Творческая биография Татьяны Васильевой, отмеченная несколькими переходами из театра в театр, позволяет предположить дурной характер или что-то подобное из этого же ряда.
Культура
БОЛЬШАЯ АКТРИСА
Ей тесно почти на любой сцене. Не только из-за роста
Театр сатиры, Театр имени Маяковского, участие в спектаклях Театра Антона Чехова, отклик на приглашение Петера Штайна заменить другую Васильеву-- Екатерину в роли Клитемнестры, работа в антрепризах, теперь вот — Театр «Школа современной пьесы», где она занята уже в двух спектаклях и в нескольких интервью уже успела добрым словом помянуть и своих новых партнеров, и режиссера, и сам театр, ставший для нее (вряд ли, конечно, навсегда) родным домом... Можно, наверное, сказать, что всему причиной — творческая неудовлетворенность, но именно эта «неудовлетворенность» на режиссерском языке и зовется дурным характером.
Этой своей «взбалмошностью», готовностью сорваться и уйти — когда в другой театр, а когда и в никуда, она напоминает Раневскую, — так вдруг подумалось (прошу прощения за смелые сопоставления). Хотя — тут же тороплюсь оговориться — та была, конечно, разборчивее в том, что касалось «плевков в вечность». Но зато и у нынешних режиссеров еще есть время не упустить свой шанс. Актриса-то какая!
Загляденье, как она хороша в роли Альдонсы в недавней премьере «Школы современной пьесы» «...с приветом, Дон Кихот!» (автор спектакля Иосиф Райхельгауз). Трогательная в своей деревенской упертости, сложная в своей простоте, когда сквозь манеры обыкновенной продажной девки с постоялого двора проглядывает вдруг что-то такое, что заставляет вспомнить про вечную женственность. Она позволяет залу хохотать над своей долговязой неповоротливостью, но стоит ей повернуться, как мы видим ее глаза, полные грусти. Ее называют актрисой-клоуном, но именно в клоунаде «Дон Кихот» становится пронзителен, поскольку клоунада, по традиции, сложившейся в нашем веке, вызывает скорее грустную усмешку, чем приливы гомерического смеха.
Грациозная в своей неповоротливости, она чувствует себя на небольшой сцене Театра «Школа современной пьесы» большой медведицей, которая одним неловким движением может разом порушить все — и эту хрупкую декорацию (блистательная, к слову, работа Бориса Лысикова!), и обоих своих спутников — Дон Кихота — Альберта Филозова, то и дело выказывающего признаки помешательства (потому она и готова следовать с ним, хотя он, как известно, отправляется на защиту беспомощных и слабых от свирепых и сильных, а она всего-навсего готовилась пойти на базар), и Санчо Пансу — Льва Дурова, который ради душевного комфорта своего рыцаря готов на любые жертвы (во всяком случае — в устной форме).
За несколько дней перед премьерой «Дон Кихота» она сыграла в довольно странном «проекте» вполне советскую женщину в паре с Валерием Гаркалиным — в роли вполне советского мужчины. А она играла так, что зал готов был влюбиться в нее — в ее голос, потрясающий голос, который — что бы она ни говорила — будет вызывать смех, если это ей вдруг понадобится. Она всегда заразительна в своем комизме, который, в свою очередь, всегда открыт для трагикомического толкования. В сущности, ей совершенно неважен текст, — она играет помимо текста, помимо слов, временами — не замечая халтуры, царящей вокруг. Такую роскошь немногие могут себе позволить. Она по-другому все равно не умеет, — такова ее мужественная природа, безжалостная к себе самой (и смех, которым она позволяет смеяться над своими «долбанутыми» героинями, часто — безжалостный). Говорят, она редко позволяет себе на репетициях «лишние» эмоции, которые обычно портят всем настроение, не позволяет себе расплескивать собственное недовольство или устраивать паче чаяния истерику по поводу плохо пошитого платья.
Васильеву, вероятно, было бы верно определить как актрису крайностей (и здесь мы снова вплотную подбираемся к уже данному ей определению — актрисы-клоуна). Ее самые удачные роли всегда на грани фола; реальность — ну, скажем, какого-нибудь советского же пансионата, дома отдыха — готова разрушиться под напором смешных подробностей, в таком невообразимом нагромождении уже невозможных в жизни. Причем еще большее неправдоподобие происходит оттого, что все это соединяет в себе героиня, которую можно было бы назвать красавицей. Но и здесь Татьяна Васильева позволяет себе, что называется, экспериментировать с формой (формами).
Что касается крайностей, то здесь следует отдать должное проницательности Петера Штайна, увидавшего на одном из ее «полюсов» нерастраченный и невостребованный трагический темперамент. Трагическое здесь — та же крайность (а речь, напомню, шла о роли Клитемнестры в эсхиловой «Орестее»). Коротко остриженная, точно мальчик, она сыграла свою роль на каком-то страшном пределе, не сглаживая, а, наоборот, обостряя все углы и раня себя, соприкасаясь с каждым следующим. В «Орестее» она разом опрокинула бытовавшие о ней до тех пор мнения и предубеждения, как до нее удавалось, может быть, одному Юрию Никулину, который долго приучал зрителей смеяться над собой прежде, чем разрешил посочувствовать и заплакать.
Ничто не забыто — ни великая ее реприза, на которой успело вырасти целое поколение: «Пчелка-пчелка, дай мне меда!..» Ни ее Марья Антоновна из «Ревизора» в «Сатире» у Плучека, ни один из драгоценных эпизодов, бесхозяйственно разбросанных по — простите — бросовым кинолентам... «Закат» в «Маяковке», «Там же, тогда же...» — в паре с Константином Райкиным. Там — Бабель, тут — черт те кто, никакой разницы, ей; кажется, и впрямь все равно, она не оценивает свои роли с точки зрения светского политеса. Да и Раневская, которая тоже меняла театры как перчатки, как будто шлет ей свой горний привет «непритязательным» музицированием из фильма «Пархоменко».
...Было бы неплохо, если к тому моменту, когда она соберется сделать ручкой Театру «Школа современной пьесы» у парадного подъезда на Трубной уже составится хорошая очередь из режиссеров, авторов, цивилизованных продюсеров, готовых что-то предложить ее бушующему таланту.
Григорий ЗАСЛАВСКИЙ,«Независимая газета», специально для «Огонька»
Татьяна Васильева:
«В моей жизни все зависит от случая»
— Случай играет большую роль в вашей жизни?
— В моей жизни все зависит от случая. Я почти ничего сама не предпринимаю, даже поступление в школу-студию МХАТ тоже было случайно. Я была такой «зеленой», не готовой к тому, чтобы делать что-либо осмысленно. Ближе к окончанию выяснилось, что мне не с чем выпускаться. В «Дяде Ване» играла его бессловесную мать, в «Женитьбе Фигаро» — крошечную роль Марселины. К тому же обе они были возрастные. При таком положении дел я и мечтать не могла остаться во МХАТе. Куда идти, тоже плохо себе представляла. Опять помог случай. После показа студенческих самостоятельных работ, нас, человек семь-восемь, взяли в Театр сатиры, и мы какое-то время играли эти спектакли на малой сцене.
— Это правда, что в молодости вы страдали по поводу своей внешности?
— Правда. Много плакала, пряталась, из дома старалась реже выходить. Мне казалось, что все на меня смотрят, подшучивают, шушукаются за моей спиной. Я была неказистая, плохо одевалась, кроме школьной формы, у меня ничего не было. Даже когда уже пришла в Театр сатиры, я была сильно зажата, закомплексована, к главным ролям, которые играла, была совершенно не готова. И комиссар, и Софья, и принцесса казались мне такими сложными. Конечно, на них я и стала актрисой, но тогда это было тяжелейшей работой. Конечно, трудно изменить себя до неузнаваемости, все равно есть ты, твой голос, твоя психика, от этого никуда не денешься, и хоть я очень люблю перевоплощения, каждый раз быть абсолютно разной очень сложно.
— Вы предпочитаете подчиняться режиссеру или спорить с ним?
— Смотря какой режиссер. Петера Штайна на «Орестее» я просто боготворила, слушалась его беспрекословно, сколько бы вариантов игры он не предложил. Иосиф Райхельгауз в «Школе современной пьесы» очень конкретный режиссер. Не мучает актеров, всегда приходит на репетиции готовым. Очень многие любят делать из нас подопытных кроликов. Тогда начинается пытка, никто ничего не знает, и мы все вместе взявшись за руки доползаем до премьеры, и там уже выплываем кто как может.
— В спектакле «Там же, тогда же...» (Театр Антона Чехова) после вас играла Л. Полищук. В «Антигоне в Нью-Йорке» вы играете после нее. Этому есть какое-то объяснение?
— Получается странная взаимосвязь. Хотя мы с Любой знакомы и в хороших отношениях, но как актрисы мы достаточно далеки. Я спокойно отношусь к любой очередности, но очень не люблю вводы, в свое время в «Маяковке» сильно от них натерпелась. Для меня любой ввод — катастрофа. Времени для того, чтобы сделать что-то свое, всегда мало, приходится влезать в чужую шкуру, а это всегда противно.
— Вы большая актриса, самой природой созданная для большой сцены. Как же вы променяли огромные залы академических театров на 450 мест маленького театрика?
— Для меня не существует разницы между большим или маленьким театром. Для меня если звенит звонок и мне говорят: «Мы начинаем спектакль», то это уже театр. Здесь мне спокойно. В труппе пять человек, всего две актрисы: Мария Владимировна Миронова и я. Играть можно все, что хочешь. Я могу принести любую пьесу, привести любого режиссера, пожалуйста, вот площадка, работайте.
— Изменились ли условия существования артиста в новом русском кино?
— Мы можем попросить больше денег, но совсем не факт, что мы их получим. Жизнь научила меня осторожности, поэтому я не вхожу в кадр, если мне не заплатили половины моего гонорара, от этого многие предложения сразу отпадают. Я уже снялась несколько раз, не получив за это ни гроша, даже дорогу не оплатили. Причем у некоторых режиссеров я бы и бесплатно работала, но пусть мне об этом скажут заранее, а не морочат мне голову и не бегают от меня.
— А что же такое новое русское кино?
— Да я как-то не особенно в него вписалась и не очень хорошо его понимаю. Знаю только, что снимают его быстро, над ролями особенно не работают, характеры не шлифуют. Так лепят все с кондачка, да и политики в нем много, а я к ней никак не отношусь.
— Что из сыгранных ролей вам самой нравится?
— Из ранних «Дуэнья», из более поздних «Увидеть Париж и умереть». Всех фильмов не помню, и роли во многих неудачные.
— Однако зрители другого мнения.
— Я знаю, даже после спектакля «Антигона» подходят, говорят добрые слова, жмут руки, а мне стыдно, я готова провалиться сквозь землю, так мне эта роль не нравится. Что уж говорить о фильмах. Например, «Самая обаятельная и привлекательная» или «Моя морячка», это же просто бред, а я стала прямо народная героиня. Просто их без конца крутят по телевизору, они уже шлягерами стали. Такие никудышные работы получаются, потому что во время съемок у меня опускаются руки и хочется поскорее отсняться и забыть про это, а потом приходит расплата.
— А вы не жалеете, что уехали из Питера?
— Нет, я нигде бы не могла жить, кроме Москвы. С Ленинградом связаны тяжелые воспоминания. Мне там очень тревожно и на душе всегда не спокойно, наверное, с детства осталось что-то такое, что не прошло и никак не может пройти. Я езжу туда, потому что очень тоскую по родным, маме, сестре. Они сюда приезжают редко. Мама бывает, живет у меня по несколько месяцев. Сейчас я очень занята и не могу ее пригласить, но как только будет просвет, я обязательно ее заберу.
— Что дает реклама актеру?
— Кроме денег и позора, ничего. А что делать? Приходится идти на это. Причем я обратила внимание, что чем больше стараешься, лучше играешь, тем хуже получается. Сыграть рекламу хорошо невозможно, лучше это делать, как в бреду, а там уже все склеят и смонтируют. Сейчас мою рекламу перестали крутить. Наверное, весь кофе продали.
Фото М. Штейнбока