ОДНОЙ ЗВЕЗДЫ Я ПОВТОРЯЮ ИМЯ...
Частная жизнь
«Время такое»
— Не знаю даже, что и сказать. Что вы с этого напишете? Какая цель? Ну, выжила бабка из ума. Что делать, ей под восемьдесят. И притащила абсолютно чужого старикана, а он тоже такой: песочек сыплется. Люб-бовь. — Андрей Горшков откидывается на спинку кресла, поза расслабленная, а взгляд напряженный. Я разглядываю модные офисные портьеры, длинный стол, добротную тяжелую кожаную мебель. Он в свои двадцать шесть — замдиректора фирмы. — Дед хитрый, — прерывает паузу Андрей. — Если она эту квартиру у меня отсудит, он там пропишет свою родню.
— А квартира ваша?
— Ну... зачем? Вы с ними уже встречались, сами знаете. Догадываюсь о другом вашем вопросе. Отвечу с помощью аналогии. Ребенка погладишь по головке, приласкаешь — а люди решат, что ты маньяк. Время такое. Правда? — Спрашивает улыбаясь, а я не знаю, что тяжелее: мебель в комнате или эта его улыбка. — Так и со стариками. Пожалеешь, станешь ухаживать — скажут: хочет отобрать жилье. Вот я и не ходил... Знаете ли, много таких случаев...
Тут он прав — случаев много. Только мой знакомый адвокат Евгений Данилов рассказал около десятка. О ситуациях, когда не мошенники с улицы, а вхожие в дом люди оставляют немощных стариков без квартир. А мне запомнилась простенькая история престарелого человека по фамилии Фролов. Подарил он свою квартиру соседке с условием пожизненного содержания. Она ему до этого пирожки пекла. А как подарил, стала носить холодные макароны. Вот он и пошел в суд: чтоб признали договор недействительным.
Андрею Горшкову бабушка Анна Григорьевна дарила квартиру без каких-либо условий. Она сама пекла ему пирожки. Но в суд тоже обратилась. И если бы из-за холодных макарон...
Там, в декабре
По документам Андрей для Анны Григорьевны — человек посторонний. По жизни — любимый, долгожданный, драгоценный внук.
Всю жизнь она работала акушеркой в роддоме и лет двадцать — с одним хирургом-гинекологом Верой Сергеевной. И хотя разница в возрасте была между ними невелика, смотрела на нее поначалу, как на живого Бога. Та творила невозможное... Позже, подружившись, она увидела, как незащищен этот Бог — усталая женщина с неустроенным бытом, поднимающая в одиночку дочь. У Анны Григорьевны было все наоборот — надежная стена: любящий муж-полковник, хорошо отлаженный быт. И квартира, в которой никогда не звучали детские голоса. Ей, называвшей свою работу поэмой, так и не пришлось родить самой.
Жизнь бы так и текла, если бы, по выражению самой Анны Григорьевны, какому-то неведомому игроку враз не опротивел такой расклад фигур. Он опрокинул доску и все расставил иначе.
Шел декабрь 1964-го — промозглый, мрачный. Тяжело заболел муж. Рана 1943 года, став 21-летней, убила полковника. В день похорон, когда шли поминки, позвонили из роддома и сообщили, что только что у операционного стола скончалась от разрыва сердца хирург Вера Сергеевна.
А ночью Анну Григорьевну обнимал муж и говорил: «Дорогая, я знаю, как тебе сейчас тяжело. Я умер, а тут и Вера...» Потом обнимала Вера: «Как я тебе сочувствую! Ты только похоронила мужа, и вдруг я...» Только эти двое, самые близкие, могли утешить в горе, но они же на этот раз горе и принесли. И все же что-то мешало, не давало ей кануть в прострацию. Что-то держало в настоящем, какая-то нить. Она взмахнула рукой, будто пытаясь ее оборвать. И подскочила: Люба, 15-летняя дочь Веры! Как она-то? На рассвете Анна Григорьевна отправилась к ней. Толкнула дверь — открыто. Девочка сидела одна у гроба — тоненькая, сгорбленная. Анна Григорьевна посмотрела в желтоватое лицо мертвой подруги и молча пообещала ей: «Я сделаю для нее все. Все, что смогу».
Через полгода Люба стала называть Анну Григорьевну мамой, объяснив: «Мне кажется, мама в вас переселилась. Я так чувствую».
Люба радовала: окончила с отличием школу, поступила в мединститут. Когда до окончания оставалось совсем немного, привела мужчину:
— Мамочка! Я уезжаю в Тверскую область. У него там хозяйство, дом.
— Слава Богу, не в Сибирь, — сказала Анна Григорьевна.
Сказала сразу, чтобы вспугнуть, прогнать другие вопросы. О дипломе, о влюбленном в Любу однокурснике. Что поделаешь... Пусть будет счастлива. И Люба уехала. А когда у нее родился сын, не было бабушки счастливее, чем Анна Григорьевна. Все выходные она проводила в Тверской области. Когда Андрюшке исполнилось четыре года и они пошли в ближайший магазин игрушек, ребенок с огорчением сказал: «Бабуля, пошли отсюда, ни одной новой здесь больше нет. Ты мне все купила!»
Покушение
Пять лет назад уже семидесятилетняя Анна Григорьевна продолжала работать — она была крепкой, каждое утро плавала в бассейне, хорошо себя чувствовала и хорошо выглядела. В один из дней, когда на работу нужно было во вторую смену, она, как обычно, вышла из дома ровно в два часа дня. Сделала несколько шагов — и вдруг ее отбросило, швырнуло в сторону. День был ясный, вечные бабульки на скамеечке. От них и поняла: машина промчалась на бешеной скорости. Немного побаливало плечо, а так вроде все в порядке. Анна Григорьевна встала, отряхнулась и, поняв, что разговоров соседкам хватит на день («Цела! Заново, считай, родилась!»), вежливо откланялась. А вечером в дверь позвонили. Впустив и выслушав старушку-соседку, пришедшую к ней с мальчиком лет тринадцати, Анна Григорьевна сказала не раздумывая:
— Абсурд!
И тогда заговорил мальчик:
— Да я целый день во дворе, точно вам говорю, машина стояла минут сорок. А как вы вышли — рванула. Внук ваш раньше на ней ездил. Приятеля его «шестерка». Я и номер помню.
— Григорьевна! — снова вступила старушка. — Подавай в милицию. Убить он тебя вздумал, вот что. Дружков подговорил.
— Ерунда! — снова сказала Анна Григорьевна и выпроводила гостей. Ночь просидела, не зажигая света. Вспоминая.
Все каникулы Андрюшка проводил у нее. Она ходила с ним по театрам, музеям, в цирк и зоопарк. Однажды, когда был уже классе в седьмом, заявил:
— Бабуля, я хочу жить с тобой. Уговори маму.
Уговорила. Стали жить вдвоем. Часто приходили на квартиру больные, кто с маститом, кто с другими проблемами. Всегда пытались «отблагодарить» — ну, мол, вы ж свое личное время потратили, вы же спасли... Не брала. Андрей дулся: «А они потом на собственной тачке мчатся, когда ты мокнешь под дождем».
— Я старый медик, Андрей! Поздно мне переделываться. Я за помощь человеку в беде денег не беру.
Отгораживался. Молчал. Или кричал: «Я никогда не буду жить, как ты!» Она старалась, чтобы он жил хорошо. Когда кончались деньги — себе-то можно и крупы отварить. А ему мясо непременно. И фрукты. И сладости.
В старших классах начались звонки от девочек.
— Оксана? Передам, непременно, — говорила Анна Григорьевна, опускала и тут же снова поднимала трубку. — Нет, его нет. Наташа? Хорошо, передам.
Когда приходил Андрей, она зачитывала ему список по бумажке, а он, не слушая, звонил какой-то Юле.
Юлю эту, хоть и заочно, она уже полюбила. Ей было видно, как она важна для Андрея. Когда поступил в Плехановскую академию, а по вечерам работал на бирже, все еще была Юля. Но не показывал, не знакомил. Андрею исполнилось двадцать, когда эта девушка сама вбежала в квартиру Анны Григорьевны.
«Надо память до конца убить»
Юля Потапова, несмотря на прошедшие годы, и сегодня помнит тот день вплоть до мельчайших подробностей. Она давила на кнопку, пока ей не открыли. Когда открыли — влетела в комнату без приглашения, прошлась:
— Ну и где он? Нету? Ох, как жаль... — Огляделась, ничего не видя: — А ничего себе квартирка! Что ж он ноет, что бедно живет?.. А вы, стало быть, и есть его злая бачеха?
— Бачеха? — переспросила Анна Григорьевна.
— Ну, а как еще назвать неродную бабку? Не кормите, мучаете. Неврастеником сделали. Он же на мои деньги только и питался! В кафешках, всюду я платила. И я же теперь для него презренная нищенка! А знаете почему? Потому что он женится! Вы не знали? Не знаете мадам Ксению? Он на ней женится, потому что ее папа — знаете кто?.. И эта мадам говорит, что он теперь терпеть меня не может, потому что от настоящей женщины должно пахнуть, как от нее, только дорогими духами...
Она пошла к выходу, не прощаясь. В дверях Анна Григорьевна ее поймала: «Ну, уж нет, Юля. Ты Юля? Давно нам надо было познакомиться. Без чая я тебя не отпущу. И не отказывайся, ты даже не знаешь, какой у меня есть рецепт чая. Подруга из Забайкалья привезла». Через час ей уже казалось, что у нее не было человека ближе, родственнее и теплее. Она всхлипывала: «Он не просто бросил, а растоптал, зачеркнул меня. Как после этого жить?»
— И тогда она стала мне рассказывать свою историю, — вспоминает сегодня Юля. — О человеке, которого она ждала девять лет. Ей было 21, когда он ушел на фронт, и исполнилось 30, когда вернулся. Ну там, в плен попал, потом в тюрьму — кто-то из начальства усомнился: правда ли был ранен, без сознания, не сам ли сдался, а он ему пощечину залепил. И канул человек. Его родители получили сообщение, что пропал без вести, и все. За ней многие ухаживали, просили руки — она отказывала. Ходила по местам, где на одной из скамеек сохранилась вырезанная им надпись: «Анна + Семен». Скамейку красили не раз, а надпись все равно была видна. По ночам она стояла на коленях: «Господи, пусть он вернется, хоть без рук, хоть без ног, только будет жив». И он вернулся, с руками, с ногами, но и с женой, с ребенком. И даже не пытался с ней увидеться. А когда случайно встретились, только кивнул. Ну, и я, конечно, спросила: «Как же вы выжили?» Вот тут даже не слова, а... Я потом, уже повзрослев, часто это вспоминала. Она сказала: «Понимаешь, он называл меня королевой, и я уверовала. Я никогда не думала о себе так: меня бросили, ведь мы не вещи. Меня предали. А если предали королеву, разве она от этого перестала ею быть?» Эта женщина произвела на меня впечатление ну просто колоссальное. Она спала в мороз при открытой форточке, делала гимнастику, плавала — это в ее-то годы! Свежесть, подтянутость... Андрей в тот вечер не пришел, я у нее заночевала, и мы проболтали почти до утра. Узнала, что потом она вышла замуж за полковника, к которому относилась с большой симпатией. А через два года после ее замужества тот самый Семен ее разыскал. Молил понять, простить. Объяснял ситуацию: жениться был вынужден, эта женщина его выходила, когда он был слаб; не хватило духу объясниться, потому что пытался выкорчевать ее, Анну, из сердца и боялся, что, как только поговорит с ней, уже не хватит воли. А Анна Григорьевна нечаянно увидела на его руке татуировку, которой не было до войны: «ОДНОЙ ЗВЕЗДЫ Я ПОВТОРЯЮ ИМЯ: АННА». Ей было очень трудно, потому что она его еще любила. Но сказала ему, что не научилась предавать. И что ей очень дорог человек, которого она называет своим мужем. Тогда он попросил разрешения писать ей письма на главпочтамт. И она согласилась с условием, что он не станет искать встреч. И долгие годы получала письма, но никогда на них не отвечала. Сказала мне: «Наверное, я проиграла жизнь. Жила достойно, но счастлива не была...» Я от нее ушла сильной. То есть вообще другим человеком. Даже когда узнала о свадьбе Андрея, как-то спокойно отнеслась. Он и сейчас работает в одной из фирм, которыми владеет отец его жены. А Анна Григорьевна... Мне так часто хотелось ей позвонить. Я знала, что Андрея там нет. Но боялась: а вдруг он как раз сейчас у нее в гостях. Так ни разу и не позвонила. А год назад...
«Мне никто не нужен»
Год назад Юля Потапова поднималась к выходу из метро на станции «Кропоткинская». Впереди, еле передвигая ноги, одолевала ступеньки старуха, по ее выражению, «древняя-предревняя».
— Держитесь за меня, — предложила ей Юля. Уже на улице вдруг вгляделась: — Простите, вы не родственница Анне Григорьевне? Очень похожи на мою знакомую, которая здесь неподалеку живет, на Рылеева.
— Я Анна Григорьевна, — сказала старуха.
— Не может быть! — вырвалось у Юли. Она все смотрела и смотрела на нее, не веря. А когда поверила, сказала:
— Анна Григорьевна, я Юля. Вы меня не помните? Что с вами случилось?
— Болею, детка. Только вот из больницы.
— А... Андрей? Что же он?
Юле показалось, что Анна Григорьевна согнулась еще ниже.
— Я никому не нужна. Мне никто не нужен. Приду домой — тишина. Так и сижу, ни света не хочу, ничего. Скоро уйду, — сказала Анна Григорьевна и медленно заковыляла прочь.
Постояв минуту в замешательстве, Юля без труда догнала ее: «Да как вам не стыдно! Ну если бы это кто-то другой говорил! Но вы!»
Дошли до подъезда Анны Григорьевны.
— Все, детка. Беги. Мне нужен отдых и ничего больше.
— Пожалуйста! Я вас очень прошу, вот номер, — и Юля достала визитку. — Обязательно позвоните мне, как только что-нибудь будет нужно. Ладно?
Анна Григорьевна достала лупу и стала с ее помощью читать: «902».
— Нет, 209, — поправила Юля. — Я вам сама позвоню, хорошо?
— Не мучай себя, зачем? Мне ничего не нужно. Я старый медик, если уж будет совсем плохо, так в каждой аптеке есть одно дешевенькое лекарство, в которое надо добавить...
— Какое лекарство?
— Так я тебе и сказала.
— Она стала искать ключи, — вспоминает Юля, — и что-то выронила. Я нагнулась, а это такая картонка на веревочке, и там прописаны ее имя, фамилия, адрес и телефон. Подала ей, а она говорит: «Повяжи мне вокруг шеи, соседка сделала, я, знаешь, иногда вдруг все забываю: кто я, откуда, где мой дом. А так показываю — прохожие помогают». В лифт она меня с собой не пустила. Я села на скамеечке и сижу, не знаю что делать. Тут бабулька подсела, крепкая такая, болтливая. «Ты, — говорит, — что, Анне Григорьевне знакомая?» И все рассказала. О том, как пять лет назад ее чуть не сбила машина. О слухах, что это подстроил Андрей. О том, что она сделала ему дарственную на квартиру, вот он и решил ее убить. Что добрые люди ей советовали в милицию пойти, но уж очень сильно она Любу любит, дочь приемную — мать Андрея. Не стала заявлять. Но состарилась после этого враз. Работу оставила. Болеть стала. Только Люба к ней и приезжает, но редко, сама больная.
К вечеру Юля нашла через старых знакомых телефон Андрея.
— Это правда ты? — не поверил он. — Знаешь, как я рад! Увидимся? Моя жена на даче.
— Скажи, — спокойный тон давался трудно. — Ты... действительно готов был убить Анну Григорьевну?
— Пронюхала. Ну и?.. Мне тогда было двадцать с небольшим. Глупым был. Ну и кто это докажет? Или ты боишься, что я ее теперь грохну? Не бойся. Грех на душу не возьму. Зачем? Она сама скоро загнется. Еще немного потяну-потяну.
— Что потянешь?
— Как что? Она ж в суд подала — отдавай назад игрушки. Сама подарила, а потом вот... Это ее приятель мужа-полковника заставил: мол, расторгнут договор — и ты перестанешь быть мишенью. Меня достал! А потом сам помер.
Юля бросила трубку и набрала номер Анны Григорьевны. Но та прервала разговор, сославшись на усталость.
— Я поняла, что все, что бы я ни делала для нее, теперь уже поздно. Решилась позвонить только месяца через два. Знаете, с каким чувством звонят одиноким старикам? А тут еще мне ответил мужской голос, я похолодела, — рассказывала мне Юля. — Спросила про Анну Григорьевну, а сама себя ругаю последними словами. Мне же говорят: «Минуточку». Я только выдохнула — и тут она берет трубку: «Юлечка, а я, детка, знала, что это ты, — чувствую, тонус у нее, как тогда, лет шесть назад. Верю и не верю. Ну разве так бывает? А она продолжает: — У меня, Юлечка, счастье, друг юности нашелся, живет со мной». Меня осенило: «Семен?» Она удивилась: «Как же ты запомнила?» В гости стала звать... Хотите, вместе съездим? А то я все собираюсь и собираюсь.
Здесь не одно воспоминанье...
Двери нам открыл Семен Николаевич. Седые, но густые волосы, чуб закрывает лоб, военная выправка. «Песочек сыплется», — вспоминаю я слова Андрея. Встречает радушно: «Анна Григорьевна сейчас выйдет. Прошу, прошу. Я чайничек пока поставлю». Проходим в комнату, он садится только после нас, говорит как старым знакомым:
— Вот, и так бывает. Я давно жену схоронил, дети взрослые, внуки выросли. Сам уже умирать собрался. А тут вот... С Анной и сердце отпустило, и давление не скачет.
Я все же смотрю с подозрением, мне мешают слова Андрея, толпятся в голове. Спрашиваю:
— А вы здесь пропишетесь?
— Зачем? — отвечает он с удивлением. — У меня же есть и квартира, и прописка.
И тут не то чтобы входит, а вбегает Анна Григорьевна.
— Вы же говорили — артроз! — ошарашенно произносит Юля. — Что больно ногу ставить...
Они обнимаются. Высвободившись от повисшей на ней Юли («Задушишь!»), она говорит мне: «Сейчас будем пить чай по рецепту моей забайкальской подруги».
Мы пьем крепкий чай с молоком, я украдкой разглядываю ее: лицо в морщинах — все-таки семьдесят пять, не седые, а абсолютно белые волосы, но глаза! Молодые, ясные. Это на них она перенесла две операции? Это у нее диагноз: «катаракта»?
Юля все требует: «Расскажите! Где нашлись, как?» Она рассказывает, как поехала за лекарством и вдруг снова началось: «Куда иду? Зачем? Где дом?» Достала картонку, сняла с себя. Протянула юноше, тот прочитал, руками помахал: «Бабуль, это прямо, потом налево вон там» — и ушел. А картонку с собой унес. Она проковыляла еще немного и остановилась. Решила обращаться к пожилым. Спросила кого-то совсем уже потерянно: «Кто я?» А человек вдруг стал ее обнимать, гладить по волосам, приговаривая: «Анна», и она сразу вдруг все вспомнила. И имя, и адрес, и куда шла. Потому что рядом был Семен.
— Чудо, — говорит Семен Николаевич — и именно так на нее и смотрит, как на прекрасное чудо. Или на королеву.
Я перевожу взгляд на фотографию, где Анне Григорьевне лет восемнадцать. Густые волосы, пухлые губки, горделивый взгляд. И понимаю: это я вижу Анну Григорьевну, а он — Анну... Я ее теперь тоже вижу — в его глазах. Только минуту это длится — они просто смотрят друг на друга.
Выходит, все это ерунда — годы? Они как песок сквозь пальцы, когда есть любовь? И болезни, как волки, бегут врассыпную от этого «красного цветка»? Держатся на почтительном расстоянии, выжидают, облизываются — а вдруг погаснет? Как только жизнь покажется бессмысленной, они вцепятся, неся старость и мрак. Безнадежность.
А Юля плачет. Слезы текут ручьем, она их не вытирает. Она сквозь них улыбается.
Галина МУРСАЛИЕВА