Ефим ШИФРИН, артист эстрады:
Отечественные записки
В 1990 году я впервые попал в Америку. Денег с собой — кот наплакал, а соблазнов!.. В один из свободных дней отправился за покупками в какой-то отдаленный район Лос-Анджелеса. Мне приглянулась лавочка с надписью по-английски «Кожа». Тут же на глаза попалось пальто — ну, полный отпад! Мало того, увидел еще дубленку. Понимаю, денег на то и другое не хватит. Стою в нерешительности и вдруг краем уха слышу знакомую с детства еврейскую речь. Говорят на идиш, на до боли мне знакомом латышском диалекте: так говорили у нас дома, в Юрмале. Я обернулся и увидел двух пожилых евреев. Это были хозяева магазинчика. Ход дальнейших действий был подсказан свыше. Я подошел к ним и на идиш спросил:
— Делаете ли вы летом скидку на покупку зимних вещей?
— Все возможные скидки уже сделаны, — машинально ответил один из них, застыл на полуслове и на идиш спросил:
— Откуда ты, парень?
— Из России.
— И вы говорите на идиш?!
— А как же, — отвечаю.
Тут он, показывая на меня пальцем, сказал своему напарнику:
— Моня, смотри внимательно. Ты видишь последнего еврея из России, который говорит на идиш.
— И такой молодой, — покачал головой Моня.
... Спустя минут сорок один из стариков кивнул на товары:
— Вы хотите что-то купить?
— Вот эту дубленку и это пальто.
— Ну так будем покупать.
— На то и другое у меня не хватит денег, — признался я.
Но деньги для них уже не имели значения...
Я шел по улицам Лос-Анджелеса с двумя праздничными свертками. Прохожие оборачивались и смотрели на меня как на чудака — вроде бы до Рождества еще далеко.
Да, наверное, я в чем-то странный человек, потому что владею «мертвым» языком. Знал бы кто, что говорить на идиш мне пришлось тогда впервые в жизни.
Юрий БОРЕВ, профессор эстетики:
Естественный язык долго обслуживал науку, пока не исчерпал себя. Последние два века мир описывает математика, ставшая научным языком. Но сегодня и ее недостаточно. «Я болезненно ощущаю ограниченность математического языка», — говорит физик Александр Поляков.
Что станет теперь языком науки? Может быть, как и в искусстве, метафора?
Валентин КУЗЬМИН, архитектор:
Храм Христа Спасителя, один из имперских монументов, которыми в середине прошлого века стал оснащать патриархальную Москву Николай I, замышлялось построить на народные пожертвования. Но, увы, народ в России всегда был беден, и деньги на строительство пришлось брать из казны. Строили долго и трудно. Отчасти потому, что Россия увязла в войне на Кавказе... Нынешние начальники строят разрушенный в 1931 году храм заново. Все повторяется: война на Кавказе — монумент псевдоимперского величия — казна пустая — народная стройка — народ бедствует.
Виталий ГОЛЬДАНСКИЙ, академик:
У нас всего шесть Нобелевских премий по науке. Сто с лишним у американцев. Но даже не это существенно, а то, что из этих шести премий пять заработано за исследования, сделанные до войны. И лишь одна — за работы, начатые в начале 50-х. Видимо, разгадку надо искать в том, что до войны фундаментальная наука считалась главным делом академии. Уже потом Академию наук стали бросать на все, что угодно. Возьмите любое постановление по любой отрасли — сельского хозяйства, строительства: кого в исполнители записывали? Министерства и Академию наук. Академию все больше и больше превращали из храма в министерство, в учреждение, которое должно было во фрунт становиться и выполнять любые указания.
Вячеслав ГОРДЕЕВ, руководитель балета Большого театра:
Я люблю охоту, правда, только на кабанов. Других животных мне убивать жалко. А кабанов не жалко. Это — такой черт лесной... Сидишь в засаде, на морозе, в тулупе, не двигаясь, часа два-три, а то и больше, и очень хорошо думается обо всем на свете... И жизнь кажется прекрасной и удивительной.
Фото Л. Кудрявцевой