незаметно, как он жил.

Прошел год. Поздним вечером сижу на кухне с бабушкой, Ириной Михайловной. Я читаю, она раскладывает пасьянс. И вдруг тихо, сама себе, говорит: «А ведь Сорокин ходил в том костюме, в который я его одевала перед китайской командировкой в тридцатом году...» Я чуть не свалился со стула. Столько лет в одном подъезде, уже пенсионеры дремучие, и даже не раскланивались!

Железное было поколение.

------------------------------------------------------------

** Отец Вильгельма Мартенса Людвиг основал с Лениным в Санкт-Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» и написал технический справочник, которым пользовались все инженеры. Вилли Мартенс работал в советской разведке, а во время войны организовал антифашистский комитет в Красногорске для пленных солдат и офицеров вермахта «Свободная Германия».

*** Кирилл Хенкин в 1941 году вместе с родителями через США из Франции приехал в СССР. До этого учился в Сорбонне, сражался в Испании, был знаком с Орловым (о нем речь впереди). Во время войны стал учеником Фишера, но на оперативную работу не попал. После войны работал во французской редакции московского радио, в 1973 году по израильской визе уехал на Запад. Был обозревателем радио «Свобода». В издательстве «Посев» в начале 80-х вышла его книга «Охотник вверх ногами», где много рассказано об «Абеле», с которым Хенкин дружил вплоть до кончины Вильяма Генриховича.

• 1955 г. Вместе с женой. Перед последней отправкой на Запад
• Обменная грамота, подписанная президентом США
• Глиникер-брюкке (Берлин). Здесь 10 февраля 1962 г. проходил обмен «Абеля»
• Три мушкетера с женами. Справа: Вильям и Елена Фишеры, Рудольф Абель, Вильгельм Мартенс, Александра Абель и Валентина Мартенс
• Вильям Генрихович и Елена Степановна. 1971 г.