Публикации
Виктория ТОКАРЕВА
Фернандо позвонил в девять утра, сказал, что придет обедать и чтобы Люся ждала его к часу.
С одной стороны, обед с любимым человеком — это праздник, а с другой стороны — большое количество усилий: купить, приготовить, накрыть стол, потом убрать, вымыть тарелки. Люся никогда не любила этот вид деятельности. Раньше у нее была домработница Маня. А в последний год помогала подруга Нина: приходила и готовила на три дня — борщ, жаркое, компот. Однако являлся Фернандо и все сжирал в одночасье. Фернандо толстый, а толстые много едят. Они должны обеспечить калориями весь объем. Труд Нины уходил в прорву.
Люся поднялась с тяжелой головой, долго бродила по дому в ночной рубашке. Она спала со снотворным. Это был искусственный, какой-то химический сон, навязанный организму. Пробуждение тоже химическое. Люся ждала, когда новый день втечет в нее и позовет для жизни. Если не Фернандо, она бы снова легла.
Вообще-то он был Федя. Фернандом его прозвала Нина, по имени злодея из мексиканского сериала. В последнее время страна закупила, должно быть по дешевке, телевизионные сериалы, и мексиканская жизнь мыльными потоками хлынула в московские квартиры, отвлекая от инфляции и от правительственного кризиса. Люся вникала в чужую бесхитростную жизнь. Отмечала, что мужчины и женщины ничего не делают и говорят только о любви. И даже дети, начиная с шести лет, говорят о любви, как будто в жизни ничего больше не существует.
Люсе это было понятно. А Нине непонятно. Она брезгливо удивлялась — как можно терпеть такой убогий художественный уровень?
Нина — пожизненная отличница. Она лучше всех училась в школе, теперь была лучшим директором школы. Заставляла учиться следующие поколения. Ее привлекали знания. А Люсю — чувства. Кто прав? Обе правы. Но Нина настаивала на своей правоте. Врожденная директриса.
Люся бродила по дому и с удовольствием выискивала недостатки в характере подруги. Выискивала и находила. При этом заглянула в холодильник. Там стояла пачка прокисшего молока, из пакета пахло подвалом. Холодильник пуст, хоть шаром покати. Шар прокатится по полкам и ни за что не зацепится, кроме пакета. Фернандо все сожрал позавчера. Значит, надо одеваться и идти в магазин.
Люся надела легкую пуховую куртку. А Нина всю жизнь носит старомодное каракулевое сооружение, которое весит сорок килограмм и старит на сорок лет. При этом Нина не стрижет волосы, а заворачивает их в пучок на затылке, как деревенская баба.
После смерти мужа Люся заболела и так ослабла, что уже примирилась со смертью, которая как кошка кружила вокруг кровати на мягких лапах. Но приходила Нина, открывала дверь своим ключом, отжимала соки из ягод, проветривала дом, мыла пол тяжелой тряпкой, кошку-смерть отогнала, пинком вышибла за дверь.
Люся выздоровела и написала Нине дарственную на дачу. Осталось заверить у нотариуса. Но образовалась перестройка, к нотариусу такие очереди...
Дорога к магазину проходила мимо мусорных баков, и Люся всегда опасалась увидеть там крысу. С крысами у нее было связано пренеприятнейшее воспоминание.
Прошлой зимой ударили морозы до тридцати градусов, и в дачу забежала пара крыс: муж и жена. Да так и осталась. Люся решила установить с ними негласный уговор: пользуйтесь домом, крупой, но чтобы тихо. Чтобы вас не было видно и слышно. Однако крысы пользовались домом и крупой и грызли пол, прорезая себе ходы, и какали на столе. Зачем? А ни за чем. Просто так. Нередко появлялись среди дня, смотрели на Люсю нагло и пронзительно. И было непонятно, кто здесь хозяин — она или крысы.
Кончилось все двумя мышеловками, которые Люся поставила в укромном месте.
Семейная пара не ожидала такого человеческого коварства, и обе попались. Каждая в свою ловушку. Самца ударило по носу, должно быть, у него все взорвалось в голове от боли, он умер от болевого шока. А самке прихлопнуло ноги, и она долго ползла вместе с мышеловкой от страшного места. Люся увидела ее утром, посреди кухни, распахнула дверь на улицу и, преодолевая апокалиптический ужас, метнула мышеловку с жертвой на мороз.
Был момент, когда крыса, висящая вниз головой, вдруг взмыла вверх, изогнулась в последнем протесте. Но сугроб и мороз доделали свое дело. Завершили Люсин замысел.
Люся старалась об этом не помнить, не смотреть на мусорные баки. Но сейчас там, слава богу, ходил помоечный кот, хороший Люсин знакомый. Он был независим, никого не боялся, даже собак. Так ведут себя молодые парни, вернувшиеся из Афганистана. Они видели такое, что им уже ничего не страшно.
Люся всегда угощала кота. Он не благодарил, брал как должное.
— Привет, — сказала Люся ему и пошла дальше.
В магазине было довольно пустынно. В бакалейном отделе продавали книги. На мясном прилавке лежал фарш, завернутый в пачки. Бумага присохла к содержимому, все вместе это почернело, затвердело и походило на кирпичи. Продавщица Лида стояла с бесстрастным лицом, как бы проводя грань между собой и прилавком. Она, как личность, не отвечает за государственную экономику.
— Привет, — сказала Люся.
Лида кивнула, не меняя выражения.
— А у вас тут мясник работал. Леша, — напомнила Люся.
В магазине какое-то время работал милый, вежливый и постоянно пьяный юноша. Он выделял Люсю среди остальных и отрубал ей лучшие куски.
— Его нет, — сказала Лида.
— Почему?
— Мяса нет. Мы не заказываем.
— Почему? — не поняла Люся.
— Дорого. У нас тут район бедный. Одни пенсионеры.
Люся тоже была бедная. Нина называла ее «нищая миллионерша». Денег у Люси не было, но стояла дача на гектаре земли. Сталин перед войной давал генералам такие наделы. Одаривал, потом расстреливал. Широкий был человек. Широкий во все стороны.
Этот дачный поселок считается престижным, и одна сотка в нем стоит две тысячи долларов. Значит, сто соток — двести тысяч. А если перевести в рубли, то прибавляется еще три нуля: двести миллионов. Конечно, миллионерша.
— А кроме фарша, ничего нет? — жалобно спросила миллионерша.
Лида посмотрела по сторонам, как шпион, проверяющий, нет ли за ним хвоста, и пошла куда-то за железную дверь. Потом вернулась, держа за лапы смерзшуюся курицу с горестно мотающейся головой.
— Пятьсот рублей, — объявила Лида.
Люся достала кошелек и стала отсчитывать деньги. Пальцы двигались медленно, как бы нехотя. Люся могла бы сдавать свою дачу за доллары и жить припеваючи, и ходить не в этот магазин, а в супермаркет, где продавали телячьи сосиски белого цвета и нежную малосольную семгу. Но при этом Люся знала, что у себя дома никто не вытирает обувь занавеской. А в гостинице вытирают. И у нее на даче тоже будут вытирать, потому что не свое. И будут выкидывать в унитаз картофельные очистки.
Люся любила свой дом, как живого человека. Она и Фернандо любила за то, что он улучшал ее дом. Достроил веранду. Покрыл крышу алюминиевым шифером. И делал все добросовестно, как себе.
Мимо прошла уборщица Сима в сером халате и с серым лицом. Со слуховым аппаратом в ухе. Она несла швабру, на которую была намотана мокрая тряпка.
— Привет, — сказала ей Люся.
— Ой, моя миленькая, — обрадовалась Сима. — Моя красавица, куколка...
Она ласкала Люсю глазами и словами, потому что Люся всякий раз при встрече давала ей денежку. Не много, но все-таки... Сима была глухая, пьющая, опустившаяся, и было непонятно — сколько ей лет: сорок или шестьдесят.
Люся любила Симу за фон. На ее фоне Люся осознавала, что живет хорошо. У нее, правда, умер муж. Но, как говорят в народе, она «хорошо осталась». При всех удобствах. Квартира, машина, дача, гараж. Плюс к тому подруга Нина и друг Фернандо. Фернандо, конечно, звезд с неба не хватает. Это не то, что муж. Но ведь и Люся не та, что была. Как любила говорить домработница Маня: «надо понизить критерий».
В овощном отделе Люся купила четыре морковки, пять луковиц, два апельсина и бутылку сухого вина.
Она возвращалась домой, мысленно видела накрытый стол: салат из тертой морковки, запеченная курица с золотистой корочкой в кольцах золотистого лука. На десерт апельсин и рюмочка вина. Для себя одной не стала бы так стараться. Для себя готовить скучно. А для другого — большой труд. Вот и выбирай.
Фернандо пришел на полчаса раньше, что не полагается. Люся была еще в переднике и в тапках, не успела накрасить губы и щеки, выглядела не блестяще. Пришлось шарахаться в ванную и там торопливо обезьяньей лапкой растирать помаду на щеках. Получилось неравномерно.
Фернандо тем временем снял ботинки и в носках прошел на кухню. От его носков пахло сыром, от пиджака потом, от лица табаком. Но Люсе это нравилось, от Фернандо пахло жизнью, жизненными испарениями, его молодой энергией. Энергия передавалась Люсе, и у нее начинали блестеть глаза.
Фернандо сел за стол, потер руки и проговорил:
— Клюй, где посыпано... — И начал жадно есть. Должно быть, он сегодня не завтракал.
Люся села напротив. Ей нравилось смотреть, как он жует, как движутся у него губы.
Мимика еды остается у человека с детства и закрепляется навсегда. И сейчас, глядя на сорокалетнего Фернандо, она легко представляла, каким он был ребенком. Толстым, кудрявым, неопрятным купидончиком. Он таким и остался: толстым, кудрявым и неопрятным. Детство легко просматривалось в нем.
А муж никогда не был маленьким. Он всегда был высоколобый, лысеющий ото лба. Люся любила выходить с ним на люди, в гости и в театр, он везде неизменно оказывался самым умным. Она — подруга гения. А сейчас она — нуль без палочки.
Ее палочка умерла.
С Фернандо в гости не пойдешь. Он может напиться и заорать песни, может испортить воздух жизненными испарениями. Как говорили в мексиканских фильмах: это человек не нашего круга.
Но Люся вдруг открыла для себя, что жизнь многообразна и состоит не только из интеллектуального труда. Есть много других профессий и способов выражать себя. И все интересно. И надо быть снобом, чтобы ценить одно и обесценивать другое.
— Вкусно? — спросила Люся.
— Когда серединка сыта, краешки играют... — Фернандо захохотал и подмигнул, на что-то намекая.
Он ел руками. Его руки и рот блестели от жира.
Люся поднялась, чтобы дать ему бумажную салфетку. Но салфеток не оказалось на месте. Наверное, они кончились. А может, она переложила их в другое место. Но вот куда? Люся стояла и раздумывала.
— Сядь, — ласково приказал Фернандо. — Поговорить надо.
— Ну, говори...
— Нет, барашек. Ты сядь.
Люся села.
— Значит, так. Давай поженимся...
Фернандо посмотрел пронзительно, и Люсе показался знакомым этот взгляд, но она не вспомнила, откуда.
— А зачем? — Люся покраснела.
— Как это «зачем»? — удивился Фернандо. — Я тебя соблазнил. Склонил к сожительству. И, как порядочный человек, я должен на тебе жениться.
— Вовсе не должен. Я не девушка. Ты не лишал меня невинности. У меня было много мужчин.
У Люси действительно было много мужчин: до мужа и при муже. Но предложение ей сделали только два раза в жизни: муж и Фернандо.
— Ты не девушка, — согласился Фернандо. — Одинокая женщина. Заболеешь, стакан воды некому подать. И мне уже сорок. Определяться надо. А то болтаюсь как говно в проруби. На сухомятке живу.
— Но я старше тебя, — осторожно напомнила Люся.
— Старше, моложе, какая разница. Нам же не детей рожать. У меня есть сын. Усыновишь моего сына, будет и у тебя.
— А сколько ему лет? — спросила Люся. Она знала, что у Фернандо в Воронеже есть ребенок.
— Через четыре месяца восемнадцать.
— В восемнадцать не усыновляют. В восемнадцать можно самому иметь детей.
— Если через месяц распишемся, то все можно оформить.
— А зачем это надо? — не поняла Люся.
— У тебя будет полная семья: муж, сын. Будешь заботиться о нас, а мы о тебе.
Как хорошо, как просто и незатейливо он рассуждал. У Люси на глазах выступили слезы. Последнее время она вообще стала слезлива.
— Но почему именно я?
Люсе казалось, что у Фернандо может быть широкий выбор.
— Потому что ты барашек. Я тебя люблю.
Как просто и хорошо он сказал. Люся задумалась, глядя на стол. В гости она, конечно, с ним не пойдет и показывать никому не будет. Но, в сущности, кому показывать? Кто ей нужен, кроме него. Да и она — кому нужна. После смерти мужа все друзья куда-то подевались, кроме Нины. Муж был интересный человек, а Люся — просто человек.
— Не знаю, — созналась Люся.
— Стесняешься. Рылом не вышел, — догадался Фернандо. — Книжек мало прочитал.
Он действительно книг не читал. Клал кирпичи и забивал гвозди.
— Ну, подумай, — разрешил Фернандо. — Решай. А иначе я тебя бросаю. Я себя тоже не на помойке нашел.
Он ушел и не обнял на прощание. Как бы обиделся.
Люся включила телевизор, села в кресло. От рюмки вина и от пережитых впечатлений у нее кружилась голова. По телевизору шла реклама мебели. Эта мебель сплеталась в ее сознании с какими-то коридорами. Люся заснула перед телевизором и слышала бубнящий голос диктора, голос Фернандо, его высокий смех. Должно быть, Фернандо хорошо пел.
Вечером пришла Нина, открыла дверь своим ключом. Увидела, что Люся кемарит в кресле, и отправилась на кухню мыть тарелки. По количеству тарелок она поняла, что были гости, и поняла, кто именно. Ненависть закипела в ней бурыми парами. Нина пустила тугую струю воды.
Люся проснулась от шума падающей воды, от грохота тарелок. Она догадалась, что пришла Нина, и услышала через стену ее настроение.
Нина не разделяла ее последнего увлечения, и это осложняло дружбу.
В последнее время у Люси появилось глухое безразличие к людям. Но это еще не все. У нее появилось безразличие к себе. Единственное, что она для себя делала, — это мылась и ела. Все остальное, как получится. Утром часто спрашивала себя: что ты будешь сегодня делать? И сама себе отвечала: ни-че-го. И целый день ничего не делала, замирала во времени, как муха в янтаре... Но явился Фернандо, и как будто зазвенел колокольчик. Не мощный колокол, а крохотный колокольчик, как на шее у козы. Звякает, зовет. И уже не думаешь о смерти, а думаешь о жизни. Да просто ни о чем не думаешь — живешь и все.
Нина не понимает. Ей не нравится, что Фернандо низколобый. Но что она понимает в любви? До сорока лет ходила в старых девах, как говорила домработница Маня: «зашила суровой ниткой». В сорок лет спохватилась, что время уходит, надо срочно родить. Сговорилась со студентом-практикантом, и он сделал ей ребенка. Родилась девочка Олечка. Она росла и становилась похожа на Люсю, может быть, оттого, что проводила у нее много времени. Нина постоянно занята, а Люся постоянно свободна, и все кончилось тем, что Олечка получилась — вылитая Люся: беленькая, хрупкая, кокетливая. Люсе казалось, что Бог через Нину послал ей эту девочку. Когда Люсино время кончится, Олечка останется в ее даче, и дом не заметит подмены, подумает, что это молодая Люся. Олечка будет жить вместо нее и делать свои собственные ошибки. Ошибки — это и есть судьба.
Люся вышла на кухню. Нина со своим старанием отличницы мыла тарелки. Энергия ненависти утраивала это старание.
— А мне Фернандо предложение сделал, — не выдержала Люся.
Нина промолчала. Поставила тарелку в сушку.
— Я не знаю, что мне делать, — добавила Люся, вытягивая подругу на разговор.
— А что тебя останавливает? — сухо спросила Нина.
— Он увидит мой паспорт и узнает, сколько мне лет, — созналась Люся.
— А сколько он думает, по-твоему?
— Ну... лет шестьдесят...
— Значит, ты, как я... — ядовито прокомментировала Нина.
Нине было шестьдесят, а Люсе — семьдесят три. У них была разница в тринадцать лет, которая совершенно не мешала дружбе. Откровенно говоря, Люся считала себя гораздо более моложавой и привлекательной, чем Нина.
— Красивая женщина и в семьдесят красивая. А мымра и в восемнадцать мымра.
Нина промолчала. Она догадывалась, кто красивая и кто мымра. Но у нее было свое мнение, отличное от Люсиного.
Существует выражение: «красота родных лиц». Нина любила Люсю и воспринимала ее слепотой привязанности. Ей было все равно, как выглядит Люся и сколько ей лет. Люся и Люся. Но сейчас Нина посмотрела на подругу сторонним безжалостным взглядом, взглядом Фернандо, и увидела все разрушения, которые проделало время. Неисправная щитовидка выдавила глаза из глазниц, волосы, обесцвеченные краской, стояли дыбом, как пух.
Старушка-одуванчик. Ссохшийся жабенок. Неужели Фернандо целует все это? Что надо иметь в душе? Вернее, чего не иметь, чтобы в сорок лет пойти на такое.
— Он сказал, что любит меня, — упрямо проговорила Люся, будто перехватила мысли подруги.
— Он не тебя, а твою дачу. Участок в гектар.
— Он не такой. Он порядочный, — обиделась за Фернандо Люся.
— Знаю я, какой он. Он пришел к тебе по наводке. Его навели.
— Как? — не поняла Люся.
— Старушатник. Это сейчас бизнес такой. Одни торгуют в ларьках, а другие пасут богатых старух.
— Что значит: пасут?
— Женятся. И ждут, когда помрут. Чтобы после твоей смерти все забрать себе.
Нина закрутила воду. Стало совсем тихо.
— А какая мне разница: что будет после моей смерти? — спокойно спросила Люся. — Зато мне сейчас с ним хорошо. Я счастлива. И мне наплевать, как это называется.
— Тогда не говори, что он тебя любит. Посмотри правде в глаза.
— Зачем?
— Он не любит тебя, а пасет.
— Но ты тоже меня пасешь. Разве нет?
Нина вытерла руки о полотенце. Торопливо оделась и ушла.
«Плачет», — догадалась Люся. Они дружили сорок лет, и Люся научилась слышать родную душу на расстоянии.
«Завидует, — сказала она себе. — Меня любят, а ее нет. Меня всегда любили. А ее один раз по вызову. С двух до трех. В обеденный перерыв. Дура...»
Так было легче думать. Если признать, что не завидует и не дура, то получается, что Люся — крыса, попавшая в мышеловку времени. И так же взметнулась к любви, а значит, к жизни, перед тем как быть выброшенной на вечный холод.
Люся подошла к зеркалу и посмотрела на себя. До войны это зеркало жило на даче, в ее комнатке, у окна, откуда была видна речка с маленьким островком посредине. Все время казалось, что островок уйдет под воду, но после войны прошло почти пятьдесят лет, а островок не уменьшился.
Люся вдруг вспомнила, как отец привез ей из-за границы надувной матрас, сине-красный, полосатый, вызывающе нарядный. Он был один-единственный на всем пляже, и даже в Советском Союзе. Таких у нас в стране не делали. И вообще никаких не делали, не было еще ни надувных матрасов, ни телевидения, ни ракет. Двадцатый век только начинался.
Люсе... тринадцать лет, у нее белые шелковые волосы, как у русалки, большие синие глаза. Она плывет по речке на надувном матрасе, и все смотрят на нее и на матрас, и соседский мальчик, студент третьего курса, тоже смотрит. А рядом с ней в воде барахтается десятилетний Ромка — сопливый, стриженный наголо, хватается за матрас мокрыми красными руками. Хочет влезть. Он влюблен в Люсю и унижает ее своей влюбленностью. Люся отпихнула Ромку ногой, попала пяткой в нос. Ромка обозлился и поплыл к берегу. Потом очень быстро вернулся и продырявил матрас железным гвоздем. Матрас зашипел, стал погружаться в воду. Люся нырнула, схватила Ромку и стала топить. Тот вывернулся, доплыл до берега и бросился бежать. Люся тоже выскочила на берег и послала ему вслед камень — небольшой, с куриное яйцо. Камень попал в голову, Ромка взвыл и у него тут же прямо на глазах выросла шишка. Люся испугалась, выловила из воды свой раненый матрас и пошла домой.
Через полчаса на дачу явилась Ромкина мать, продавщица пива, известная в дачном поселке матерщинница. Но сейчас она не кричала, а спокойно спросила:
— Люся, что это такое?
Из-за ее спины, как наглядное пособие, выглядывал Ромка со своей шишкой.
— Он мне матрас продырявил, — Люся показала на безжизненно спасшийся матрас, брошенный в углу.
— Ты должна была прийти ко мне и сказать. Я сама бы с ним разобралась. А ты посмотри, что ты сделала. Ты же могла его убить...
Ромка ехидно выглядывает из-за спины.
— Чтобы это было в первый и в последний раз, — предупредила Ромкина мать и пошла прочь, увлекая Ромку за собой.
Дверь за ней захлопнулась. Если бы Ромкина мать визжала и проклинала, было бы легче. Но она отчитала Люсю с большим достоинством, что подчеркивало ее правоту и Люсину низость. Люся почувствовала, как слезы ожгли ее глаза. Она стояла возле окна и смотрела в никуда. И вдруг ее взгляд совершенно случайно упал на зеркало, и Люся обомлела от того, что увидела: глаза, полные слез, казались еще больше и еще синее, нежный овал лица, высокая шея и кантик вокруг воротничка. «Какая я красивая...» — ошеломленно поняла Люся. Это было ее первое осознание себя. Может быть, именно в это лето она вдруг проклюнулась, как цветок из бутона для дальнейшего буйного цветения. Люся забыла про матрас и про неприятности. Стояла как громом пораженная своим открытием: какая я красивая...
Сегодняшняя Люся через шестьдесят лет смотрела на себя в то же самое зеркало. Время, конечно, положило свои следы, выдавило глаза, высушило волосы, но ТА, прежняя Люся, была видна в сегодняшней. Просвечивала, как сквозь мутное стекло. Та же самая девочка, просто она очень много плакала, исплакала все лицо и устала от утрат.
«А где матрас?» — вдруг вспомнила Люся. Она его не выбросила. Нет. Долгое время покрывала им стол на веранде. Получилась сине-красная прорезиненная скатерть. Потом стелила собаке Найде. Потом вырезала из него кружки и заклеивала шину на велосипеде. А сейчас он валяется в сарае среди прочего хлама — рваный, линялый, стершийся от времени. Но ведь он был... Такой яркий, такой сине-красный и такой один-единственный.
(Беседу с писательницей Викторией Токаревой читайте в ближайших номерах журнала.)
Иллюстрации Анатолия Орлова