БЕЛЛА АХМАДУЛИНА. НОВЫЕ СТИХИ

НОВЫЕ СТИХИ

Публикации

Белла АХМАДУЛИНА

Мне кажется, что в искусстве всегда ценно то, что называется уникальным явлением. Шестидесятые годы я не обсуждаю. Люди приходили в Лужники, в Политехнический музей не за тем, чтобы послушать стихи. Это был какой-то угол между временем и временем. Но время — это большая величина. Эти люди, которые на наших вечерах хотели что-то услышать

В квартире Беллы Ахмадулиной царило оживление. Ее муж — художник Борис Мессерер — взял на себя организацию предстоящего юбилея (в здании МХАТа в Камергерском переулке). Ежесекундно звонил телефон, и различные знаменитости спрашивали пригласительные билеты.

Сама Белла Ахмадулина появляется здесь почти случайно. Она всю ночь работала. Писала, заснула только под утро и вот вновь бодра и слегка таинственна. Иногда она обрывает фразы. Но в этих недомолвках, в этих легких акцентах есть какая-то удивительная интрига ее речи.

— У меня достаточно причудливая фамилия. Хотя, между прочим, в Москве полно дворников, моих однофамильцев. Вы сказали, что я — уникальное явление. Мне кажется, что в искусстве всегда ценно то, что называется уникальным явлением. Шестидесятые годы я не обсуждаю. Люди приходили в Лужники, в Политехнический музей не за тем, чтобы послушать стихи. Это был какой-то угол между временем и временем. Но время — это большая величина. Эти люди, которые на наших вечерах хотели что-то УСЛЫШАТЬ.

Теперь я выступаю реже. Потому что мое место не на сцене. А там, где я что-то пишу. И мне хотелось бы знать, что я исполню свой художественный долг и перед бумагой и перед людьми.

Тот, кто работает, тот, кто служит искусству, он обычно свободен, когда он дома за письменным столом, но он никогда не свободен на сцене. Пушкин всегда искал свободу. А мы все, читатели или писатели, мы всегда идем вослед Пушкину.

— Пушкин говорил о тайной свободе.
— Он искал и прямую свободу. И он был свободен. Как-то я читала, что Александр Исаевич Солженицын сказал: «Чего же еще Пушкину было нужно, когда он был в Михайловском?» Зачем же все остальное? Да, я была в сельце Михайловском. Но ведь для него, для поэта, это было насильно. Казалось бы — живи и пиши. Но... если выехать нельзя никуда... Вот он и придумал какую-то аневризму ноги. Никто не понимал его. Его понимали современники, рыдали, когда он умер, и сейчас рыдают — 10 февраля на Мойке. Я видела, просто плачут, горькими слезами. Но зато радуются 6 июня, в день его рождения. А он ведь хотел поехать из Михайловского в Ригу. Тогда это было близко. Но он все время был под надзором. Все время под запретом. А все-таки писал...

Я служу странице. Служу и на сцене — потому что читателям не хватает книг. Потому что не хватает пластинок.

— Вам кажется, что в искусстве и его восприятии наступает кризис?
— Кризис? Никакого кризиса нет! Людям живется плохо. А когда им хорошо жилось? Выгнанная из литературного института, я тогда уже видела, как живут люди. Мои читатели, как я думаю, люди неимущие. Я часто хочу купить в книжном магазине свои книги. Купить, чтобы подарить. И не могу это сделать. Этих книг нет на прилавках. Но можно пойти в библиотеку, или в «библи„отеку», как говорили в старину. Это правильный акцент. Так, между прочим, говорил Набоков.

...По какому-то усмотрению небес, которое было дано свыше, я видела Набокова. Видела. Встречалась. Незадолго до его смерти.

В моем новом трехтомнике, который сейчас выходит, меня пугает что-то... зачем так много? Меня пугает и предполагаемая цена. Но я подарю трехтомник в библиотеки, в университеты. И, кажется, будет четвертый... какой-то фотографический том. Но будет и маленькая книжечка! В Питере, в одном издательстве.

— На ваш взгляд, поэту лучше издавать именно маленькие книжки?
— Да. Я хотела бы, чтоб так было. Есть такие маленькие, совсем маленькие, рукописные, рукодельные издания. Кто-то старался, кто-то делал. Мне всегда сопутствовала любовь и доброжелательность людей. Я не знаю, каким образом они стали моими прекрасными сообщниками.

Но раньше, под запретом, мне лучше было. Я себе сижу там где-нибудь, и меня никто не снимает, интервью никто не берет. Сиди себе и пиши.

— Что у вас лежит на книжном столе, Белла Ахатовна? Что вы перечитываете?
— Двухтомник Цветаевой. Музей изящных искусств, то есть Музей изобразительных искусств имени Пушкина, меня попросил написать об основателе, об Иване Владимировиче Цветаеве. Вот я и пишу. Я, разумеется, не могла его видеть. Но я была знакома с Анастасией Ивановной Цветаевой. И я иногда... будто его вижу.

— Верите ли вы в мистику, в магию?
— Видите ли, у меня есть вот такой прозрачный шарик. Еще этот юбилей не надвигался, но поэт, живущий в Германии, подарил мне этот предмет. Он перевел мои стихи. И вдруг я заметила, что в этом шарике что-то есть. Ну, понятно? Магия это или не магия? И вот я уезжаю с этим шариком в какой-то подмосковный лес. И часто ко мне приходили на дачу дети. Они говорили: «У вас есть волшебный шарик?» Я говорила: «Есть». Дети любили этот шарик. Они в него глядели, уходили с ним куда-то, загадывали желания. И некоторые их желания исполнялись. Потому что я всегда держала какие-то шоколадки, и конфетки, и презренные жвачки. Ну, шарик стоял себе. Это и называется — сияние стеклянного шарика. Я с ним не играла. И вот однажды мы с Борисом оказались проездом в Швейцарии, у могилы Владимира Набокова и его жены. Но там же неподалеку, в Лозанне, я увидела очень странный спектакль-балет Бежара. Странный!

И было это целомудренное и дерзновенное представление — «Король Лир». И вдруг Бежар сам вышел на сцену, исполняя главную роль — роль короля Лира. Он замечательно двигался. И я смотрю — что он держит в руках?! И он держал в руках нечто вроде моего шарика, только больше. И мне объяснили, как это называется, — гадательным, предсказательным шаром.

Но у меня как бы игрушка — а вот то, что держал в руках Бежар, это совсем другое. Вот вы говорите о магии. Конечно, она есть. Есть эти таинственные силы, — силы, связывающие сердца. Они есть. А иначе — зачем все?

Изгнание Ёлки

Борису Мессереру

Я с Ёлкой бедною прощаюсь:
ты отцвела, ты отгуляла.
Осталась детских щёк прыщавость
от пряников и шоколада.
Вино привычно обмануло
полночной убылью предчувствий.
На лампу смотрит слабоумно
возглавья полумесяц узкий.
Я не стыжусь отверстой вести:
пера приволье простодушно.
Всё грустно, хитроумно если,
и скушно, если до'шло, у'шло.
Пусть мученик правописанья,
лишь глуповатости учёный,
вздохнет на улице — бесправно
в честь «правды» чьей-то наречённой.
Смиренна новогодья осыпь.
Пасть празднества — люта, коварна.
В ней кротко сгинул дед-морозик,
содеянный из шоколада.
Родитель плоти обречённой —
кондитер фабрики соседней
(по кличке «Большевик»), и оный
удачлив: плод усердий съеден.
Хоть из съедобных он игрушек,
нужна немалая отвага,
чтоб в сердце сходство обнаружить
с раскаяньем антропофага.
Злодейство облегчив оглаской,
и в прочих прегрешеньях каюсь,
но на меня глядят с опаской
и всякий дед, и Санта-Клаус.
Я и сама остерегаюсь
уст, шоколадом обагрённых,
обязанных воспеть сохранность
сокровищ всех, чей царь — ребёнок.
Рта ненасытные потёмки
предам — пусть мимолётной — славе.
А тут ёще изгнанье Ёлки,
худой и нищей, в ссылку свалки.
Давно ль доверчивому древу
преподносили ожерелья,
не упредив лесную деву,
что дали поносить на время.
Отобраны пустой коробкой
её убора безделушки.
Но доживёт ли год короткий
до следующей до пирушки?
Ужасен был останков вынос,
круг соглядатаев собравший.
Свершив столь мрачную повинность,
как быть при детях и собаках?
Их хоровод вкруг злых поступков
состарит ясных глаз наивность.
Мне остаётся взор потупить
и шапку на глаза надвинуть.
Пресытив погребальный ящик
для мусора, для сбора дани
с округи, крах звезды блестящей
стал прахом, равным прочей дряни.
Прощай, навек прощай. Пора уж.
Иголки выметает веник.
Задумчив или всепрощающ
родитель жертвы — отчий ельник.
Чтоб ни обёртки, ни окурка,
чтоб в праздник больше ни ногою —
была погублена фигурка,
форсившая цветной фольгою.
Ошибся лакомка, желая
забыть о будущем и бывшем.
Тень Ёлки, призрачно-живая,
приснится другом разлюбившим.
Сам спящий — в сновиденье станет
той, что взашей прогнали, Ёлкой.
Прости, вечнозелёный странник,
препятствуй грёзе огнеокой.
Сон наказующий — разумен.
Ужели голос мой пригубит
вопль хора: он меня разлюбит.
Нет, он меня любил и любит.
Рождественским неведом елям
гнев мести, несовместный с верой.
Дождусь ли? Вербным воскресеньем
склонюсь пред елью, рядом с вербой.
Возрадуюсь началу шишек:
росткам, неопытно зелёным.
Подлесок сам меня отыщет,
спасёт его исторгшим лоном.
Дождаться проще и короче
Дня, что не зря зовут Прощёным.
Есть место, где заходит в рощи
гость-хвоя по своим расчётам.
На милость ельника надеюсь,
на осмотрительность лесничих.
А дале — Чистый Понедельник,
пост праведников, прибыль нищих.
А дале, выше — благоустье
оповещения: — Воскресе!
Ты, о котором сон, дождусь ли?
Дождись, пребудь, стань прочен, если...
что — не скажу. Я усмехнулась —
уж сказано: не мной, Другою.
Вновь — неправдоподобность улиц
гудит, переча шин угону...
У этих строк один читатель:
сам автор, чьи темны намёки.
Татарин, эй, побывши татем,
окстись, очнись, забудь о Ёлке.
Автомобильных стонов бредни...
Не нужно Ёлке слов излишних —
за то, что не хожу к обедне,
что шоколадных чуд — язычник.