Тема номера
Из речи А. Я. Вышинского:
«Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу родину, расстрелять, как поганых псов! Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину! Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа».
Шестьдесят лет назад в нашей стране случилось НЕЧТО. Осознать и квалифицировать это НЕЧТО ни историки, ни люди пишущие, ни просто обычные люди не могут до сих пор. Никакая историческая параллель к 37-му году не подходит. Необъявленная война? Вторая необъявленная революция, как писал Давид Самойлов, «среднего» советского класса против наследников 1917-го?
Что вообще такое «массовые репрессии», как пишут о 37-м в школьных учебниках? Против кого они были направлены? По какому принципу?
Есть масса версий, масса догадок на эту тему. Четкого исчерпывающего ответа нет и не может быть. Шизофреническая логика ничем не мотивированных арестов, которые косили всю страну насквозь — от простого рабочего до маршала — осталась в народной памяти только этим страшным полумистическим сочетанием цифр: 37.
Страх 37-го живет в нас и сейчас. Живет в политиках и в простых людях. Мы многое прощаем политикам, потому что не хотим повторения 37-го. Они боятся сделать лишний шаг, потому что боятся 37-го. Проклятье массовой бойни висит над головами. В этом году исполняется 60 лет началу «открытых процессов над врагами народа».
Многие хотели бы увидеть «открытые процессы над коррупционерами и взяточниками» и сегодня. Наверное, у них есть к тому свои резоны. Наверное, жажда социальной справедливости должна иметь какой-то итог.
Но — только не такой. Страна не может блуждать в трех соснах до бесконечности.
«МЫ ВЕРИЛИ...»
(Из истории одной семьи)
«Как мы дошли до жизни такой...» — так назвала свои мемуары моя мать Лайма Целмс, завершая их незадолго до смерти, на 85-м году жизни. «Мемуары» эти — несколько десятков тетрадных страниц, исписанных твердым, с левым наклоном почерком — попытка осмыслить пережитое. Покаяние
Среди людей ее поколения, в особенности среди старых партийцев, мне почти не приходилось видеть и попытки раскаяния. Люди обычно подводили итоги пережитого словами: «Мы честно прожили свою жизнь», «Нам не в чем себя упрекнуть». Или: «Мы верили». «Верили» как бы все объясняло и оправдывало.
Для тех из них, кому сполна выпало сталинских тюрем и лагерей, такая оценка собственной жизни была вроде бы более справедливой. Ведь им досталась роль жертв, не палачей. Но в страшной драме тех лет палачи и жертвы часто менялись ролями.
Моя мать тоже прошла через тюрьму и ссылку. Мужа ее, моего отца, расстреляли как врага народа. И все-таки к концу жизни она пыталась себя судить.
* * *
Отца арестовали 10 ноября 1937 года, когда мне было ровно два месяца. Надо ли говорить, что я его совсем не знаю? Сестре, которая старше меня на четыре года, повезло больше: она сохранила кое-какие ласковые воспоминания. А может, и придумала их, глядя на фотографию — маленькая стриженая девочка сидит на коленях улыбающегося и тоже коротко остриженного человека. Меня и на фотографии с отцом нет. Идя на смерть, отец даже не знал моего имени. Они с матерью все никак не могли договориться на этот счет. Отцу хотелось почему-то назвать меня каким-то редким, экзотическим именем. Скажем, Акакий. Мать категорически возражала. А может, отец ее просто поддразнивал? Судя по рассказам матери, он ее часто разыгрывал. А с юмором у Лаймы всегда было не очень.
Вот так и ушел отец навсегда, оставив дома безымянного сына. Что он думал о нас в страшных своих камерах? В последнюю перед пулей минуту? Мне это никогда не узнать...
«Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, то вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше — идти на «доносительство». «Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства».