ТАТЬЯНА ОКУНЕВСКАЯ: «ЧЕРНЫЕ РОЗЫ МОЕЙ ЖИЗНИ»

Культура

Москва. НЭП. Всюду открываются торгсины, куда приносят все: золото, меха, серебро, драгоценные камни. Это, оказывается, хорошо меняется на еду. На витринах лежат сыр, окорока, сосиски, икра... Толпы голодных детей часами любуются на это чудо, не смея громко глотнуть слюну. Наконец, кто-то догадался закрыть это великолепие занавесками. В торгсин часто ходила сдавать фамильное серебро молодая русоволосая женщина. С ней всегда была девочка с круглым лицом и смеющимися глазами. Тате Окуневской было всего шесть лет. Она еще не знала, что ее ждет роль Елизаветы Петровны в фильме «Давид Гурамишвили», на который будут ходить по пятнадцать раз. Шестилетней Таточке больше всего на свете хотелось, чтобы мама купила у китайцев чертика на веревочке, который громко кричал: «Уйди, уйди!» Своего чертика она получила в Татьянин день, 25 января.

— На Татьянин день я всегда первая поднимаю рюмку, хотя ненавижу застольные тосты: «Выпьем за Окуневскую!» Этот день я справляю всю жизнь, где бы я ни была. В моей маленькой однокомнатной собираются давние друзья. Среди них нет людей из мира кино. Единственным исключением была Зоя Федорова, с которой мы дружили и были далеки от, как я называла, «кинематографического Уолл-стрита», где мужья снимали своих жен и больше никого туда не пускали. Она была у меня на Татьянином дне.

— Татьяна Кирилловна, а почему вы не любите тосты?
— Это так же глупо, как речи на поминках. Я уже оставила внуку «завещание»: «Умоляю! Не говорите на моих поминках речей и музыки печальной не хочу. Пусть поют Элвис Пресли, Том Джонс и мои любимые «Битлз».

— Не скажешь, что это музыка вашего детства!
— Мы вам кажемся глубокими стариками, а на самом деле, вдумайтесь, вся эпоха кро-о-шечная! Я хорошо помню, как мы с двоюродным братом Левушкой, закрывшись в нашей комнатушке от страшного мира коммуналки, чуть ли не пальцами крутили пластинки Вертинского! А в коридоре стояли крик, шум, грохот, мат... Почему Вертинский в этом ужасе? Какой бы я была, если бы не было этих заезженных, хриплых пластинок, привезенных из Парижа? Вот скажите, я могла бы вырасти на Демьяне Бедном? Как вы думаете?

— Но ведь все мы в школе учили Демьяна Бедного и Маяковского...
— Я до сих пор Маяковского не читала и читать не буду! Нас, конечно, заставляли в школе учить про «красную паспортину». Но моя жизнь все же отсчитывается от Вертинского. Я ненавижу политику, но если меня спрашивают, в чем катастрофа, я говорю: «В советском воспитании... Два притопа, три прихлопа». Ни интеллекта, ни-че-го. Я очень волнуюсь за своих правнуков. Как их поднять? Отдать за безумные деньги в школы для «новых русских»? По мне уж лучше в общую школу.

— Кстати, а как называлась ваша школа?
— Трудовая и единая. 24-я на Новослободской. Правда, из школы меня выгнали, как только родителей лишили избирательных прав. Мои родители даже были в фиктивном разводе, лишь бы нас не трогали. Папа, офицер царской армии, все время где-то скрывался и все равно успел три раза отсидеть в тюрьме. Когда его в 1937-м расстреляли, мама, которая до этого все время говорила, что папа в командировке, все мне рассказала. Дочерью врага народа я стала еще в третьем классе. Я так плакала, совершенно не понимая, за что меня, такую хорошую, выгнали? Папа меня утешал и одновременно воспитывал: «Это за то, что ты все время дерешься с мальчишками и не чистишь ботиночки». Я тут же бросалась чистить ботинки, но это почему-то не помогло. Заканчивала я школу напротив театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Директор, работавший еще в классической гимназии, скрыл «факты» моей биографии.

— Ну... а пионерский галстук. В каких вы были с ним отношениях?
— У меня была почему-то к нему самая настоящая ненависть. Может, потому что его носили самые дрянные мальчишки нашего класса, с которыми я непрерывно дралась. Я была отпетая хулиганка! Это продолжалось до тех пор, пока мальчишки не объединились и не скинули меня со второго этажа.

— Думали ли вы, падая со второго этажа, что станете кинозвездой?
— Никогда. Я абсолютно доверяла отцу, даже в выборе профессии: «Папа все за меня придумает». О кинокарьере не могло быть и речи, я знала, как он плохо к этому относился. Я всюду пристраивалась за братом Левушкой, который учился на архитектурном и подавал большие надежды. Я старательно чертила за него, хотя в рисовании была абсолютная бездарь: моя нарисованная кошка была скорее похожа на арбуз. И это при моем неусидчивом характере! Но тут меня сбили с дороги, пригласив в кино.

— Вы считаете, что это был несчастный случай?
— А бог его знает! Неизвестно, куда бы меня занесло, если бы не кино. Но если бы начать все сначала, то ни за что бы не стала актрисой. Это мучительная профессия. Отвратительная, унизительная, зависимая.

— Вас случайно пригласили в кино?
— Как-то на улице ко мне подошли двое мужчин и предложили сниматься. Я ответила: «Что вы! Мой папа будет против». Во второй раз меня уже специально искали для фильма «Пышка». Мой адрес был уже известен. Нам в ту пору нечего было есть: папа опять был в «командировке». И я согласилась ради спасения семьи.

— Вы, наверное, и не подозревали у какого режиссера дебютировали!
— Михаил Ромм? Да он еще никакой был режиссер. Просто скульптор. Это был его первый фильм. Он хуже меня метался: как снимать, что делать? А актеры там собрались знаменитые. Раневская, Горюнов, Репнин. Он сам к ним присматривался, как играть. Совершенный новичок.

— Интересно, а как тогда снимали «фильму» на «Мосфильме»?
— Сейчас все жалуются: «Ах, как трудно снимать!» Если бы они знали, что в 1934-м весь «Мосфильм» не отапливался зимой. И свет давали только ночью. Все артисты сидели в костюмах и клевали носом. Включали свет, режиссер давал команду: «Проснитесь!» Мы, позевывая, входили в кадр. Но самое большое испытание нас ждало в сцене, где мы ели в дилижансе «исходящий реквизит»: белый хлеб, курицу, яйца, вино. Ромм бегал и умолял нас: «Делайте только вид, что едите, а то курицу больше не достать». Где-то за безумные деньги удалось достать виноград «дамские пальчики». Мы не могли даже смотреть на это великолепие. После команды «Мотор!» все кидались на еду и моментально съедали. А у меня к тому же был кошмарный аппетит: молодая кормящая мать. Моя мама приносила дочку Ингу мне на «Мосфильм», чтобы я ее покормила грудью.

— Вам было лет восемнадцать, когда вас снимали в «Пышке», когда же вы успели замуж выйти?
— В семнадцать! Дмитрий Варламов был вгиковец и, как он утверждал, любимец Эйзенштейна. Только ничего путного из него не вышло. Митя, увы, был не нашего круга. Знаете, тогда были такие выдвиженцы из комсомола. Я влюбилась в него без памяти и объявила папе, что выхожу замуж. Мой бедный папа стоял на коленях: «Девочка моя! Ты еще так молода, ты еще ничего не понимаешь». Я его не послушалась. Мы прожили три года, и, только когда у меня родилась дочь, я поняла, что же папа имел в виду. Я вернулась к родителям и, несмотря на то что Варламов меня уговаривал вернуться к нему, не поддалась на уговоры. Кстати, когда арестовали папу, муж побежал в партком и повинился, что проглядел врагов народа. Но что с него взять?

— Ваш второй муж, писатель Борис Горбатов, был уже из советского высшего общества.
— Я не хотела замуж, особенно после Мити. Но когда расстреляли отца и бабушку, мамину маму, мы остались без средств к существованию. Вдобавок меня из театра выгнали. С Борисом меня познакомил кто-то из киношников. Горбатов спас нашу семью от голодной смерти, так что мое замужество — это скорее акт благодарности. Ведь что ни говори, а жениться на отверженной — это красивый поступок. Ведь его могли исключить из партии. И прощай, карьера!

— Как он ухаживал за вами?
— Ухаживать он не умел, как, впрочем, все наши несчастные советские мужчины. Он предложил мне писать вместе сценарий. В Переделкино мы сочиняли сценарий, который до сих пор хранится где-то на «Мосфильме». Было очень весело. Мы были молоды, познакомились и подружились с Симоновым и Долматовским. Представьте, нам было всего по двадцать лет!

— А Симонов не пытался отбить вас у Горбатова?
— Я помню глаза Симонова, и он на меня претендовал, пожалуй. Но ведь он был совсем мальчишкой.

— Когда я ехала к вам в гости, почему-то представляла, что вы живете в огромном сталинском доме с мемориальной доской Горбатова.
— В квартире на Беговой я жила пять лет, пока меня не арестовали. Сейчас там живет его третья жена, актриса Театра Сатиры. После моего ареста Бориса тут же развели со мной — в КГБ. И уже в эту квартиру не пустили.

— Он не стал, как Михаил Калинин, просить Сталина освободить любимую жену?
— Он оказался трусом. Боюсь, даже предателем. Он умер за 3 — 4 месяца до моего освобождения. От страха. Видел, что все вокруг меняется и оттуда начинают возвращаться. Узнал от мамы, что я жива. Я была уверена, что, если посмотрю ему в глаза, он тут же умрет.

— А как вы с ним начинали жизнь?
— У него и у меня не было ни кола ни двора. Он ушел от первой жены с грязным ящиком, где лежали старые сапоги и старая подушка. И все. Даже чемодана не было.

— И это называется брак по расчету? Вы с вашей красотой могли бы найти партию и получше!
— Я не понимала, что была красива. Клянусь вам, я не кокетничаю. Да, я могла бы выйти замуж, предположим, за члена ЦК или за какого-нибудь генерала. Но в то же время не могла. Категорически.

— Часто ли к вам ходили писатели?
— Вы знаете, Бориса почему-то не любили писатели. К нам почти никто не ходил. Изредка заходил Твардовский, один раз Фадеев. А потом, я не любила эти светские визиты. Я работала день и ночь в Театре Ленком и без конца снималась. К тому же я еще и запела. Много времени отнимала дочь. А потом, я и сейчас этого не люблю... Недавно специально позвонила своим друзьям-филологам: «Скажите, как заменить слово «тусовка»?» А они мне спокойно отвечают: «Это новое слово двадцатого века, которое заменить нельзя». Теперь, когда я звоню подруге, то сообщаю: «Я еду на... раут». Ненавижу эти идиотские «тусовки», они отнимают жизнь. Мечтаю об одном — чтобы меня никто не трогал.

— И все же на одном из приемов вас увидел «черный человек»...
— Тогда в Кремле Сталин часто устраивал ночные концерты. Из мира кино приглашали Марка Бернеса и меня. Как-то вечером мне позвонили и сказали, что Иосиф Виссарионович просит меня приехать на ночной концерт. За мной заехала машина, в которой сидел незнакомый мужчина. «Лаврентий Берия», — представился он. «Вы знаете, — добавил «шеф тайной полиции», — у них в Кремле до сих пор идет военный совет, мы переждем у меня». Мы поехали к нему в особняк. Стол ломился от яств. Берия стал есть и пить, периодически позванивал из другой комнаты Сталину. Потом он вышел и объявил, что концерт не состоится. Я оказалась в клетке. Безвыходность.

— Татьяна Кирилловна, вы одна из первых попали за границу после войны. Выпускали обычно балерин и скрипачек.
— Меня вызвал к себе некто Вознесенский, кстати, его вскоре расстреляли, и сказал: «Мы хотим, чтобы там увидели, какие у нас есть звезды». Ведь в Европе думали, что советские женщины все или санитарки, или снайперы, которые на улицах освобожденного Парижа распевают «Расцветали яблони и груши». Я объездила с концертами пять стран. Невероятный успех меня ждал в Югославии, где уже шел фильм «Ночь над Белградом» и хорошо знали песню из этого фильма. Броз Тито через посла пригласил меня к себе на прием. Там был потрясающий обед. Потом в Москве меня без конца спрашивали в КГБ: «Сколько было всего генералов?» — «25» — «А в прошлый раз вы говорили 26».

— Тито вам тогда подарил знаменитые черные розы?
— Это была дивная встреча. Он пришел ко мне с розами, на которых еще не высохла роса. Он сразу честно предупредил, что жениться на мне не сможет. В Югославии тогда очень отрицательно смотрели на браки с иностранцами. Тито не смог жениться даже на немке, которая спасла ему жизнь. Он предложил мне остаться в Хорватии, где для меня построили бы киностудию. «Потом мы поженимся». Я могла бы там остаться, меня бы спрятали. Это было в 1946-м. Но я вернулась домой. С тех пор на каждый мой спектакль «Сирано де Бержерак» мне присылали от Броз Тито корзину черных роз. Посол Югославии по его приказу привозил их в Театр Ленком. Так продолжалось до декабря 1948-го, когда за мной пришли.

— А правда, что при аресте даже ордера не было?
— Мне показали записочку: «Вы подлежите аресту. Абакумов». Мне потом часто говорили, что я могла и не идти. Ничего подобного, они творили все, что хотели. Только на десятый день мне вручили ордер на арест. На одном из допросов следователь стал намекать, что я раньше была с Абакумовым знакома. Оказывается, Абакумов полез ко мне с поцелуями в гостинице «Москва», а я дала ему пощечину. Я об этом забыла, но «добрый следователь» напомнил. Видела его я и на новогоднем вечере в ЦДРИ, куда он пришел специально посмотреть на меня. Но почему же он так и не решился на свидание со мной на Лубянке, где я была целиком в его власти? До сих пор не пойму. Там были специальные комнаты, где женщин насиловали. Кричи не кричи, ну кто придет на помощь?

— Царица экрана в каменном мешке Лубянки. Когда вы услышали, что Берия и Абакумов расстреляны, что вы почувствовали?
— Я узнала об этом в лагере. Мне было так плохо, что я ничего не почувствовала. Свобода и прошлая жизнь были далеко.

— Вы уже там начали писать свою книгу?
— Мысленно — да. Я дала себе клятву, что напишу правду о лагерях. Ближайшая от нас деревня даже не знала, кто мы — лагерники. А тем более вся страна. Сейчас я пишу вторую часть книги «Татьянин день». Все мои дни рассчитаны по минутам, чтобы успеть ее закончить. А вдруг умру. Правда, я себя хорошо чувствую. Если что, просто постою на голове и порядок!

— Вы что — серьезно занимаетесь йогой?
— А как же! Когда я вернулась, во мне было 48 килограмм. Меня осмотрел свекор моей дочери, крупный гомеопат, и сказал: «Настолько все плохо, что капля лекарства для вас яд». И вот я уже 30 лет сижу регулярно в позе лотоса, стою на голове и по утрам обливаюсь ледяной водой. А еще я ем ровно один раз в сутки. Дочь считает это сумасшествием, а я где-то узнала, что Ницше тоже ел один раз в день.

Из книги «Татьянин день»:

«Татьянин день! Мне 40 лет. Какие трогательные подарки преподнесли мне артистки, да и весь лагерь, даже блатные: вышивки, мешочки, я была без расчески, так со свободы в передаче мне прислали расческу.

А мы задумали пир вечером по примеру ПУКСЫ (название лагеря) в КВЧ. Это отдельная комната или домик в лагере, где выдают посылки и письма — культурно-воспитательная часть. Огромная комната в бараке с засохшей неизвестно когда, как и зачем завезенной большой пальмой в большом ящике, два стола, скамейки, печь, большой стол и даже стулья, тут-то мы и задумали кутнуть не без ведома лейтенанта. Сам он пронес в зону и подарил мне бутылку домашней водки и сказал, что 25 числа у нас будет зажаренный литовский гусь. Решили сразу после лагерного ужина прийти в КВЧ. Находиться там можно было до отбоя. Я придумала смешные поздравления. «Разрешите вас пригласить на торжественный прием по случаю тезоименитства в помещении КВЧ после ужина в столовой. Форма одежды вечерняя. Пожалуйста, захватите железную кружку и алюминиевую вилку». Только мы начали собираться, как влетела бледная Люся, она стояла на «атасе»: начальник режима с надзирательницами идет сюда. На столе белая простыня, в середине гусь, расставлены кружки, разложены вилки. Все это карцеру не подлежит, но водка! Она стоит под стулом в замороженном виде, и это уже карцер, а карцер здесь о-го-го, продувной сарай с каменным полом. Спрятать водку некуда, все КВЧ просматривается. Быстро принимаю решение все взять на себя, мол, о водке никто не знает. Нина мгновенно хватает бутылку и бежит к пальме, остаются минуты. Общими усилиями вытаскиваем засохшую пальму с окаменевшей землей из ящика и кладем на дно бутылку. Пальма на месте, в секунду руками и ногами заметаем следы, дверь открывается. Начальник возбужден, у него победно горят глаза — это может быть еще одна звездочка на погонах, а главное, подловить, скомпрометировать, уничтожить всю эту вонючую интеллигенцию, вознесенную начальством после спектакля, — все это написано на его лице.

Без слов, как великий Нерон, кивком головы приказывает начать обыск, надзирательницы, кстати, очень смущенные, начинают осматривать столы, лавки, но бутылки нигде нет. И вдруг команда: «Печь». Только из-за трагической ситуации мы удержались от смеха: притащили парашу, выгребают угли, осколков бутылки нет. С пеной у рта он заревел: «Вон отсюда!» Мы схватили гуся и побежали... Но как же такой подлый чекистский ублюдок не догадался про пальму?!! Это чудо!

Молча всем бараком жуем этого гуся и, стуча зубами, следим, не догадывается ли он все-таки про пальму. Сколько прошло времени в этом невыносимом напряжении... Наконец вся банда вышла из КВЧ, и Нина вешает замок. Вот тебе бабушка и Татьянин день!»

— Жизнь вам после лагеря показалась...
— ...ужасающей. Я вернулась с лагерным мешком за спиной. Хорошо, что похудела — все дочкины вещи стали мне впору. Сняла комнату, стала ездить по стране с концертами, зарабатывать деньги на квартиру. А вокруг разруха, все в развалинах. После шести лет в лагерях я не узнала Москву: пьянство, разврат. Травить меня стали еще сильнее, чем до ареста. Порой я думала, что лучше бы осталась в лагере, там было даже легче. Главному режиссеру запрещали давать мне главные роли в театре.

— Мне показалось, что театр вы любите больше, чем кино?
— Я считаю, что вообще ничего не сыграла в кино. Все было плохо или не мое. Свои лучшие роли я сыграла в театре. Знаете, какая смешная история случилась с моей Роксаной? На фестивале «Кинотавр» в Сочи на одном из вечеров встает милый человечек и громко просит его выслушать: «Мне было лет 12, и я был абсолютным шалопаем. Неизвестно, кем бы я стал, если бы нечаянно не попал на спектакль «Сирано де Бержерак». Я увидел на сцене артистку, которая перевернула всю мою жизнь. Она здесь. — Он посмотрел на меня. — Это была Окуневская». А человечек этот был Егор Яковлев, редактор «Общей газеты».

— Ваша последняя роль в кино?
— «Принципиальный и жалостливый взгляд» Александра Сухочева. К сожалению, нет денег на копии фильма. А очень жаль, ведь это моя последняя «фильма»!

Рената ЛИТВИНОВА, сценаристка, актриса: «У меня был повод для знакомства с Татьяной Кирилловной, так как она снималась в фильме «Принципиальный и жалостливый взгляд» по моему сценарию. Мне передали, что Окуневская не хочет иногда говорить мои тексты, переделывает фразы, а когда мы впервые увиделись, она отстраненно сказала: «Ай, это женское искусство! Оно зависит от менструальных циклов». Фильм Муратовой «Увлеченье» она не досмотрела и ушла до финала. А «Три истории» все же досмотрела до конца. Сказала потом лаконично: «Образ маньячки вам удался». Но это ее скандальные фразы, она настоящая состоит из других фраз. «Я нищая, я абсолютно счастлива, что я нищая. Я не знаю, что такое счастье, но именно сейчас я испытываю счастье». Конечно, как только я ее увидела, я влю-би-лась. Смею сказать, что мы подружились. Каждая наша встреча — это урок для меня. Все говорят о ее незаурядной красоте, от которой невозможно отвлечься, не предполагая, что такая красавица может быть умна, благородна, независима, трогательна, беззащитна. И может быть сильной.

Я знаю, что люди так материальны, смертны, что мы можем потерять друг друга каждый день и вдруг. Я очень дорожу тем, что могу слушать ее голос, задавать свои дурацкие вопросы и просто быть где-то рядом. Таких женщин уже нет. Встреча с ней — подарок судьбы».

Фото Л. Шерстенникова из архива Т.Окуневской