Публикации
Борис НЕМЦОВ
Я И ДРУГИЕ
Отрывки из книги
С домом всегда были проблемы.
Когда мы жили в Сочи, мать моя, совершенно невероятным образом, пожалуй, единственный раз в жизни добилась у тогдашнего то ли первого секретаря, то ли у председателя горисполкома Воронкова (которого, кстати, потом посадили по знаменитому «Сочинскому делу») предоставления ей двухкомнатной квартиры. В переулке Максима Горького.
Жизнь в квартире была достаточно вольготной в зимние месяцы. А летом в квартире нашей жили отдыхающие, и потому ощущение муравейника меня никогда не покидало.
Когда мы переехали в Горький, квартиру нашу с большим трудом можно было назвать домом. Это была двухкомнатная «хрущевка» на улице Крылова, со смежными комнатами и с очень тесной кухней и коридором, куда нельзя было пригласить ни знакомых, ни друзей, чтобы при этом не натыкаться друг на друга. А когда сестра моя вышла замуж и у нее родился ребенок, мы жили впятером уже, и пребывание в доме становилось довольно затруднительным делом. К экзаменам в университете приходилось готовиться либо на кухне, либо в туалете.
Нынешнее мое положение сильно отличается от предыдущего. Хотя квартира у меня по-прежнему двухкомнатная, только на другой улице, но практически все время живу на даче. Дача государственная, построена она была давно, еще в середине тридцатых годов, и в ней иногда еще ощущается дух Валерия Чкалова, который там жил. А также коммунистических правителей. Например, Жданова. Моих предшественников по нижегородской власти, первых секретарей обкома. В том числе и последних — Христораднова и Ходырева.
Сохранились даже кое-какие мелкие предметы от бывших жильцов. И потом этот дом сочетает в себе типично русское, традиционное понимание большого, теплого, деревянного строения с совковым материализмом, допустим, в казенных шторах и занавесках и в картинах, чеканке, которые там сохранились.
На даче — не все казенное. В том-то и дело. Дом получился полуказенный, а наполовину очень уютный и близкий. Я думаю, для тех людей, кто жил тут до меня, это было так же. Очень хороший дом. В нем чувствуешь себя вполне нормальным человеком.
Единственное, что мешает назвать его домом по-настоящему, это то, что он государственный.
Вещи
Есть у меня привязанность к некоторым вещам.
С трудом надеваю новую одежду, но уж если надел, буду носить ее не снимая. Именно поэтому жене кажется, что на мне все горит. Конечно, если носишь один и тот же костюм каждый день, то через некоторое, весьма непродолжительное время он просто исчезает.
Сейчас, поскольку необходимо соблюдать определенные правила этикета, приходится носить вещи, которые в нормальном состоянии я никогда бы не носил.
Например, смокинг.
Впрочем, смокинг я надевал раз в жизни. Когда мы с Ельциным были на приеме у Клинтона в Белом доме, в Вашингтоне, Борис Николаевич сказал, что нужно быть в смокинге. Я пришел в ужас, потому что такой одежды у меня, конечно, не было. Пришлось взять смокинг напрокат, на Пенсильвания-авеню, в магазине.
Вид у меня был душераздирающий.
Единственные для меня вещи, в которых мне всегда приятно, это джинсы и свободная майка. Когда есть возможность появляться в таком виде на работе, например в субботу, я всегда этим пользуюсь.
Галстук, строгий костюм, наглаженные брюки и так далее — суровая необходимость. Раньше это меня сильно обременяло. Сейчас я уже привык, но кайфа от подобной ежедневной одежды не испытываю.
Долги
Бытовые долги стараюсь не делать. Уж если приходится сделать — всегда плачу по ним. В принципе такое житейское обстоятельство, как взять взаймы, меня не особенно стесняет. Хотя и не особо нравится. Все-таки долг — это всегда определенная зависимость.
Бывали смешные случаи, связанные с долгами. Вот один такой. В 1993 году, весной, к нам приехал тогдашний вице-президент Руцкой. Я его встречаю в кожаной куртке. А он — в роскошном пальто.
Он говорит:
— Немцов, ты что же такой оборванец? Ты губернатор все-таки.
Я ему что-то невразумительное ответил.
— Ну хорошо, — говорит Руцкой. — Сейчас я твои проблемы решу.
Позвонил своей жене Люсе, а Люся работала у Юдашкина. Сказал:
— Ты там этому кудрявому сделай пальто. Он приедет — пусть ему Юдашкин сделает.
Я действительно приехал в Москву, на Кутузовский проспект-- знаменитый «Дом моды Юдашкина», он меня встретил, очень милый человек. (Особенно трогательно, как его двухметровые манекенщицы, которым он — по пояс, смотрят на него... как бы снизу вверх, почтительно, а он на них — наоборот, покровительственно.) Обмерили меня, как полагается. Я про цену решил не спрашивать: Руцкой говорил, что цена будет символическая.
Через несколько дней пальто было готово. Я пришел, надел, — оно, конечно, необычное оказалось, как все от Юдашкина. Но все-таки не кожаная куртка. «Теперь, — мне говорят, — платите деньги». Предъявили счет. Двести долларов. Огромная сумма по тем временам. У меня зарплата была тогда, может быть, долларов сто. А в кармане в этот момент — ну, пятьдесят максимум. В пересчете на рубли, конечно.
Я почувствовал себя полным ничтожеством. Не могу заплатить фирме Юдашкина за пальто!
Побежал к Явлинскому брать взаймы. Слава богу, у него нашлось, он мне дал.
Пальто до сих пор ношу.
Что же касается долгов в более широком понимании, то здесь есть и государственная проблема: долг России. Причем эта проблема не только правительственная. Здесь дело в независимости страны и ощущении свободы каждого человека. Конечно, большинство людей не задумываются о том, сколько мы должны остальному миру. Равно как и народ Соединенных Штатов не думает, каков внутренний долг США. Тем не менее мысль о том, что какой-то Парижский клуб кредиторов, или Лондонский клуб, или Международный валютный фонд может сильно влиять на жизнь страны, — эта мысль не очень-то радует. Народ великой страны должен чувствовать себя независимым и свободным.
Если долг слишком большой — очень опасно, унизительно и обременительно. Потому что здесь мы уже проедаем свои собственные богатства. А расплачиваться за эту бесхозяйственность будут наши дети. Политическая независимость страны тоже сильно связана с этим долгом.
Интересно, что долг этот был сделан отнюдь не при Гайдаре. И не при Ельцине. А при коммунистах. Еще тогда, когда они начали делать первые закупки зерна за границей. Первые кредиты были нам даны еще при Хрущеве, когда первые миллионы тонн канадской и американской пшеницы прибыли в Россию. Сейчас долг уже превысил 100 миллиардов долларов.
Я считаю, что России унизительно иметь такой долг. Возврат или невозврат долга связан с экономическими перспективами страны. Если будет сделано минимальное количество глупостей, а история России не будет слишком зигзагообразной (как это было в ХIХ и ХХ веках), то тогда у России есть шанс довольно быстро расплатиться.
То есть этот внешний долг — наше внутреннее дело.
Кстати, есть люди, которые очень интересно к этому относятся. Каждый гражданин России сегодня должен около 800 долларов. И вот один нижегородский предприниматель, кажется, его фамилия Иордан, сильно возмущенный и раздосадованный тем, что у него лично такой долг «мировому империализму», написал мне очень трогательное письмо. О том, что он готов вернуть свою часть долга и заплатить еще за десять человек. Так, чтобы все члены его семьи никому ничего не были должны.
Я его инициативу очень даже поддержал. И обратился в правительство с просьбой открыть соответствующий счет. Чтобы граждане, которые не желают быть никому должными, вносили по 800 долларов. Помножьте на 150 миллионов человек — будет 120 миллиардов долларов.
Из правительства пришел странный ответ, что такого счета не существует.
Тогда мы здесь, у себя в администрации, решили открыть свой счет и исправно платить Парижскому и Лондонскому клубу тот возврат денег, который пойдет от граждан. Конечно, у нас граждане не столь богаты, но некоторые люди, достаточно состоятельные, чувствуют себя независимыми и не хотят унижаться.
Телефон
В начале моей работы в этом кабинете каждый звонок телефона правительственной связи вызывал у меня безысходное чувство: что я сейчас услышу? Сейчас я отношусь к этому спокойно. Единственно, когда и сегодня у меня замирает сердце, это когда телефонистка, работающая в совсекретной системе связи, сообщает: «Сейчас с вами будет разговаривать Ельцин». До сих пор сильно волнуюсь. Не потому, что он — президент. А потому, что у него очень сильное биополе, он действительно может воздействовать на людей. Конечно, по телефону этого воздействия нет, но при разговоре по телефону возникает очень яркое воспоминание личного общения. Оно и трансформируется в реальное ощущение. Когда долго не общаешься, это проходит. Забывается.
О наиболее судьбоносных событиях я узнавал именно по телефону. И самые тяжелые разговоры были тоже, как правило, по телефону. Разговор с Ельциным 22 сентября 1993 года после подписания Указа № 1400.
Я ему сказал: у меня есть внутреннее убеждение, что этот Указ закончится кровью. Очень большой кровью может закончиться. (Так оно и получилось.) Но он ответил, что у него нет другого выхода и что он будет идти до конца. Был настроен очень твердо и требовал, чтобы все его поддерживали.
В тот же период был очень жесткий разговор с Черномырдиным. Он, будучи обязан выполнять волю президента, понимал, что Указ находится за пределами всякой законности.
Был и более радостный разговор. Когда президент позвонил накануне нашей поездки в Чечню. Спросил, помню ли я, как во время скандальной передачи миллиона подписей он обещал взять меня с собой в Чечню? Я ответил, что вообще-то я вдвое моложе президента и склерозом не страдаю. Ельцин не обиделся, засмеялся, сказал:
— Вечно ты подчеркиваешь мой древний возраст!
И приказал мне явиться в аэропорт «Внуково-2» для полета.
Один раз разговор произошел при невероятных, загадочных обстоятельствах. Я ехал в Москву на машине. Ночью. Возле Владимира, где связь с Нижним уже отсутствует, вдруг зазвонил телефон. Меня это очень удивило. Я взял трубку. Зычный мужской голос приказал мне немедленно остановить машину.
— Почему это я должен остановить машину?
Трубка ответила:
— Потому, что сейчас, с помощью спутниковой системы, с вами будет разговаривать президент.
Был конец 92-го года, когда сняли Гайдара, и президент размышлял над тем, кого назначить премьер-министром. И он со мной советовался по поводу той или иной кандидатуры.
Я был абсолютно не готов к этому разговору. Президент тогда пригласил меня работать, не в качестве премьера, хотя и эту возможность не исключал.
Если бы Ельцин тогда видел, в каком виде я с ним разговариваю! Машина стояла на обочине, водитель, испуганный, выскочил из-за руля на дорогу. Я один на один с какой-то спутниковой связью... Уникальный эпизод.
И совсем недавно, перед президентскими выборами, Ельцин доставал меня по телефону в самых экзотических местах. Когда мы были с Черномырдиным в Сарове, президент немедленно позвонил узнать, как прошел визит и выполнило ли федеральное правительство обязательства перед городом. Второй раз в этот день его звонок застал меня на чемпионате теннисистов закрытых городов России. Я в этом чемпионате участвовал как гость. Ельцин удивился, что я так долго не подхожу к телефону...
А Черномырдин однажды отловил меня в сауне.
Может быть, гораздо лучше, чем в других местах.
Все эти телефонные «поиски и находки» всегда отличали Россию от другого мира. С этими вещами связана какая-то мистика. И кстати, только в России существует такое обилие всевозможных секретных и совсекретных, необычных телефонов. У нас телефон — атрибут власти. Каждый начальник имеет на своем столе гигантское количество телефонов. Президент — счастливое исключение; у него практически нет телефонов на столе. Всего один, кажется. Ему достаточно.
Среди немыслимого числа систем связи есть свой ранжир. Вот, например, этот телефон на моем столе, вполне невзрачный с виду, звонит очень редко. Но уж если он зазвонит... Таких телефонов в стране всего пятнадцать. Или даже меньше.
Появился он у меня так: когда здесь был президент (а он, естественно, приезжал со своей связью), он по этому телефону разговаривал с Мейджором. Когда Ельцин уходил, я спросил, можно ли оставить этот телефон. Он сказал — пожалуйста.
Телефон в России — гораздо больше, чем просто обычный аппарат. Если вдруг вам сообщают, что у вас снимают тот или другой телефон, это означает, что вас лишают государственного статуса. Либо статуса гражданского, как это было при коммунистах.
И наоборот, установка телефона в неурочное время означает, что власти проявляют к вам интерес. Перед историческим звонком Горбачева Сахарову установили телефон. Сахаров сразу понял, что завтра его отпустят.
Так оно и случилось. Горбачев мог бы уже и не звонить.
Я летаю на воздушном шаре
Есть у нас в Нижнем один человек, весьма экзотический, путешественник, который пытался дойти пешком до Северного полюса, неудачно, правда, а теперь собрался туда же на воздушном шаре.
Я решил посмотреть, что же это за шар такой. Ощутить его возможности. Хотя и понимал, что идея гиблая просто потому, что нужен постоянный ветер в сторону Северного полюса, чтобы шар туда долетел. Что маловероятно.
Но все же сам шар посмотреть было любопытно. И еще более меня привлекала возможность увидеть Нижний Новгород с высоты птичьего полета, а не с самолета.
Решил лететь.
В одно из летних воскресений мы попробовали. Ощущение захватывающее.
Сначала накачивали шар теплом. Очень сильно. И он стал настолько легким, что когда люди, которые удерживали люльку, а их было человек тридцать, отошли в сторону, шар как из пушки выстрелил вверх.
Нас было четверо в люльке. Мне показалось, что в этот момент мы все потеряли сознание. А когда очнулись, уже наверху, я с изумлением обнаружил, что мой родной Нижний Новгород у меня как на ладони. Под ногами.
Стояла гробовая тишина, поскольку двигателя-то нет, а ветра не слышно: шар летит точно со скоростью ветра.
Ощущение очень необычное, сильное. Некоторый страх был, конечно: чувствуешь себя полностью беспомощным, во власти ветра и силы тяжести. Куда ветер — туда и ты. Тебя просто несет по ветру. Управлять невозможно: там, на шаре, вообще ничего нет, никаких приспособлений.
Пролетели 12 километров, над всей верхней частью города. На «птичьей» высоте — 300 метров. Пролетел над своей родной улицей Крылова, все видно отчетливо и все видно совсем по-другому, чем всегда. У меня была рация, и я мог общаться со всеми радиолюбителями-нижегородцами. Общался активно, первый раз в жизни.
Короче, все, что было на шаре, оказалось для меня совсем новым. Просто новый мир какой-то.
Фото А. Джуса, Ю. Феклистова